Жена Гоголя и другие истории

— Да-да, предположим, что на цветущем ее теле имеется некоторый изъян. Какая-нибудь мерзкая бородавка, или ужасное родимое пятно, или что-то в этом роде.

— Вот и я то же самое говорю! — поддержала литератора доброжелательница.

— И что с того? — спросил второй. — Допустим, ваше предположение объясняет, отчего она не пожелала раздеваться. Но почему она не захотела остаться одетой, а нас, грешных, отпустить по домам — вот в чем вопрос.

— Нет, вы представьте, — не унимался первый литератор, досадливо морщась, — представьте, что у нее бородавка...

— Но ведь это же только гипотеза! — Ну да, гипотеза... Так вот, вследствие этого она не желает раздеваться, но ежели она просто-напросто уйдет отсюда одетой, бородавка-то останется при ней... и ничего не изменится.

— Какого дьявола! Что вы городите?! — закричал оппонент, придя в себя после секундного замешательства. — Объяснитесь, ради всего святого!

— Что тут непонятного? Налицо стремление... так сказать, неосознанная тяга покарать себя за ужасный физический недостаток. И это вполне оправданно. Следовательно, мы не вправе оспорить ее выбор.

— Лихо закручено, ничего не скажешь! — заметил второй литератор, сознавая, что в области неосознанного ему далеко до соперника.

— Однако версия любопытная, — заметил принц крови.

— Балаболки вы все! — выходил из себя толстяк.

— Да поймите наконец, — кричал второй литератор, — сначала ей ровным счетом ничего не стоило раздеться! Сначала — до всех ваших речей. Теперь же совсем другое дело. Теперь это стало просто невозможно.

Спор разгорелся с новой силой.

— Ну довольно же, господа! — вмешалась хозяйка. — Заклинаю вас, прекратите! Ну, Джиза, что ты скажешь?

— То же, что и раньше.

В отчаянии махнув рукой, хозяйка отвела в сторону Марчелло.

— Послушай, дело зашло слишком далеко. Может, дать ей веревку, и у нее сразу пропадет желание морочить нам голову. Как по-твоему?

Марчелло промолчал.

— Итак, Джиза, — обратилась хозяйка к упрямице, — ты желаешь, чтобы все по правилам?

— Да.

— Изволь. Каким образом ты хотела бы покончить с собой?

— Не знаю... — ответила девушка. — Как вам угодно.

— Но ты ведь сама требуешь, чтобы правила соблюдались по всей форме. Так что мы не имеем права навязывать тебе способ самоубийства. Вдруг он окажется тебе неприятен? Я, во всяком случае, так понимаю! Кто-нибудь против?

— Все верно, — подтвердил знаток человеческой психики. — Пусть выбирает сама. — Он и другие гости уже догадались, к чему клонит хозяйка.

— Ну, Джиза, выбирай! Что ты предпочитаешь?

— Не знаю... Давайте револьвер. Так проще.

— Револьвер так револьвер, — согласилась хозяйка, извлекла из ящика письменного стола крошечный револьвер с перламутровой рукояткой и протянула его Джизе. — Не заряжен, — шепнула она Марчелло, проходя мимо.

Джиза взяла револьвер, повертела его в руках. Пустыми глазами посмотрела на Марчелло. Он вздрогнул от этого взгляда. Джиза придирчиво осмотрела револьвер, особенно внимательно — зарядный барабан. Горько и зло рассмеялась.

— Что за шутки? Он не заряжен! Дайте патронов.

Хозяйка переглянулась с Марчелло, но ничего не смогла прочесть на его лице. Никто не проронил ни звука. Хозяйка вернулась к столу. Взяла коробку с патронами и вручила ее Джизе. Та не спеша зарядила револьвер. И все равно никто не верил, никому и в голову не пришло, что дело идет не на шутку и девушка вправду способна застрелиться. Все хранили молчание, ощущая какую-то странную неловкость. Им было любопытно, какой выход найдет она из создавшегося положения.

