Женщина, квартира, роман

– Я еще ни разу не работал в редакции, – произнес я.

– Это вы быстро освоите, – махнул рукой Хердеген, – практически вы уже начали это делать.

– Как долго придется мне замещать редактора?

– Три недели в июле, начиная со второго числа, это понедельник, – ответил Хердеген.

– Во сколько начинается рабочий день?

– Вам надо будет приходить к десяти часам утра и ежедневно заполнять три полосы. И не упускать из виду редакционные задания следующего дня, это само собой.

– Я буду все время один?

– Нет, я тоже буду здесь, – сказал Хердеген. – Вы можете в любой момент обратиться ко мне.

– И что конкретно я должен буду делать?

– Вам придется редактировать статьи других сотрудников, и вы должны будете снабжать заголовком и подзаголовком каждую статью перед ее отправкой в набор, – сказал Хердеген. – Вы должны будете также делать для каждой полосы макет, а вечером побыть около часа в типографии при верстке номера на тот случай, если потребуется сократить одну из статей или поменять их местами или что там еще может понадобиться.

Я издал несколько невнятных звуков.

– Вы уже до того можете приступить к почасовой работе, – предложил Хердеген, – чтобы чувствовать себя ко второму июля более уверенно.

– Можно мне подумать?

– Ну что за вопрос! – сказал Хердеген. – Но через неделю вы должны дать мне ответ.

Я обрадовался и попрощался с Хердегеном. Погода была сносной, молодые люди вынесли проветрить свои транзисторы. Еще раньше я договорился с Гудрун, мы хотели совершить в это воскресенье после обеда прогулку на катере. Предложение Хердегена взволновало меня. Я хотел основательно обдумать, принимать мне его или нет, но вдруг мне самому стало ясно, что я уже практически принял его. Я стоял перед витриной цветочного магазина и в третий раз пересчитывал тюльпаны в вазе. Там было пять желтых и четыре красных, и, хотя они, полностью раскрывшись, являли собой торжество великолепия, вид у них был почему-то жалкий. Это тесное единение роскоши и убожества очень заинтересовало меня, но мне так и не удалось постичь причину этого противоречия. В витрине магазина табачных изделий я также увидел белую в далеком прошлом розетку, ставшую теперь грязно-желтой, а в ней вилку с черным свисавшим проводом, который, извиваясь по полу змеей, терялся где-то в задней части магазина. В рабочие дни мне доставляло удовольствие стоять здесь и наблюдать за людьми, как они ближе к вечеру постепенно возвращались в свое нормальное и обычное состояние. Гнетущая атмосфера безжизненности, овладевавшая городом, делала эту невинную забаву невозможной по воскресеньям. В кафе сидели пожилые люди или безразличные друг к другу пары. Женщины ковыряли вилочками торт и подвигали крошки к середине тарелки, мужчины тайком поглядывали на дверь. У меня возникало неодолимое желание тут же воспрепятствовать их достойному сожаления порыву, но средств воздействия на скучающих мужчин у меня не было. К счастью, было уже недалеко до причала, откуда отходили прогулочные катера. С набережной я увидел Гудрун, она стояла около кассы и ждала меня. На ней была бежевая блузка и пестрая летняя юбка. На белой руке висела белая сумка. Она смотрела на подростков, игравших в бадминтон, вошедший этим летом в моду и моментально распространившийся повсюду. Пароходик был уже практически полностью заполнен пассажирами. Очевидно, люди испытывали в душе благодарность, что по воскресеньям была хотя бы возможность прокатиться на пароходике. Гудрун заметила меня и помахала рукой, я помахал ей в ответ и прибавил шагу. Она уже купила два билета, мы взошли на трап и тут же увидели на задней палубе два свободных места. Вокруг нас уже ходил волнами гул голосов, то нарастая, то затихая и внося в атмосферу что-то праздничное.

– Я чуть не позвонила тебе и не спросила, нельзя ли мне взять с собой приятельницу, – сказала Гудрун.

– Ну и? Что тебе помешало?

– Я побоялась, она испортит нам прогулку.

– О-о! – вырвалось у меня. – Она такая капризная?

– Нет, но она только что разорвала помолвку, а теперь думает, что зря поспешила, – сказала Гудрун.

