Женщина со шрамом

— В ином случае, дорогой, он беспрестанно будет расспрашивать тебя о моих взглядах, — сказала она. — В конце концов, он ведь никогда тебя не видел, а сама я вряд ли часто упоминала твое имя в его присутствии. Если меня там не будет, я не смогу быть уверена, что до него это дошло. У него порой появляется некоторая нечеткость восприятия; впрочем, я никогда не знаю, насколько это соответствует действительности.

— И часто у него бывают такие состояния?

— Это случается, когда я у него бываю. Но с головой у него все в порядке. Он просто любит меня поддразнивать.

Дэлглиш подумал, что нечеткость восприятия и любовь к поддразниванию — самые незначительные из проблем, которые могут у него возникнуть с будущим тестем. Он давно заметил, что люди известные, когда они достигают значительного возраста, склонны преувеличивать странности, которые были им свойственны в молодости и в зрелости, словно такие чудачества могут послужить гарантией от утраты физических и интеллектуальных способностей, от бесцветного уплощения личности в последние годы жизни. Адам не мог с уверенностью судить о том, какие отношения существуют между Эммой и ее отцом, но эти двое, должно быть, любили друг друга — хотя бы в память о прошлом — и были нежно друг к другу привязаны. Эмма рассказывала Дэлглишу, что любимицей отца была ее младшая сестра — веселая, послушная и более миловидная, чем сама Эмма. Она погибла под колесами мчавшегося автомобиля. Но Эмма говорила об отношении отца к сестре без малейшей критической ноты, без малейшего чувства обиды. Чувство обиды вообще было не из тех эмоций, которые у Дэлглиша могли ассоциироваться с образом Эммы. Но какими бы сложными ни были их взаимоотношения, она, конечно, хотела бы, чтобы встреча отца с ее любовником прошла успешно. И его, Адама, задачей было сделать так, чтобы все прошло успешно, чтобы встреча не отложилась в ее памяти ни тяжким бременем, ни неизбывной тревогой.

Все, что Дэлглиш знал о детстве Эммы, было рассказано ему в несвязных отрывках бесед, в которых оба пытались осторожно ступить на еще не исследованные земли далекого прошлого друг друга. Уйдя на пенсию, профессор Лавенэм отверг Оксфорд ради Лондона и поселился в просторной квартире, в одном из эдвардианских жилых массивов Марилебона, носившем вполне достойное название «Особняки». Жилой массив находился не очень далеко от Паддингтонского вокзала, поезда в Оксфорд ходили точно по расписанию, и профессор мог быть частым (его дочь подозревала, что слишком частым) гостем на факультетских обедах за высоким столом. ^[10] Семейная пара — слуга, раньше работавший в колледже, и его жена, — переехавшие в Кэмден-таун к овдовевшей дочери, приходили к профессору каждое утро убирать квартиру, а позже днем — готовить обед. Профессор женился поздно, когда ему было уже за сорок, а теперь, хотя и перевалил за семьдесят, был вполне способен сам о себе заботиться, хотя бы в чем-то наиболее необходимом. Однако муж и жена Сойеры убедили себя (с некоторым попустительством с его стороны), что они преданно ухаживают за беспомощным и весьма известным старым джентльменом. Лишь последний из эпитетов соответствовал действительности. Бывшие коллеги, посещавшие профессора в «Калвертонских особняках», считали, что Генри Лавенэм прекрасно устроился.

10

Высокий стол — стол для профессоров и членов ученого совета в столовой колледжа, находится на небольшом возвышении.

Дэлглиш с Эммой отправились в «Особняки» на машине так, чтобы приехать к условленному с профессором времени — в половине одиннадцатого. Дом недавно заново покрасили, кирпичная кладка приобрела неудачный цвет: Дэлглиш подумал, что единственным подходящим определением здесь может быть сравнение с бифштексом из вырезки. Просторный лифт с зеркальными панелями, пропахший мебельной полировкой, вознес их на четвертый этаж.

Дверь квартиры № 27 открылась так быстро, что Дэлглиш заподозрил, что ее хозяин у окна поджидал, когда подъедет их машина. Человек, встретивший их у двери, был почти такого же роста, как Адам, с сильным, красивым, хорошей лепки лицом под копной непослушных волос серо-стального цвета. Он опирался на трость, но плечи его лишь слегка сутулились, а темные глаза — единственное сходство с дочерью, — хотя и утратили блеск, смотрели на Дэлглиша на удивление проницательным взглядом. На нем были тапочки и домашний костюм, но выглядел он при этом совершенно безупречно. Он произнес: «Входите же, входите!» — так нетерпеливо, словно хотел дать понять, что они слишком задержались в дверях.