5

Джиза присела на край стола. Юбка вызывающе вздернулась, обнажив ослепительно прекрасное бедро. На губах девушки была все та же насмешливая улыбка. Она опустила плечи, держа в руках револьвер. Она казалась смущенной, как взрослый серьезный человек, неожиданно для себя очутившийся в обществе шаловливых детей и вынужденный им подыгрывать, иначе они обидятся. Но то была лишь минутная слабость. Резким движением она приставила револьвер к виску, удерживая палец на спусковом крючке, и оглядела присутствующих.

После этого ее жеста по гостиной пронесся легкий недоверчивый гул. Хозяйка толкнула Марчелло локтем: смотри, мол, заключительная выходка. Под этим она подразумевала, что девушка ни за что не осмелится нажать на крючок. В ту же секунду Марчелло увидел — не глазами, а внутренним зрением, — что она готова не раздумывая выстрелить в себя. Впрочем, внутреннее зрение здесь ни при чем. Надо было изучить ее так, как Марчелло за столько-то времени! Да, сомнений никаких: она готова убить себя на месте в это самое мгновение. Лицо ее, еще недавно растерянное, вдруг преобразилось — застыло в маске холодной и отчаянной решимости. Это каменное лицо ничего не выражало, кроме предчувствия скорой смерти.

В продолжение последнего часа Марчелло пребывал во власти противоречивых, неясных чувств. Прежде всего его мучили угрызения совести. Он прислушивался к себе столь напряженно и внимательно, что был не в состоянии удержать одну-единственную, все время ускользавшую от него мысль. На мгновение блеснув, она тотчас исчезла из поля зрения. Ум его, казалось, безвозвратно потонул в хаосе бессвязного бреда. Бредовые видения проносились, как облака по небу, — без цели и связи. Ни одно из них не обретало четких очертаний. И вот в одно мгновение оцепенелая тишина оборвалась. Марчелло понял: он должен что-то сделать. Какая-то невидимая сила подтолкнула его. Одним прыжком он очутился возле Джизы и ухватил ее за кисть. Но не смог отвести револьвер от виска: силы вдруг изменили ему.

— Не надо! Что вы задумали?! — выкрикнул он, внутри горько усмехнувшись несоответствию своих слов драматичности момента. — Зачем вы так?!

Девушка не ответила. Они взглянули друг другу в глаза. Оба дышали часто и прерывисто. В ту же секунду Марчелло осознал, что любит ее, что предан ей всем своим существом. Откуда-то изнутри поднимались горячие волны очень древнего, вечного чувства, природа которого была теперь ему понятна. В нем сливались жгучее желание быть ей опорой, и жажда обладания упоительным женским телом, и стремление раствориться в ней, исчезнуть бесследно, и неприкрытое самоуничижение во имя любви, опрокинувшей все его книжные эгоистические, порочные представления, опрокинувшей его тщеславие себялюбивого самца, сочинителя, опрокинувшей все на свете. Ценой собственного позора перед лицом этого подлого и расчетливого, напыщенного и безмозглого света он должен спасти ее. Или спасти себя самого, что одно и то же, должен спасти ее в себе или себя в ней. От чего спасти? От смерти, от небытия? Не только. Есть кое-что страшнее смерти. Он это понимал. Гордыня — вот что страшно. Гордыня, не дающая жить, дышать, шагу не дающая ступить. В этой гордыне и таится смертельная опасность для девушки — ему ли не знать, ведь он только что избавился от ее чудовищного бремени. Его внезапно осенило: она ни за что не сбросит одежду, а значит, убьет себя. Быть может, между самоубийством и отказом раздеться и не было прямой связи. Но время ли сейчас думать об этом, когда она не в силах ни обнажиться, ни отказаться от самоубийства, ни совершить его в итоге. Душа ее бьется в силках ужаса, отчаяния. Она запуталась в условностях, ложных понятиях и связях, запуталась опять-таки в собственной гордыне.