Двое матросов выбирали концы. Мотор вдруг затарахтел на высоких оборотах, пароходик вздрогнул и отошел от причала. Гудрун смотрела на воду и все говорила о своей подружке. Я наблюдал за чайками, кружившими над головами пассажиров. Дети бросали в воздух кусочки хлеба, чайки хватали их на лету. Мотор постукивал теперь спокойно и мирно. Для всех пассажиров нашлись сидячие места. На палубе резвились только дети, ели соленые крендели или лизали мороженое. В моей сегодняшней воскресной лекции я собирался рассказать, почему Ганс Фаллада запускал руку в чужие кассы и оказался по этой причине в тюрьме, Йозеф Рот стал на старости лет алкоголиком, а Георг Тракль не мог жить без наркотиков и в итоге и умер от них. Но Гудрун слушала меня невнимательно, а может, и вообще не слушала. Возможно, ей давно надоели мои лекции, и она только не знала, как сказать мне об этом. А я испытывал горечь оттого, что жизнь не может сама рассказать о себе. То, что я не обсудил с Гудрун предложение Хердегена, я сам расценил как легкую отчужденность между нами, против которой я был бессилен. С неудовольствием я признался себе, что частенько не знаю, о чем мне следует разговаривать с Гудрун. Правда, я в то время придерживался мнения, что все равно ни один человек не может всю свою жизнь интересоваться только одним человеком. Большинство людей, к ним, скорее всего, относилась и Гудрун, не вызывают даже начального интереса. К несчастью, Гудрун сделала в этот момент такое предложение, на которое я даже не знал что ответить. Она сказала, мы могли бы вместе посещать уроки танцев. Она даже знала одну такую школу танцев, которая открыла вечерние курсы обучения для тех, кто работает, по вторникам и пятницам от 18.00 до 20.30. Естественно, я усмотрел в этих вечерних курсах угрозу моим ночным занятиям репортерской деятельностью. А потом выяснилось и еще одно недоразумение. Я понял так, мы будем ходить на эти курсы вдвоем. В действительности Гудрун имела в виду, что я должен проделать это один, потому что она уже давно научилась танцевать. Ну это уж, простите, было чересчур, слишком многого она от меня требовала. Вечерний репортер, которому к тому же только что сделали предложение заменить на время отпуска редактора, должен ходить и обучаться вместе с прыщавыми подростками, как надо прыгать под музыку. Нет слов, как это смешно! Мне пришлось приложить усилие, чтобы на моем лице не отразилось неудовольствие. Я долго глядел на воду, стараясь вернуть равновесие своей душе, чтобы она размягчилась и настроилась на миролюбивый лад. Но она оставалась жесткой и твердой, упорствовала на своем, тогда я попытался смягчить ее, направив взгляд в небо. Я тупо глядел на глупых чаек и удивлялся, что в обоих этих словах – тупо и глупо – главным звуком было «у». Одновременно мне бросилось в глаза, что очень многие пассажиры тоже глядели на чаек и с таким же тупым выражением лица. Может, вообще люди так часто и долго смотрят на чаек, потому что попадают в глупейшие ситуации и не всегда знают, как из них выбраться? Именно в этот момент нашу ситуацию спасла одинокая чайка, ринувшаяся вниз. Птица спикировала с высоты примерно четырех метров, открыв клюв и издав резкий крик, она вырвала ванильное мороженое из рук ребенка и тут же унесла маленький вафельный брикетик высоко в воздух, пассажиры громко закричали и повскакали с мест. Обездоленное дитя принялось громко реветь, тут же подбежала мать, обняла и сказала, что купит новое мороженое, но ребенок с криком отклонил это предложение. Другие дети с мороженым в руках готовы были пожертвовать своим, хотя бы одним шариком, но и эти попытки были ребенком отвергнуты. Гудрун без конца повторяла одно и то же:

– Нет, вы только посмотрите на этих чаек! Нет! Эти чайки!

Кругом теперь все рассказывали друг другу разные истории и случаи про наглых чаек. Гудрун тоже рассказала, как однажды во время отпуска она стояла на берегу озера, а к ее ноге подбежала собака и описала ее. Испуганный ребенок понемногу успокоился. Он лежал в объятиях матери, вздыхая и вздрагивая. Временами он испуганно глядел на небо. Теперь и он включился в число тех, кто тупо, молча, открыв рот, смотрел на чаек.

