Жена Гоголя и другие истории

— Имена — это прямо-таки твой пунктик! На этот вопрос, во всяком случае, ответить проще простого: ее зовут — нарочно не придумаешь — Альба (заря).

— Альба...

— Да, а что?

— Чудесное имя.

— Свежее, как роза... легкое, как пушинка.

— Дело вкуса. Итак?

— Остальное ясно: ты видел и не видел, угадал, дорисовал воображением, и что-то шевельнулось в тебе, что-то дрогнуло в глубине твоей развратной, так сказать, натуры.

— Но это еще не объясняет, почему...

— Почему тебе хотелось бы убить сестренку? А вот почему: для подмены. Поскольку она более идеальный объект и также более близкий к Альбе (которую ты почти или вовсе не знаешь) или из-за твоих преступных желаний и других желаний, которые преступны уже тем, что они другие, другие, потому что они преступны, и так далее (тут ты можешь подредактировать). Одним словом, ты хотел бы убить, за неимением лучшего, некую ауру, и вот, хватаешься даже за писающих девчушек, при этом, разумеется, «убить» приобретает значение «обладать» или другое, столь же неестественное. Кстати, должен предупредить тебя об опасности, об опасной уступке чувствам, душевным порывам и прочее.

— Слишком тонкое объяснение.

— Уж какое есть, на лучшее я не способен.

— Тогда проваливай в преисподнюю, в меня. Нет, обожди! В итоге все останется по-прежнему? Я должен убить мальчика по имени Джамбаттиста?

— А как же!

— Но почему? Я мог бы попробовать себя в таком же, не менее крутом деле... мог бы даже испытать большее удовольствие...

— Браво, и в этом случае твоему поступку можно было бы найти оправдание, он даже стал бы оправданным — представляешь себе, какое это было бы несчастье!

— Не каркай!

— Приготовились. И поосторожнее с Альбиночками.

7

Она ведь белошвейка, а еще в штопку берет и вяжет. Что бы мне такое придумать? Сорочки; мне нужно заказать себе сорочку. В мой план входит рекогносцировка местности.

— Можно?

Н и к т о не отвечает, никого нет, почему же тогда все открыто? Даже детей нет, небось с такими же, как они, проказниками бросаются камнями в Пьетрафорте... Выходит, зря я заставил себя сюда прийти, горе-влюбленный со своей похотью.

— Кто там? Слава Богу!

— Гм, это я.

— Простите, сейчас я спущусь.

Крутая лестница слева от него загрохотала, словно раскаты грома, и перед ним возникла девочка. Но какая девочка, Господи! Божественная и потому неописуемая, лишь некоторые особенности ее исключительной красоты были, если можно так выразиться, распознаваемы, иначе говоря, заметны с первого взгляда. Например, узкие бедра, густая копна гладких светло-каштановых волос, большие отрешенные глаза... Остальное, то, что представляет собой деликатнейшие детали нарождающейся женственности, терялось, сливалось в каком-то непостижимом видении, из которого невозможно было вычленить ничего в отдельности, но которое внушало чувство убежденности в наличии всех необходимых элементов (видения), жгучее чувство... Этим все и объясняется: когда впечатление живое и непосредственное, пробуждается красноречие, начинается ничего не значащий расплывчатый треп, в духе типичного литератора. Ограничимся лишь повторением того, что девочка была очень красива, предчувствие не обмануло его.

— А-а, это вы, — продолжала она, — наверное, вам нужна бабушка... к сожалению, ее нет и... — Она зарделась так прелестно.

— Бабушка мне не нужна, — сказал Марио с деланной строгостью. — При чем тут бабушка? — Но вдруг осекшись, объяснил: — Я хотел сказать, ты производишь впечатление серьезной девочки, и я... гм... у меня совсем простое дело, ты сама могла бы... короче говоря, мне нужны фуфайки.

— Фуфайки?

— Да, вязаные. Ведь твоя бабушка их вяжет, не так ли?

— Кажется, да.

— Почему «кажется»? Мне говорили, что у вас есть вязальная машина.

— Машина есть.

— Вязальная?

— Ну да...

— Где она?

— Наверху.

— Вот видишь. — И вдруг, набравшись смелости: — А посмотреть ее можно?

— Зачем? — (или: За чем дело стало?)

— Знаешь, хотелось бы убедиться... Проводи меня. Хуже всего, что она смотрела на него удивленно, да, именно удивленно и беззащитно. Потом повернулась, но будто нехотя, и, подойдя к лестнице, остановилась в нерешительности. Ее определенно не устраивала перспектива подниматься первой; с другой стороны, она не осмеливалась или считала невежливым пропустить его вперед (лестница, напомним, была довольно крутая). Наконец она решилась и начала подниматься... И вот тут-то предшествующие рассуждения о таинственности и непостижимости обнаруживают литературную несостоятельность: когда она поднималась по лестнице, ее прикрытые младенческие прелести должны были непременно открываться. Представьте себе девочку, на которую вы смотрите снизу: с ума можно сойти!

Они поднялись наверх. Это была та самая комнатка, которую он видел утром. По одну сторону железная кровать, высокая и явно жесткая, в головах скорбящая Богоматерь, рядом два стула, в углу странное сооружение из двух пустых полок — непонятно для чего. Вот, собственно, и все, да еще эта пресловутая машина.

— Это она?

— Да.

— Вижу, вижу, прекрасно. Надеюсь, в отсутствие бабушки ты и сама можешь принять заказ?

— А что?

— Значит, так, слушай, мне нужны фуфайки, очень толстые. Понимаешь? Очень-очень толстые.

Он смотрел на нее, а она на него, но ее юный взгляд ничего не выражал. Тем не менее она возбуждала его, ведь несколько часов назад она была голой и пряталась (или ему так показалось) даже от света зари...

— Альба... тебя ведь так зовут?

— Да, — ответила она с легкой улыбкой (удовольствия?).

Ее голая грудь, пупок, еще недостаточно втянувшийся, посреди по-детски выпяченного животика, восхитительно нелепого, почти безобразного при общей хрупкости ее тельца (он невольно перевел взгляд на живот девочки)...

— Толстые, значит.

— Да я поняла, — ответила она, усмехнувшись.

— Как это у вас называется? А, вспомнил, в четыре нити.

— Хорошо, я передам бабушке.

А дальше? Что было дальше? Из разных чувств — рассеянности, радости, торжества, что на нее обратили внимание, насмешливости — постепенно зарождалось главное, вернее, первое девичье чувство, подсознательное и смутное, присущее каждой на ее земном пути: агрессивное нетерпение, вызов в сочетании с некоторой нагловатостью, воспринимаемой (чаще, чем на самом деле проявляющейся) как жажда обольщения... «Природа» — так называется то, что таится в их самых сокровенных глубинах... какое божественное понятие (думал про себя Марио), какое широкое, способное соединить воедино всех существ, живущих на Земле, вернее, во Вселенной, все явления и все возможные события! Или, может быть, разделить между всеми и вся, что то же самое... «В четыре нити» — хитрость, любовная уловка. «В четыре нити». — «Хорошо, я передам бабушке». Любовная беседа.

Что касается ее, то, выгнувшись всем своим хрупким тельцем, она, казалось, подалась вперед, запрокинув головку, раскрыв губки, как бы подставляя их для поцелуя, точно в слащавых сентиментальных романах. Она стояла так близко от него, что ему достаточно было протянуть руку, чтобы ее обнять.

8

— Слушай-ка!

— Еще одна загвоздка?

— Угадал. Что-то удержало меня от тех действий, которые кое-кому доставили бы удовольствие.