Женщина из шелкового мира

— Мне Шопенгауэр вообще не понравился, — ответил тот. — Мутный какой-то. Чего хочет, не поймешь.

— А Канта поймешь?

— Конечно. На небе звезды, а у тебя внутри — чтоб человеком быть. И не делай никому, чего не хочешь, чтоб тебе делали. Что ж тут непонятного?

По тому, как был изложен кантовский категорический императив, ясно было, что мальчишка освоил «Критику чистого разума» самостоятельно.

— Как тебя зовут? — спросил Альгердас.

— А тебе зачем? — насторожился тот.

— Мы же с тобой разговариваем. Надо друг другу представиться. Я Альгердас, — спохватился он. — А ты?

— Ну, Логантий, — нехотя ответил мальчишка.

— Кто-о?!

— Конь в пальто, — сердито буркнул он. — Что такого? Тебя и самого вон как зовут.

— Извини, — смутился Альгердас. — В самом деле, мало ли что родителям в голову придет.

Тут он вспомнил, что девица называла ребенка Лешкой. Полностью, значит, он Логантий. Что и говорить, в оригинальности его мамаше не откажешь! Во всех отношениях. Но как же она может быть его матерью? В пятом классе она его родила, что ли?

— Почему же она тебя с собой не взяла? — спросил он. — Мама твоя.

— А я ей в Москве без надобности, — усмехнулся Логантий.

— Почему ты так решил?

— Сама сказала.

Он объяснил это вроде бы спокойно, но его нарочитое спокойствие Альгердаса не обмануло.

— И… что? — осторожно спросил он.

— И ничего. Сказала, чтоб домой возвращался.

— Почему же ты не возвращаешься?

— Не хочу.

— Почему? — не отставал Альгердас.

Его настойчивость наконец рассердила Логантия.

— А тебе какое дело? — сердито бросил он. — Не хочу и не возвращаюсь.

Какое ему до всего этого дело, Альгердас и сам не объяснил бы. Но он почему-то уже не мог безразлично пожать плечами и отойти подальше от этого странного мальчишки.

— Дело мне такое, — сказал он, — что мамаша твоя меня ограбила. И, может, никуда она не уехала. Сидит себе уже преспокойно дома и вещи чужие сортирует. Мои то есть. А у меня там, между прочим, ноутбук, а в нем рисунки всякие, и мне они нужны.

— Рисунки? — сразу заинтересовался Логантий. — А много рисунков?

— Еще сколько! Целый год работал. И просто так рисунки, и фильм почти готовый. А ты говоришь — зачем!

— Не, не дома она, — снова сникнув, проговорил Логантий. — Уехала. Как хотела, так и сделала. Из окна мне махнула, из вагона — чтоб уходил…

И вдруг он отвернулся, и Альгердас увидел, как затряслись его плечи, мелко и судорожно. Несмотря на весенний холод, он был без куртки, в одном только свитере, и что плечи у него трясутся, было поэтому очень заметно.

Альгердас вскочил с лавочки и присел на корточки перед всхлипывающим мальчишкой.

— Что ты? — расстроенно спросил он, пытаясь заглянуть ему в лицо. — Леш, ну что ты плачешь? Вернется твоя мама. Ей просто мир посмотреть захотелось. Этого же всем хочется. Мне вон тоже… Побудет в Москве и вернется!

Логантий поднял голову и взглянул на Альгердаса. Лицо его было залито слезами. И это было совершенно детское, именно по-детски несчастное лицо… Даже не верилось, что минуту назад этот растерянный, обиженный и брошенный ребенок рассуждал о кантовской философии.

— Ты правда думаешь? — всхлипывая, спросил он. — Правда думаешь, вернется?

— Конечно! Ну что ей в Москве делать? Тем более ты здесь.

— Я!.. — В его голосе снова послышались те самые, совершенно взрослые интонации. — До меня ей никакого дела нету. А что самой делать, она не больно-то задумывается. Делает, и все. Баба Марья говорит, мамка от роду отчаянная была.

— Баба Марья — это бабушка твоя?

— Не, не моя. Так просто бабка, одинокая. С соседнего дома. Ей сто лет.

— А ты один живешь? То есть… Теперь один будешь жить? Пока мама не вернется.

Логантий молчал.

— Леша! — расстроенно произнес Альгердас. — Ну ответь ты мне, а? Не могу же я тебя одного домой отправить.

— Почему это не можешь? — невесело усмехнулся тот. — Мамка смогла, а ты не можешь? Иди давай. — Он дернул подбородком в сторону вокзала. Щеки его сухо блеснули следами слез. — Билет себе оформляй или там что.

— Как-нибудь без тебя разберусь, что мне делать, — сердито сказал Альгердас. — Так кто у тебя дома?

— Ну отчим. Хоть и не расписывались, но мамка с ним год уже живет, — нехотя объяснил Логантий. — Он с зоны откинулся, ну и прибился к нам. Идти, говорит, ему некуда. Она от него и сбежала. — И горячо добавил: — Ты не думай, что от меня!

— Я не думаю… — медленно проговорил Альгердас. — Ты потому и не хочешь домой возвращаться, что там отчим?

— А ты бы захотел?

Все-таки, наверное, лет ему было совсем немного. Даже не потому, что выглядел он маленьким и хрупким, как веточка, а потому что ершистость его была еще не подростковая — не естественная, а лишь напускная. Он словно бы спохватывался, что должен быть вот таким вот ершистым с посторонним человеком, но все время сбивался на обычное свое состояние — детской, наивной доверчивости.

— Вот что, Логантий-Леша, — сказал Альгердас, — деваться мне пока все равно некуда. До поезда десять часов. Давай-ка я тебя домой отведу.

— Нет, — покачал головой Леша.

— Что, нет?

— Не отведешь. Я ж не тут живу, не на Беловодной.

— А где?

— В Балаковке.

— Это что за населенный пункт такой?

— Деревня обыкновенная.

— И далеко она отсюда?

— Далеко. Пятьдесят километров.

— Но автобус же, наверное, туда ходит, — сказал Альгердас. — Как-то же вы с матерью до станции добрались.

— Нас сюда бабы-Катеринин внук привез, — объяснил Лешка. — У него грузовик, он ей раз в месяц продукты завозит с Беловодной. Ну и захватил нас, когда обратно возвращался. А автобус в Балаковку не ходит. Не к кому там ходить. Деревня, считай, брошенная. В пяти домах только старики живут. Ну, мы с мамкой.

— А ты как должен был домой вернуться? Пешком? — хмыкнул Альгердас.

Как ни старался, он не мог сдержать злобы на мамашу, которая бросила ребенка одного фактически посреди степи.