3 глава

Вечеринка, собственно, не планировалась, сказала мне Линда позже. Она хотела только познакомить меня с людьми, важными для меня. Но потом в ее маленькую мансардную квартирку набилось столько народу, коллеги все подходили и подходили, кто-то принес вино, а кто-то коньяк и шнапс, другие же сразу осели рядом с ящиками пива на кухне. Когда я вошел в комнату, то увидел, что Линда стоит рядом с полным мужчиной. В левой руке она держала бутылку пива, у мужчины был в руках бокал красного вина. Это Рольф Шубе, сказала Линда с ощутимым чувством удовлетворения в голосе. Очевидно, она была горда, что этот человек пришел к ней. Линда уже несколько раз рассказывала мне про необычайно обворожительного поэта Шубе. Его эмоциональная возбудимость обычно не позволяла ему одновременного общения более чем с тремя собеседниками сразу. У Шубе было мягкое и очень бледное лицо. В левой руке он держал сложенный носовой платок, которым время от времени промокал вспотевший лоб и проводил по верхней губе. От Линды я знал, что Шубе живет с матерью в ее квартире, так что с оплатой жилья у него проблем не было. Он писал музыкальные статьи и рецензии на театральные спектакли, время от времени также статьи по искусству и по вопросам культурной политики. Сейчас он выдавал резкие оценки Бенну, Эзре Паунду и Сен-Жон Персу, у которых были хорошие задатки, но они так и не сумели добраться до сути современной жизни, сказал Шубе. И принялся вытирать платком шею и затылок. Я испугался, что Шубе примет меня за поэта и чего доброго спросит, каких традиционных направлений я придерживаюсь в своем творчестве. Поэтому я очень обрадовался, когда в комнату неожиданно вошел в сопровождении Кальтенмайера местный репортер Герман Киндсфогель. Линда помахала обоим, подзывая их к себе, и Шубе тут же умолк. Киндсфогелю было сорок – сорок пять, он был пригож собой и в хорошей форме. На нем был пиджак свободного покроя, белая рубашка и шелковый платок на шее, заправленный в открытый ворот, короткая стрижка и легкая седина на висках вписывались в его элегантный облик. Киндсфогель работал в социал-демократической газете «Альгемайне цайтунг» и освещал вопросы муниципальной политики, деятельность магистрата и его администрации. Но еще больший интерес вызывала у него жизнь европейских цыган. Из года в год ездил он с их кочевыми кибитками в Прованс, где в Сент-Мари-дела-Мер цыгане из многих стран собирались на свой шумный праздник кровных родов. На полосе «Актуальная камера» газета «Альгемайне цайтунг» из года в год печатала также его репортаж о великом празднике цыган. Но еще сильнее идентифицировал он себя с джазовым музыкантом Чарли Паркером, про которого (это я знал от Линды) он уже несколько лет писал роман. Линда спросила его: «Ну как поживает твой роман?» И Киндсфогель весело ответил: «Он сейчас в отпуске! „Альгемайне цайтунг“ выразила желание, чтобы я озаботился судьбой пролетариата!» Все засмеялись. Такие меткие выпады делали Киндсфогеля популярным. В отличие от него Шубе производил впечатление замкнутого на себя генератора сложнейших проблем и потому стоял с бокалом красного вина в полном одиночестве. Казалось, он вот-вот уйдет, потому что вся атмосфера представлялась ему недостаточно лиричной. Манера, в какой Шубе подавал себя как обособленного художника, производила на меня гнетущее впечатление. Кроме того, я всегда испытывал недоверие к людям, утверждавшим что-то безапелляционно или делавшим на что-то упор. Я опасался, что и Киндсфогель может меня спросить, а над каким романом работаю я. Отойдя к окну, я стал наблюдать за человеком, развернувшим в квартире напротив кухонное полотенце и аккуратно накинувшим его на клетку с птицей. Незнакомая женщина-фотограф сказала за моей спиной: «Мы, женщины, все же намного гуманнее! Мы даже можем любовно погладить по лысине!» А мне правились слегка раскачивающиеся на противоположной стороне улицы кроны деревьев. Линда помахала мне рукой, чтобы я перешел в соседнюю маленькую комнату. Здесь на полу сидело всего несколько человек с вытянутыми ногами. Мы сели рядом с ними. Когда мы опускались на пол, меня коснулись узкие бедра Линды. Линда какое-то время говорила о том, что невозможно создать в немецком индустриальном городе богемное общество. Одна из женщин сказала: «Первый же мужчина, с которым женщина знакомится после развода, всегда для нее чистая катастрофа». А Линда вдруг начала жаловаться, что никто не интересуется тем, как безжалостно эксплуатируют матросов. Тот, кто работает в море, сказала она, практически исчезает из реальной жизни. Поэтому среди моряков так много свихнувшихся и потерянных людей. Морские пароходства знают об этом и делают с этими бедолагами что хотят. Я ничего не знал о работе в море и потому только кивнул. «Ханнес, – сказала Линда, – это тот моряк, который не давал мне проходу в Нью-Йорке, Ханнес всегда говорит: „Жизнь на берегу – это сущий ад“. Однако он умалчивает, – сказала Линда, – что жизнь на море – тоже ад, только другой». Мне бросилось в глаза, что последнюю фразу она произнесла в настоящем времени. Из этого я сделал вывод, что мое предположение было верным. Линда и Ханнес все же стали по возвращении из Нью-Йорка парочкой. Из большой комнаты донеслись до нас звуки джазовой музыки. Линда выпила пива и пожаловалась, что ей все еще так и не удалось добиться от главного редактора проявления интереса к проблемам моряков. Каждую неделю мы печатаем одну тягомотину за другой о нуждах сельского хозяйства, сказала Линда, но ни слова о морских рейдах. Я кивнул. Неожиданно я уловил наполовину горький, наполовину сладкий запах джойнта. [8] Молодой человек, привалившийся к противоположной от меня стене, передавал сплюснутую самокрутку своему соседу Линда перестала говорить о морских рейдах и повернула в предчувствии лицо в ту сторону. Я еще никогда не курил ни гашиш, ни марихуану. Неясный страх удерживал меня от этого. Из коридора до меня донесся голос Шубе.

8

Joint (амер.) – самокрутка, где в табак подмешивается гашиш или марихуана.

