Жена чудовища

Письма из дома, написанные матерью, по-прежнему состояли из жалоб. Она писала, что брат значительно поправил здоровье и опять ухаживает за прелестной девушкой, ее родные не против помолвки, но настойчиво требуют отсрочить свадьбу, что просто ужасно. И как было бы хорошо, если бы Тин приехала хотя бы к Весенним праздникам, показалась бы в здешнем обществе в своем новом качестве и поддержала брата, ведь поддержка замужней сестры, да еще имеющей такое завидное положение, может быть неоценима. А это так важно для них, она же не может не понимать. Конечно, их общество не такое блестящее, как то, в котором теперь вращается Тьяна…

Тьяна все же не очень понимала, как должна поддерживать брата, обхаживающего невесту, замужняя сестра, которая находится, ну, предположим, в завидном положении. Зато понимала, что, кажется, ее положение мама не очень себе представляет. Не представляет, что ее дочь — практически узница в Нивере, пока не родится ее первый ребенок. Или — только сын? «После рождения первенца вы проведете зиму в Гарратене», — сказал ей герцог, словно пообещал редкостное лакомство, а она даже не подумала уточнить, положено ли ей это удовольствие после рождения дочери. Может быть, если будет дочь, ей позволят лишь поправить здоровье и тут же потребуют следующую беременность, не дожидаясь, пока пройдет год?

Бран, должно быть, рассказал маме, что ее тут окружает блестящее общество. Но ведь у них есть ее брачный договор? Тетя Элла не могла не отдать копию. И еще, мама и Овертина, наверное, идеально поняли бы друг друга: вряд ли наследник для Рори, которого должен обеспечить Бран, нужен там меньше, чем наследник Айдов — здесь. Отчего-то от таких мыслей становилось чуть труднее дышать.

Бран сам не любил писать письма. Он написал лишь однажды.

«Дорогая Тин, — потом шла клякса, — рад сообщить тебе, что все мы здоровы, и наш милый Рори ни на пядь не сдвинулся с прежнего места. Зато я потратился на посевное зерно, то, что было отложено на семена, просто ужасно. Примерно как та жизнь, которую я тут веду, она состоит из приторных улыбок почтенным эссинам. Мне даже нельзя поехать на охоту, потому что это может быть опасно, а уж опять навестить тебя я смогу, лишь оставив матушке в заложницы свою беременную супругу».

Тьяну это письмо рассмешило. Может, потому, что все казалось не всерьез. Бран был мужчиной и хозяином Рори, на самом деле от него зависели мама и сестры, и ему не требовалось спрашивать разрешения ни по какому поводу.

Еще месяц. Дни уже стали заметно длиннее, небо ярче, море опять неуловимо сменило цвета, а воздух потеплел. В садике внутри замка зацвели кусты миндаля — первые предвестники новой весны. И да, конечно, Тьяна по-прежнему не была беременна.

Как наваждение! Или дурное заклятье! Но Хойр уверял, что ничего подобного нет Он был хмур и озабочен. Как и Овертина. Герцог вот улыбался, но Тьяне больше не хотелось верить его улыбкам. Вскоре их милости уехали в Гарратен ко двору — как же хорошо. Конечно, Хойр наведывался регулярно, составлял для нее снадобья, уверяя, что это старые проверенные рецепты и они способствуют беременности. Но Хойр был меньшим из зол.

Им всем нужен ее сын! Какое счастье, должно быть, просто мечтать о своем ребенке, который больше никому не нужен! Только ей и мужу…

Все неуловимо менялось, и не в лучшую сторону. Приближение весны впервые в жизни не радовало, наоборот — раздражало. Когда Тьяна осознала это, сама удивилась. Чуть меньше года назад она легкомысленно пообещала тете уже летом родить ребенка и приехать домой в гости, тетю это рассмешило. И это правильно, конечно, Тьяна сморозила глупость, она не оставила бы малыша. Но что ребенок у нее будет, она не сомневалась. И ведь Айнора обещала!

