Жемчуга

8

Он сложил в рюкзак нож, кусок проволоки и полбутылки водки из запасов дедушки. Что делать с водкой, не совсем представлял. Мало ли. Подумал и взял спички. Ладно уж, больше дурака не сваляет.

Утро обступило и ослепило. Ноги били тропу. Руки резали воздух.

Камни были согреты, и согрета была зеленая вода. Полоска черного ила обозначилась на песке – хрупкая граница на пути из одного мира в другой. А пограничники были слабыми – всего-то бурые лягушки.

Он разбивал норки ножом и все пытался отодвинуть камень. Но тот врос в землю, а земля приросла к нему. Они были едины – камень, берег и воздух.

И, наверное, эта зеленая вода тоже была с ними.

Водку вылил в раскуроченную норку. Понюхал из горла и с отвращением зашвырнул бутылку далеко в озеро. По воде поползли круги.

Он стоял и смотрел. На воду. На круги. На черную полосу. Стоял неподвижно и ни о чем не думал. Стоял так долго, что голова стала легкой, как воздушный шар, – сквозь нее продувал ветер и проходили неясные звуки – плеск, писк, жужжание, шелест.

И стал он как зеленая вода, как камень и как песок.

А потом увидел их. Медянки грелись на солнце. Кирпичные спинки, треугольные головки. Обе смотрели на него.

Он медленно пошел прямо на них.

А они не шевелились, и глаза их были удивленно-круглые, как у игрушечных медведей.

Медленно-медленно, как зеленая вода, как песок…

Тонкие языки пробовали воздух на вкус. Они и его пробовали, слизывали невесомые человеческие молекулы. И теперь это были их частицы, их улов.

Медянки.

Он резко протянул руку и схватил змею за голову. Вторая сразу исчезла.

А сами глупенькие, вроде ужей.

Круглые глаза уставились на охотника. В них не было страха. Вокруг блестящих черных зрачков искрились рыжие лучи. Как затмение…

Таких глазок у опасных змей не бывает… посмотри, какие глазки!

Змейка не шевелилась, она будто пригрелась в руке. Он положил руку на камень и медленно разжал ладонь. Змейка не уползала. Черные зрачки застыли. Рыжие монетки переливались на спинке.

– Ну, иди уже!

Сухое прохладное тельце. И никакие не ужи.

– Иди, я сказал! У-хо-ди!

Глаза. Неуловимо тонкий язычок.

– Ну, иди, – и шепотом: – Иди, пожалуйста…

Слезы смел ветер, высушили горячие лучи. Солнце пекло. Всю дорогу он собирал волю в кулак.

Один мужчина стоял у плиты и обжаривал лук. Другой вошел, помялся в дверях, оттянул пальцами ворот майки.

– Я это… чего хотел спросить… Медянки сами норки роют? Они ведь могут жить без норок? Ну, хотя бы недолго…

Duae Dimensiones

1

В просторном коридоре тянуло запахом свежей краски и сыростью мытых полов. Теплый сквозняк катал по полу шевелящиеся комья тополиного пуха. Кусты за окном покачивались, пропуская полуденный свет, на потертом линолеуме он превращался в ленивых солнечных зайчиков.

Родя посмотрел на зайчиков, потом на лимонную стену, поковырял болячку на коленке, вздохнул и слез со стула. Ему было скучно. Хотелось во двор, в сквер или хотя бы в свою комнату – в любое место, где можно хоть как-то себя занять.

Стараясь не слишком топать ногами, он дошел до окна, попытался заглянуть в него, но не достал до подоконника. Тогда он постарался влезть по батарее, но сорвался и оцарапал ногу – он был довольно круглый и неуклюжий мальчик. Стало совсем грустно. На секунду голову озарила счастливая мысль – а ну как потихоньку выйти и походить в незнакомом дворе? Раз уж мама не взяла карандашей… Нет. Мама расстроится.

Родя снова вздохнул и побрел по пустому коридору в ту сторону, откуда раздавались приглушенные голоса. Хоть какое-то развлечение.

– …ничего страшного, ему всего пять лет, в это время многое дети совсем не…

Шорох. Упала сумочка. Мама возразила – надрывно, громким шепотом:

– Но он-то рисует! И еще как! Вот… и вот… видите?

– Да…

– Вот! Я же…

– Действительно, интересные рисунки… Ходит в студию?

– Нет! Он сам, понимаете?

– Вот этот зверь…

– Тигр.

– Да. А это динозавр. С ума сойти, будто смотрят с бумаги… Почему вы мне раньше не показали?

Мама завозилась. Родя знал – она не очень-то любит показывать эти его рисунки. Всякие домики, экскаваторы и деревья – да, сколько угодно. Но животные… Родя их и сам не любил показывать. Он риcовал их, потом убирал в коробку, а коробку засовывал под диван.

И только иногда, очень редко, в особо теплые вечера, когда на кухне пахло пирогом, а мама смеялась, а папа что-то рассказывал…

– Слушай, Родьк, может, покажешь, а?

– У-у.

– Да ладно тебе… давай.

И они смотрели, медленно перебирая. И всё затихало. И мама поджимала ноги и делалась похожей на девочку. А у папы смешно приоткрывался рот.

Фиолетовый кот подмигивал хитрым желтым глазом, гуашевые волки угрюмо бежали по голубому снегу, толстые цветные птицы покачивались на алых ветвях и мудро кивали маленькими головками…

А они сидели втроем, и было им хорошо и уютно.

А теперь мама принесла коробку сюда.

Он рисовал, сколько себя помнил. Вернее, помнил себя с тех пор, как начал рисовать. Он был странный мальчик – толстый, малоподвижный и нелюдимый. Он не умел дружить, мало говорил и никогда не шумел. Везде, где бы он ни появлялся, он садился в уголок и распаковывал пенальчик с фломастерами и карандашами. Дети не стремились с ним играть, но и не обижали.

Он очень долго не разговаривал. Мама искала его взгляд, потом наклонялась, раскрывала книжку и, водя пальцем по странице, снова с надеждой заглядывала Роде в лицо, как в иллюминатор.

– Вот посмотри – ко-ров-ка. Как коровка говорит?

Родя молчал.

– Му-у. Ведь правда – му?

Родя обреченно кивал.

– А это кто у нас? Ко-о-отик! А как говорит котик?

Роде было стыдно за маму. Он вздыхал, отворачивался и вытаскивал карандаши.

А однажды, после очередного коридора, после очередного ожидания, от какого-то очередного пахнущего аптекой человека прозвучало слово, которое будто больно ударило маму. Аутист. Родя запомнил.

В тот день мама молчала всю дорогу домой, а он смотрел сквозь стекла автобуса на дождевые подтеки и думал, что дома нарисует павлина.