Именно там он только что провозгласил: «Все, что нужно истинному лирику, это уверенность в себе и меланхолия!» Я подумывал, а не пойти ли мне к нему. Он по-прежнему поглощал в больших количествах красное вино. Такая сильная страсть к алкоголю, мелькнуло у меня в голове, сама по себе исключает интерес к гашишу. Поэтому тем, кто стоит рядом с Шубе, нет даже дела до того, пропустил я мимо себя маленькую желтую сигаретку или нет. Но было уже поздно. Джойнт перешел как раз к моему соседу справа. Я не проявил воли и затянулся два раза. Вкус был отвратительным, меня всего передернуло. Линда смотрела на меня и ждала, каков будет эффект. Взгляды других уже отчасти застыли и остекленели. Одна молодая редакторша, специализировавшаяся на проспектах турфирм, запрокинула голову назад. Другие перевесились через софу, слабо стонали и проводили руками по волосам. Линда затянулась трижды и сразу выпила после этого полбутылки пива. Кальтенмайер тут же запустил с другого конца новый джойнт. На меня травка не подействовала. Я удивлялся, но держал рот на замке. К такому результату я был втайне готов. Возможно, это действовала сила моего внутреннего сопротивления, исключавшего наркотическое опьянение. Я встал рядом с Шубе и начал оттуда наблюдать, что с ними со всеми происходит. Редакторша из турфирмы завалилась на бок и, по всей видимости, заснула. Линда вовсю кейфовала и при этом пила. Киндсфогель сидел возле проигрывателя и скандировал: ди-ду-ду-да! ди-да-ду-да! вау! Я не хотел докапываться до истины, почему маленькая желтая сигаретка не подействовала на меня. Я открыл дверь в туалет и увидел молодую женщину, склонившуюся над унитазом. Шубе разносил тем временем в пух и прах Бодлера. Я обдумывал, не исчезнуть ли мне просто так, без объяснений, не поднимая шума и не прощаясь. Я услышал, как рвет женщину в туалете. Запах блевотины проник в коридор. Я пошел назад в большую комнату и случайно выглянул в окно. Далеко внизу по улице медленно шел трамвай, светящийся желтым светом. Как и полагалось, он остановился на остановке. Я принялся описывать трамвай, причем двояким образом, как картину в картине, будто один трамвай въехал в другой и снова из него выехал. С двойным трамваем я познал мгновенный успех. Парочка гостей присоединилась ко мне, дожидаясь продолжения моего рассказа. Одновременно они сами стали смотреть на улицу, увидев, что это все-таки всего один трамвай, хотя я продолжал говорить о двух и даже нескольких трамваях. Трамвай поехал дальше, а я все говорил, наигранная галлюцинация превратила меня в главную фигуру. Я сделал вид, что немного не в себе, сомнений не было, все верили, что я словил кайф. Мой двойной трамвай превратился в долгожданное доказательство того, что изменяющее сознание действие наркотиков отнюдь не чья-то выдумка, а существует на самом деле. Мои описания походили на те, какие я несколько недель назад вычитал в книгах авторов поколения битников, таких, как Берроуз, Гинсберг и Керуак, описывавших и действие наркотиков тоже. Такое случилось впервые, литература помогла мне выпутаться из неприятного положения. Я, наверное, был здесь единственным, кто по-настоящему испытал состояние опьянения, но только не от гашиша, а от литературы. И тут подошел еще один трамвай, но с другой стороны. На этот раз я сделал в своем описании упор на краски. Желтый свет в окнах трамвая превратился в красно-оранжевый закат солнца (которого не было), красно-оранжевый закат перетек в темно-зеленый цвет глубин несуществующего моря, а темно-зеленый в желто-голубой промчавшейся мимо стаи попугаев. «А круги и спирали ты видишь?» – спросил кто-то. Я посмотрел блуждающим взглядом вокруг и, естественно, не прореагировал на вопрос – я ведь находился далеко, был под воздействием наркотиков.