Да, Айнора обещала. Но не уточнила, когда. Значит, это случится когда-нибудь. Еще через год? Через три, или пять? Когда она уже не будет леди Айд? Она снова выйдет замуж, и это будет ребенок не

Валантена? Это казалось каким-то… невероятным. И еще у Тьяны отчего-то чесался палец, тот, на котором она носила кольцо Айноры. Она сняла кольцо, но скоро надела опять — без него было как-то не по себе. И так много раз.

Она нашла в шкатулке сложенный лист, на котором когда-то записала рекомендации Айноры.

«Простить. Слушать себя. Радоваться тому, что есть. Не подчиняться».

Она простила — если речь о призраке Дайне. По крайней мере, больше никто о таком ее не просил.

Неужели надо прощать кого-то другого? Еще?..

Слушать себя — как это? Радоваться тому, что есть — было так легко несколько месяцев тому назад, но теперь становилось все труднее. И ведь без причины. Просто труднее.

Не подчиняться. Кому? Айдам? Обязательствам, перечисленным в брачном договоре? Или чему-то еще?

Или кому-то?

Не подчиняться?! Как же это было бы славно!

Валантен Айд, тот, который по закону имел право требовать какого-то подчинения, ничего такого не требовал. Наоборот, он подарил бы ей луну с неба, вздумай она попросить. Понимание этого не мешало Тьяне чувствовать себя мухой, угодившей в паутину.

Ее все больше стали раздражать несущественные мелочи, мелкие промахи слуг, то, на что она недавно просто не обращала внимания. К счастью, она вовремя заметила это и не позволяла себе выходить из себя, повышать голос, старалась говорить подчеркнуто спокойно — но слуги, конечно, замечали, что с леди творится что-то не то.

Ссориться с мужем не было причины. Он всегда был ровен и ласков с ней, даже если на кого-то сердился минуту назад. По ночам он был терпелив и настойчив, и давно изучил все секреты ее тела, которое предавало ее и отвечало на его ласки, то загораясь в его руках, то растекаясь медовой лужицей — так ей казалось. Оно подчинялось ему, хотело того, чего подчас не хотелось ей самой, и некоторое время спустя ее это злило. Но ведь она должна. Иначе не будет ребенка…

Ей то и дело хотелось что-нибудь разбить. Чашки. Тарелки. Она так и не решилась, но хотелось. Она стала плакать иногда, оставаясь в одиночестве, иногда слезы сами начинали незаметно катиться по щекам, иногда хотелось выплакаться вволю, уткнувшись в подушку — после этого всегда становилось легче. Она подолгу гуляла по берегу в одиночестве. Миндаль в ее садике все еще цвел, но уже ронял лепестки, а однажды откуда-то сверху принесло запах не миндаля — пахло травами, и это показалось так похоже на дыхание того ветра, который начинал дуть весной дома, с гор — прохладный ветер, тем не менее пропитанный запахом зелени и каких-то тонко пахнущих цветов. И ей мучительно захотелось вдохнуть именно тот самый запах. Запах ветра с гор, в котором она много лет не находила ничего особенного.

— Вы, должно быть, совсем скоро сообщите нам о радости, миледи, — сказала ей Энна, — когда моя сестра понесла, она два месяца была такой злой! Простите, миледи.

Тьяна только усмехнулась. Как бы не так. Лунные дни пришли в срок, не задержавшись и на день.

Она старалась не сидеть без дела — это помогало. Она перебирала белье и посуду, проверяла счетовые книги за год, забросила рисование — надоело, зато принялась вышивать, хотя с детства не любила это занятие. Мама заставляла их всех шить и вышивать, потому что благородным эссинам следовало владеть этими умениями в совершенстве.

И ведь самое неприятное, что Валантен знал. Чувствовал. И не понимал, в чем дело. Его глаза, обращаясь к ней, то и дело темнели — как море под тучами, и тревожно щурились — она уже знала этот взгляд. Она совсем не хотела, чтобы эти дорогие ей глаза смотрели вот так, и по ее вине. Кажется, она причиняла мужу физические страдания, всего лишь тем, что маялась сама. Среди этого довольства, скорее даже роскоши, подчинения, поклонения. Неблагодарная. Нет, никто этого не говорил, но именно так ведь оно и было?