Их провели в большую комнату с эркером, в фасадной части дома. Она явно служила библиотекой, и в самом деле, если учесть, что каждая стена здесь представляла поистине мозаику из книжных корешков, а стол и все остальные поверхности были завалены журналами и книгами в бумажных обложках, в комнате просто не оставалось места заниматься чем-либо иным, кроме чтения. Профессор освободил стул с прямой спинкой, стоящий напротив письменного стола, от книг и бумаг, сняв их на пол, что придало этому стулу вид обнаженной и, как показалось Дэлглишу, довольно зловещей исключительности.

Профессор Лавенэм выдвинул из-за стола свой стул, сел и жестом указал Дэлглишу на тот, что освободил от бумаг. Темные глаза под бровями — седыми, но по форме так обескураживающе похожими на брови Эммы — пристально смотрели на Адама над полумесяцами очков. Эмма тем временем прошла к окну. Дэлглиш подозревал, что она готовится наслаждаться спектаклем. В конце концов, отец ведь не мог запретить ей выйти замуж. Ей, разумеется, хотелось бы получить одобрение, однако намерения поддаваться влиянию отца, независимо от того, выскажет он одобрение или порицание, у нее не было. Но они правильно сделали, что приехали к нему. С некоторым сожалением Дэлглиш теперь сознавал, что ему надо было бы явиться сюда раньше. Начало беседы было не очень благоприятным.

— Коммандер Дэлглиш, надеюсь, я правильно называю ваш чин?

— Да, благодарю вас.

— Мне показалось, Эмма именно так мне и говорила. Я догадался, почему такой занятой человек, как вы, наносит мне визит в столь неудобное для вас время. Я почитаю себя обязанным сообщить вам, что вы не внесены в мой список подходящих молодых людей. Тем не менее я готов внести туда ваше имя, если ваши ответы окажутся такими, какие требуются любящему отцу.

Так. Значит, этим диалогом в виде допроса с пристрастием они будут обязаны Оскару Уайльду. Дэлглиш почувствовал благодарность к профессору — ведь тот вполне мог извлечь из своей явно здравой и живой памяти какой-нибудь совершенно недоступный пониманию отрывок из драмы или романа, да еще — предположительно — на латыни. А с Уайльдом, решил Адам, ему будет легко не ударить лицом в грязь. Он промолчал.

Профессор Лавенэм продолжал:

— Я полагаю, принято интересоваться, имеете ли вы доходы, достаточные для того, чтобы обеспечить моей дочери возможность жить так, как она привыкла. Эмма сама содержит себя с тех пор, как защитила диссертацию и получила звание доктора философии, не говоря уже о довольно редких, но весьма щедрых дотациях с моей стороны, продиктованных скорее всего желанием компенсировать прошлые отцовские прегрешения. Могу ли я считать, что у вас хватит денег, чтобы вы оба могли жить вполне обеспеченно?

— Я получаю жалованье как коммандер Столичной полиции, а моя тетушка оставила мне в наследство свое довольно значительное состояние.

— В земельных угодьях или в ценных бумагах?

— В ценных бумагах.

— Это меня удовлетворяет. Учитывая те налоги, что мы платим при жизни, и те, что взимают после нашей смерти, земельные угодья больше не приносят нам ни дохода, ни радости. Они дают человеку положение и не дают ему возможности это положение сохранить. Вот и все, что можно сказать о земельных угодьях. У вас есть дом?

— У меня есть квартира в Куинхите, с видом на Темзу и с арендой на сто лет с лишним. Дома у меня нет нигде, даже на нефешенебельной стороне площади Белгрейв-сквер. ^[11]

— Тогда я буду настаивать, чтобы вы приобрели дом. Невозможно ожидать, что девушка с такой простой, неиспорченной натурой, как Эмма, способна будет жить в квартире в Куинхите, с видом на Темзу, хотя бы и с арендой на сто с лишним лет.

— Я обожаю эту квартиру, папа, — вмешалась Эмма.

11

Белгрейв-сквер — одна из наиболее фешенебельных площадей Лондона, окруженная зданиями в стиле английского классицизма.

Ее ремарка была проигнорирована.

Профессор, по-видимому, решил, что продолжение розыгрыша требует от него усилий, не соответствующих удовольствию, которое дает ему такое поддразнивание. Он сказал:

— Ну что ж, все это выглядит удовлетворительно. А теперь, кажется, полагается предложить вам обоим выпить. Сам я не люблю шампанское, а белое вино мне противопоказано, но на столе в кухне стоит бутылка бургундского. Десять сорок утра вряд ли подходящее время для выпивки, так что я предлагаю вам забрать бутылку с собой. Я не думаю, что вы надолго у меня задержитесь. Впрочем, — с надеждой в голосе продолжил он, — вы могли бы выпить кофе. Миссис Сойер сказала, что все подготовила.