В очередной вторник я написал утром заявление об отпуске и отдал его секретарше начальника отдела кадров. Я просил ровно три недели, необходимые мне для замещения редактора на период его отпуска. За неделю до этого я дал Хердегену утвердительный ответ, и он этому очень обрадовался. Он предложил мне единовременную выплату гонорара сразу за все три недели, и я с этим согласился. После этого я почувствовал себя уверенно и беззаботно. Мне хотелось помчаться домой или отправиться на берег реки, но надо было идти назад, на фирму. По дороге мне попалась счастливая женщина – она ехала на велосипеде и ела одну шоколадную конфету за другой. Проезжая мимо меня, она и мне протянула конфету и при этом весело засмеялась. Я тут же пошел и купил себе коробку конфет и всю ее съел по дороге на фирму. Прокурист сказал, что он собирается, после того как я вернусь из отпуска, «засунуть» меня в транспортный отдел и взвалить на меня заботы по обслуживанию водителей грузовиков. Я стоически выдержал это сообщение, поскольку только что временно вступил в должность редактора газеты на период его отпуска. Двойная игра в сотрудника фирмы и одновременно газеты «Тагесанцайгер» доставляла мне все больше удовольствия, хотя я должен был признать, что это стоило мне больших физических усилий. Спокойствие мне вновь вернуло осознание того, что рано или поздно я напишу про прокуриста. Я стал отмечать про себя, как он говорит, как двигается и как одевается. Он носил черные роговые очки, модные в пятидесятых и шестидесятых годах. Но это не мешало ему надевать вязаную безрукавку с зелеными и синими полосами поперек груди. Он не замечал, что уморительная допотопная безрукавка не сочетается с очками в черной роговой оправе. Кроме того, все видели, что он еще носит выше локтя широкие резинки, поддерживающие слишком длинные рукава рубашки, не давая им сползать. Очки в роговой оправе, вязаная безрукавка и подтяжки на рукавах! Одно только сочетание таких слов делало человека посмешищем! Через десять дней я получил возможность собрать дополнительные наблюдения за прокуристом. Ровно на 7.00 была назначена в этот день коллективная вылазка. Всех сотрудников должны были вывезти на пяти автобусах за город, в расположенную в ста пятидесяти километрах деревню виноделов. На прокуристе был летний костюм песочного цвета, в котором он пусть и не очень элегантно, зато неустанно кружился на танцевальной площадке, без конца приглашая жен складских рабочих на танец, что вызывало всеобщее восхищение. Рабочие, обращаясь к прокуристу и управляющему делами, величали их не иначе как «ваше превосходительство». Управляющий делами тоже церемонно склонялся перед женами складских рабочих, приглашая их к танцу, а рабочие объясняли потом своим женам, что им довелось танцевать с «именитостью», и нельзя было понять, то ли это сказано в насмешку, то ли с уважением. Я впервые увидел складских рабочих и сотрудников вместе, в одном помещении. И хотя не было никаких распоряжений, кто где должен сидеть, складские рабочие сели по левую сторону зала, а сотрудники по правую. По работе я был связан с обеими группами и потому поначалу не знал, где мне полагается сидеть. Среди учеников быстро образовались новые пары. Мальчики и девочки были заняты исключительно своим окружением и разбивкой на пары. Господин Ридингер, тот самый эпилептик, поднял бокал и дружески кивнул мне. В принципе меня больше тянуло к складским рабочим, но то, как они себя вели, все-таки отталкивало меня. Мне не импонировало, что сейчас, в этой обстановке, они по-прежнему пили пиво из бутылок. Каждый рабочий мог взять себе пивной бокал, но они находили это абсолютно излишним, а может, стеснялись других, если будут пить пиво из бокалов. Вместо этого они составляли пустые бутылки вдоль стола посредине и сидели, разделенные этой стеной из коричневого стекла. Их даже веселило, что приходится разговаривать, вытягивая головы поверх горлышек бутылок. Бутылки давно стали признаком их принадлежности к единому сообществу, чего рабочие даже сами не замечали. Каждый раз, когда кто-то из них пил из горлышка, бутылка в его руке говорила: мы оба, ты и я, побаиваемся лабиринтов утонченности, давай лучше будем действовать по-простому, так нам сподручнее. Это бесконечное подчеркивание предпочтительно простых манер действовало на меня отрицательно. Я почти уже сел за один стол со складскими рабочими (некоторые из них даже махали мне и звали к себе), но в последний момент меня кое-что отпугнуло. Водитель автопогрузчика с вильчатым захватом – его звали Ханнеман, и рядом с ним я уже было совсем собрался сесть – только что запихнул в рот целую сосиску. Он жевал и одновременно выкрикивал мне в лицо какие-то слова, понять их было невозможно. Обрывки путаных слов, куски сосиски и красный язык заставили меня обогнуть стол, к которому я приблизился уже вплотную, и перейти на сторону служащих.

