Жена на продажу, таверна на сдачу

— Выпив, я становлюсь невыносимо болтливым, — предупредил эльф. Но коньяка в бокал все же плеснул, с удовольствием принюхался. И выпил — но не как в прошлый раз, а с небольшой опаской, помедленнее. — Да, и на вкус это неплохо.

— Еще б, — согласилась я.

Иголка у эльфа была толстовата, но зато с длинным ушком. Я продела в него нитку без труда и окунула в любезно предоставленный Калом самогон.

Затем смочила полотенце в водке и осторожно прикоснулась к разорванной коже.

Эльф дернулся и зашипел.

— Еще, еще глоточек, — скомандовала я, осторожно протирая кожу вокруг раны.

— Хочешь вслух рассказов длинных? — спросил эльф, браво заглотив остатки коньяка из бокала, и я чуть не подавилась хохотом.

Но он уже не так дергался. Видно, анестезия начала действовать как надо.

— Хочешь, я убью соседей, что мешают спа-а-ать, — тихонько подпела я, вынимая иглу из водки.

Эльф слегка окосел, поэтому на мои вокальные способности не обратил особого внимания.

— Нет, это уже лишнее, — сказал он серьезно.

Наверное, подумал, что я всерьез предлагаю ему прихлопнуть всех лесорубов, что лихо, с грохотом и воплями, отплясывают внизу.

Значит, пациент готов, и можно приступать к операции!

— Вообще, конечно, хотелось бы узнать, — произнесла я, аккуратно накалывая кожу на лопатке эльфа иглой и аккуратно протягивая темную нить, — как это такой важный господин, высший эльф, оказался в лесу, да еще один. Да еще и притворяется простым охотником.

Эльф, конечно, молча снес первый стежок. Только мышцы его дрожали под моими руками.

Но не дернулся, не двинулся ни на волосок! Молодец, терпеливый. Хоть и высший.

— Мне нет места среди сородичей, — ответил он глухо. Дождался, когда я завяжу узелок на первом стежке, и махнул еще коньячку. Однако! Мастерство приходит с опытом?

— И это все? — поддразнила я его, прокалывая его кожу для второго шва. — Это вы называете болтливостью?

Эльф покосился на меня через плечо.

— А что ты хочешь узнать? — так же неодобрительно и недружелюбно спросил он. — О том, какой я длинноухий осел?

— Не такой уж длинноухий, — заметила я, спокойно продолжая свое дело. — Так в чем ваша глупость?

— Глупость! — фыркнул эльф. — Гордыня, наивность, самоуверенность! Я отрекся от своего племени. Презрел все правила чести, забыл о приличиях.

— Ага, — протянула я.

— Выбрал в невесты женщину из людей, — глухо подытожил он. — Есть в вас, в людях, особый огонь. Он горит ярко и не греет, а опаляет!

— Как мотылька, — пробормотала я, склоняясь над его спиной.

Я шила теперь быстрее, время от времени промокая рану полотенцем, смоченным в спирту. Эльф и усом не вел. Видно, хорошо уже наклюкался.

— Я и был этим мотыльком, — уже зло произнес эльф, крепко долбанув кулаком по колену.

— Но-но-но, не шевелиться! — строго окрикнула его я.

— Глупое безмозглое создание, — прошипел эльф, немного унявшись.

Кончики его ушей пылали, то ли от стыда, то ли от гнева, то ли от выпитого коньяка.

— Любовь с ней была горяча, — продолжил он. — Очень горяча! Он сжигала всякие сожаления о том, что я отверг эльфийских девушек. Она спалила сожаления о том, что я оставил родной дом ради того, чтоб жить с ней, как простой охотник в лесном доме. Мы были счастливы… Я так думал. Но однажды я пришел, а дома холодно и пусто. И письмо на столе словно пепел! Мертвое и страшное…

Он снова глотнул коньяка.

— Она писала, что полюбила другого. Не такого юного и красивого, как я. Моя юность стала ее тяготить; и она обманывала меня! Обманывала! Бегала на свидания к нему по ночам! Пока я охотился и заботился о ней! Как так можно? В груди ее что, камень? Неужто нельзя было поговорить, сказать последнее слово? Неужто я этого не заслужил?

— М-да, — пробормотала я. — Веская причина не любить людей… Ну, а вернуться обратно? У вас, эльфов, жизнь долгая.

— Память и боль так же долги, как жизнь, — ответил эльф. — Я опозорен. Я глупец! Как можно теперь явиться туда, к тем, от кого отворачивался?

— Жизнь все же длиннее боли, — осторожно ответила я. — И стыд, и гнев тоже забудутся.

Эльф метну на меня яростный взгляд.

— Вы слишком легко говорите об этом, люди, — прошипел он. — Как будто чести не существует в вашей жизни! Что ты знаешь о стыде, женщина?

— Многое, — резонно заметила я. — Меня муж на базаре выставил на продажу. Забыл? Было очень стыдно. Меня тащили по городу на веревке, как корову.

— И как ты смогла жить дальше? — спросил меня эльф. — Как твое сердце не разорвалось от такого унижения?

— Просто жить хотела, — пожала я плечами. — Ведь дороже жизни ничего нет. А вы в этой некрасивой истории о чем сожалеете на самом деле?

Эльф задумался.

Похоже, в пылу своей обиды он даже не задумывался об этом. Просто злился. Кто б говорил о горячей крови и темпераменте людей! Сам как пороховая бочка. Тронь — и взорвется.

— Я сожалею, — хрипло ответил он, — о предательстве. Это больнее всего. И о своей доверчивости. Это было глупо — так безоговорочно верить… человеку!

Он произнес это с горечью и со смехом.

Я же лишь пожала плечами.

— Доверчивость — это не ваша вина. Странно винить себя в том, что кто-то оказался плут и мошенник.

Одним быстрым движением эльф вдруг оказался на ногах, лицом к лицу со мной.

— Вот как? — сказал он, глядя мне в глаза.

Зрачки у него были светлые, как лед на горном озере. Красивые глаза, словно сложенные из голубых и зеленоватых прозрачных драгоценных камней.

— А если я тебя сейчас возьму, — очень тихо и очень зло произнес он, и я ощутила на своем теле его руки. Сильные, крепкие руки, полные жара, касающиеся страстно и порывисто. — Ты будешь винить меня или себя? Женщины переживают насилие горько, хотя не виноваты в нем! Ты ведь всего лишь служанка. Кто мне помешает, кто вступится за тебя?

Не знаю, почему я не испугалась.

Один на один с мужчиной в запертой комнате.

Даже если я закричу, внизу никто не услышит. Они там песни кричат. Музыка играет, гремят, подпрыгивая, столы и стулья, и луженые глотки вопят кто во что горазд.

А мы здесь, запертые в темноте и тишине, где горит лишь одна свеча.

И от эльфа оглушительно пахнет увядшими розами и сладким горячим медом…

Его губы были горячи и мягки, а плечи под моими ладонями тверды и сильны.

И этот поцелуй не походил на жестокую ласку, какой насильник терзает свою жертву.