Я увидел фрау Кифер, сидевшую за одним столом с коллегами из экспортного отдела, хотя и несколько обособленно от них. На фрау Кифер было легкое летнее платье с глубоким вырезом и широкой юбкой, белые босоножки, в руках гладкая сумка чемоданчиком. Мне кажется, меня умилила и привлекла к себе заколка в ее волосах над самым лбом. Все мужчины, словно сговорившись, были одеты в темно-синие, темно-коричневые или темно-зеленые костюмы. Они рассказывали друг другу разные смешные случаи про своих коллег и пили вино и пиво из бокалов. Я сел рядом с фрау Кифер, она показала мне букетик полевых цветов, которые нарвала, гуляя с господином Шефером. Сейчас цветы уже поникли и лежали, увядая, на белой скатерти рядом с серебряной вазочкой для соленых кренделей. Я подошел к стойке и попросил стакан с водопроводной водой, чтобы поставить туда цветочки. Солнечные лучи падали на бокалы с вином и на обручальное кольцо фрау Кифер. Капелла музыкантов из трех человек заиграла новейшие шлягеры. Фрау Кифер рассказывала мне тихим голосом про своего малыша. Мы склонили наши головы, порой даже касаясь друг друга лицом. Нас это не пугало, и мы не шарахались в испуге назад. Через какое-то время контрабасист и аккордеонист подошли к стойке. Оставшийся один ударник схватил микрофон и стал изображать из себя пародиста. Он имитировал голоса Аденауэра, Ульбрихта, потом автомобильные гонки и имел бешеный успех. Фрау Кифер забыла свои рассказы про ребенка и громко смеялась, глядя на ударника, тот буквально лез из кожи. Ближе к вечеру затянули свои песни складские рабочие. Голыми руками морячка не возьмешь, гремело на весь зал. Я танцевал с фрау Кифер. Гул голосов придавал нам уверенность и поднимал наше настроение. Каждый раз, когда я наклонялся к ней, я вдыхал запах крахмального порошка фирмы Хоффман, моя мать тоже пользовалась им, когда гладила свои блузки. Незадолго до ужина первые рабочие уже лежали головами в тарелках. Их жены привычными отработанными движениями поднимали их, тащили к автобусу и «складировали» там. Через какое-то время сами они возвращались в зал и занимали прежнее место за столом. Водитель автопогрузчика Ханнеман упал со стула и ударился головой о батарею. Меня удивил прокурист, он тут же позвонил в местное отделение службы милосердия и потом лично помогал при обработке раны на голове. Оба санитара-добровольца уложили Ханнемана на носилки и отнесли его в автобус. Музыканты уже не проявляли прежнего рвения, но играли беспрерывно. Они даже не покидали сцену, чтобы выпить пива. Обслуживающие банкет девушки то и дело подносили им бутылки и ставили их рядом с пюпитрами. Вскоре и вокруг их ног выстроились целые баррикады из коричневого стекла. А мы с фрау Кифер покинули тем временем зал, решив немного прогуляться. Но из этого мало что вышло – трава на лужайке стояла по пояс. При каждом шаге мы вспугивали огромное количество комаров и разных насекомых, приводивших фрау Кифер в содрогание. Через три минуты мы вернулись в зал. Прокурист подошел к микрофону и сказал, что все, что осталось на столах от угощения, – жаркое, ребрышки, шницеля и куски тортов – можно забрать домой. Господин Штрифлер из бухгалтерии подошел к стойке и сказал барменше: «Положите мне, пожалуйста, в портфель пять шницелей». Коллективное мероприятие, так было объявлено, закончится официально в 23.00. Кто хочет уехать раньше, может воспользоваться двумя автобусами, которые отойдут в десять. Большинство все же осталось до одиннадцати часов, мы с фрау Кифер тоже. Мы смотрели, как музыканты убирают свои инструменты и пьют при этом пиво. Несъеденные ребрышки они пристроили в свободных уголочках своих футляров. Фрау Кифер села в автобус передо мной. Я тоже поднялся и уселся с ней рядом на один из последних рядов. Сзади нас лежал Ханнеман с повязкой на голове, он спал. Фрау Ханнеман сидела на сиденье впереди него, но в противоположном от нас ряду. Господин Шефер открыл свой портфель и протянул фрау Ханнеман в полумраке порцию «кайзеровской короны». Фрау Ханнеман оглянулась на своего мужа и взяла кусок торта. Через несколько минут автобус тронулся и проехал мимо черных виноградников по склонам гор, минуя слабо освещенный поселок. В автобусе тоже было темно. Большинство сотрудников фирмы и рабочих спали, сладко похрапывая. Один раз водитель остановился, одному из рабочих надо было непременно выйти, его мутило. Я подумал, не будет ли лучше покинуть под тем же предлогом автобус и убежать от фрау Кифер. Но каким образом доберусь я отсюда в полночь до дому? Да и, кроме того, раньше надо было думать. Я нагнулся к фрау Кифер и поцеловал ее пышный бюст, расцвеченный магнолиями. Ее телеса несколько волновали меня, хотя и не очень. Я удивился, как естественно все это получается. Гораздо более желанное для меня сближение с Линдой не продвинулось до сих пор ни на шаг. Фрау Кифер расстегнула мне ворот рубашки, при этом ее сумочка упала на пол. Я наклонился вперед, чтобы поднять ее, но фрау Кифер, уперевшись мне в грудь рукой, воспрепятствовала этому. Автобус тем временем превратился в коллективную спальню на колесах. И мы с фрау Кифер тоже периодически впадали в дрёму. Но стоило автобусу резко дернуться или затормозить, мы приходили в себя и опять начинали все сначала. Мгновенная готовность к интимности смущала меня. Я всегда представлял себе так, что у каждой пары есть свой определенный набор приемов, постепенно подводящий их к активным любовным действиям. Один раз когда неоновый свет уличного фонаря осветил автобус, белое лицо фрау Кифер показалось мне каким-то уж очень старомодным. До сих пор мне все никак не удавалось принять нужную позу, чтобы мое тело оказалось промеж ее ног, хотя она давно уже задрала юбку выше головы. В постоянной качке и тряске я все время сползал на бок или меня откидывало назад на свое место. От фрау Кифер духовито пахло рыбой и грибами. Запах был настолько сильным, что я опасался, не выдает ли он нас. Я бросил быстрый взгляд на сиденья и удостоверился, что вокруг не было ни одного тайного наблюдателя. Хотя фрау Кифер то и дело нежно прикасалась ко мне, я все же не был уверен, не заснула ли она опять. Мне даже нравилось воображать, что она ищет меня руками во сне. Я глядел на ее закрытые глаза и думал: ты должен оставить ее в покое. Но уже через три секунды я внес поправку: нет, все же можно попробовать. Если ничего не получится, она даже ничего не заметит. У меня не было уверенности, хочет ли она со мной переспать или просто разрешает мне попытаться это сделать. Мне мешало, что я все время слышал, как ездит по полу туда-сюда ее сумочка. Я все еще надеялся, что мне удастся благодаря качке автобуса выдать свою нерасторопность за робость, а уж такое качество, как робость, сделает меня еще привлекательнее. На одном оживленном перекрестке автобус простоял целых пятнадцать секунд. Свет дуговой лампы напомнил мне время, когда я ребенком ходил по воскресеньям после обеда в кино. Мне тогда очень нравились оба запасных выхода слева и справа от рядов. Это были две узкие, задернутые темными бархатными портьерами двери, над каждой из которых светилась в окошке надпись «ЗАПАСНОЙ ВЫХОД». Я рисовал себе картины, как обваливается потолок, полыхает пожар и кругом царит массовая паника, и потому следил за тем, чтобы всегда сидеть недалеко от запасного выхода. Сейчас я тупо смотрел на чернеющие картофельные поля и сломанные кукурузные стебли и ничего так страстно не желал, как увидеть светящееся окошко с надписью «ЗАПАСНОЙ ВЫХОД». Удивленная моей нерешительностью, фрау Кифер вновь сдвинула колени. Чуть позже, когда автобус дернулся и миновал перекресток, меня спас легкий летний дождик. Сначала мне мешала вода, она стекала по автобусу со всех сторон, но потом меня осенило, что эта струящаяся влага имитирует звуки секса. Мне удалось подтянуться, ухватившись за ручку на спинке сиденья, находившуюся возле плеча фрау Кифер. Ее тело сразу распознало смысл этого действия. Ноги опять раздвинулись, а сама фрау Кифер стала сползать, продвигаясь задом по сиденью вперед. Теперь она уже лежала на спине, раскинув полные ноги и слегка согнув их в коленях. Она выглядела как запрокинутая навзничь белая овечка. Сравнение пришлось мне по душе, но смотреть на нее мне не хотелось. Когда автобус выехал на темную проселочную дорогу, я проник внутрь тела фрау Кифер и мгновенно был захвачен удивительным открытием, что изнутри тело ее еще более мягкое, чем снаружи, не телеса, а нежнейший бархат. Это поразительное ощущение было настолько сильным, что у меня даже выступили слезы. Наконец-то мне стало совершенно все равно, спит она или нет. Я толкался в эту эластичную и беспредельно мягкую плоть, посматривая сверху на лежащего от меня наискосок Ханнемана. Он крепко спал, кровь на его повязке спеклась и засохла.

4 глава

Здание газеты «Тагесанцайгер» было узким двухэтажным строением, не пострадавшим во время войны. Редакции всех отделов размещались на первом этаже. Полы были выложены старинным дубовым паркетом. Хердеген провел меня по всем комнатам и представил сотрудникам. По два редактора сидели в отделах спорта, экономики и литературы. В социальном отделе и на читательских письмах было по одному человеку. Редактор социального отдела потерял в войну левую кисть. Вместо нее он носил теперь кожаный протез, стараясь все время спрятать его в рукав. От Хердегена я знал, что этот человек с кожаными пальцами вот уже несколько лет работает над семейной хроникой и написал целых четыре тома этого эпохального труда, но никому их не показывает. И только в отделе местной хроники и в политическом отделе работали по четыре редактора. В политическом отделе Хердеген сказал: «Вот вам ваш новый главный редактор». Никто не засмеялся, мне тоже было не до смеха. Я не сел за массивный письменный стол Веттэнгеля, а устроился в нише у окна, где стоял обыкновенный маленький стол. Моим первым рабочим актом в новом качестве был полицейский отчет. Каждый день около одиннадцати утра его доставлял в секретариат чиновник полицейского управления. В отчете, состоящем из двух страниц, сообщалось о всех криминальных происшествиях, случившихся в городе за прошедшие сутки. Моей задачей было разбить две страницы на отдельные захватывающие сообщения или переписать весь текст так, чтобы он вызывал читательский интерес. Через двадцать минут я остался в кабинете Веттэнгеля один. Справа от меня – большое окно без гардин (с прекрасным видом на улицу), слева – стена и дверь, передо мной – пишущая машинка и написанный дубовым языком полицейский отчет. Никто не вызывает меня звонком к себе, никто не гоняет с мелкими поручениями, не пристает ко мне с разными глупостями. После обеда Хердеген разъяснил мне, в каком соотношении должны размещаться на полосах текст и фотографии и как сделать так, чтобы на каждой полосе находился живой и разнообразный материал, исключающий монотонность. Я редактировал тексты других сотрудников, снабжал заголовками и подзаголовками и отдавал каждую готовую к набору статью Хердегену на контроль. На полочке позади меня стояло радио довоенного образца. Оно было наполовину сломано, но я с удовольствием включал его, потому что мне нравилось работать под своеобразное завывание и посвистывание звуков. Обыкновенный вальс то вздыхал, то шумел морской волной, а то просто шипел, заглатывая звуки. Музыка в комнате воспринималась так, будто на оркестр внезапно налетала снежная пурга. Мне вдруг вспомнилось, как ребенком я долго верил, что за тарелкой на стене сидит маленький невидимый оркестрик Я мог тогда представить себе людей, которые были не больше фигурок из настольной игры «Веселые гномики», и меня нисколько не смущало, что я никогда не встречал таких маленьких человечков в жизни. А как же иначе? Они ведь всегда сидели в радио и играли там старинные вальсы! Эта музыка заставила меня внезапно вспомнить фрау Кифер. С той коллективной вылазки за город я ни разу не видел ее. Я не решался пойти и встретить ее после работы, опасаясь увидеть там ее мужа. Он с первого взгляда догадался бы по мне, что между нами что-то произошло. А кроме того, мне хотелось скрыть это и от других сотрудников фирмы. В течение нескольких дней меня мучил вопрос, призналась ли фрау Кифер в своем романтическом приключении с учеником фирмы или нет. Если она призналась в том своему мужу (так я представлял себе развитие событий), это означало, что в душе и мыслях фрау Кифер мне отводилось место как незначительному эпизоду в ее жизни. И если это признание было принято без последствий, его можно было рассматривать как акт аннулирования случившегося. Но если признания не было, тогда это могло значить, что фрау Кифер держит случившееся от мужа в секрете, как свою тайну, и такое умалчивание позволяло делать вывод, что фрау Кифер, возможно, желает иметь со мной связь на стороне. Только на четвертый день я позвонил ей на фирму. Я хотел спросить ее напрямик вы сказали обо всем своему мужу или нет? Но когда я услышал ее голос, я забыл про свое намерение. Я вообще не знал, что сказать, она – тоже. Я понял, что мучившие меня вопросы не находили такого уж быстрого разрешения. После разговора я был рад, что ни о чем ее не спрашивал. Неясность стала, очевидно, частью новой, неожиданно навалившейся на меня боли. Другой частью этой боли было то, что я вообще не хотел думать про фрау Кифер, а она все время не выходила у меня из головы. Даже тогда, когда я печатал на машинке, перед моими глазами стояла картина распластанной на спине белой овечки. И даже тогда, когда я вставал из-за стола, чтобы отнести рукопись Хердегену, я видел перед собой на столе белую овечку. Я подходил к краю стола и проникал в своем воображении в ее несказанно мягкую плоть. Мое желание только возрастало оттого, что я так и остался в неведении, спала она в тот момент или нет. Я вернулся с рукописью, предназначенной для Хердегена, назад к своему стулу, чтобы, сев, хотя бы погасить свое возбуждение. Обуявшая меня страсть на время смирилась со стулом, но тут же высмеяла меня за дурость. Ты что же, не можешь предложить своему влечению ничего другого, кроме жалкого деревянного стула из довоенного инвентаря редакции газеты! Я в ужасе вскочил и подошел к окну. Я посмотрел вниз на улицу, но там в эту минуту ничего не происходило. И тут мой взгляд упал на подоконник. Снаружи на нем рос прекрасный, по-видимому, очень мягкий нежно-зеленый мох. Это восхитило меня. Мох тянулся по самому краю и, видно, рос там совершенно беспрепятственно. Такое его самодостаточное, практически невидимое глазу существование буквально пронизало меня, словно током. Да, вот именно так надо уметь жить, как этот мох за окном, подумал я и открыл окно, проведя ладонью по нежной мшистой зелени. И хотя его влажная подушка вновь вызвала у меня ассоциацию с женскими прелестями, я все же почувствовал, что мое возбуждение улеглось. Я закрыл окно и пробормотал себе под нос мох – это сила. При этом мне опять было не до смеха. Выключив наконец-то радио, я вышел из комнаты и выпил в туалете немного воды. За дверью по коридору бегала и стучала каблучками фройляйн Вебер, секретарша Хердегена. Она только что купила новые туфли и теперь проверяла их в ходьбе. Моя вторая попытка отнести Хердегену рукопись прошла без сучка и задоринки. «Не забудьте, – сказал мне Хердеген, – что вы в семнадцать часов должны быть в кино. В „Ройяль“ сменился репертуар. Пусть фройляйн Вебер даст вам постоянный пропуск». – «Хорошо, – сказал я, – я так и сделаю».

Как назывался фильм, который я смотрел в конце того рабочего дня, я уже не помню. Это был так называемый музыкальный фильм с Петером Александером в главной роли. Он играл бедного, но жизнерадостного кельнера, увивавшегося за такой же бедной, как и он, горничной. Оба они работали в одном большом отеле на берегу Вольфганг-зее. Они виделись каждый день, и Петер Александер не упускал ни малейшей возможности пропеть горничной (в лифте, на кухне, в гардеробной, в прачечной) самые новые и моднейшие шлягеры. Робкой девушке нравился этот веселый малый, но в душе она считала его проходимцем и не подпускала близко к себе. Но потом вдруг выяснилось, что на самом деле этот разбитной малый вовсе никакой не бездельник и даже не кельнер, а очень одаренный и прилежный студент, перед которым открывается блестящая карьера, к тому же он только что получил очень даже неплохое наследство. Теперь девушка понимает, что мнимый кельнер пел исключительно для того, чтобы завоевать ее любовь, и этот перспективный молодой человек достоин в действительности всяческого уважения, и незачем ей медлить и отказывать ему в своей любви. Фильм длился больше часа и состоял из беспрестанно сменявших друг друга сцен, напичканных надуманными неувязками и другими насквозь лживыми условностями. Его важнейшие составляющие (слабая драматургия, дурацкие диалоги, глупейший сюжет, заранее предугадываемое развитие фабулы) являли собой удручающий примитивизм. Особенно неприятны были эти бесчисленные, абсолютно немотивированные вставные музыкальные номера Петера Александера. Тем не менее ничего такого не было в рецензии, которую я написал на следующее утро.