Женщина-зима

— Да мерила уж, — ворчливо отозвалась Любава. — Как раз.

Но сама не противилась, влезла в подставленные Семеном рукава, повернулась кругом, не без удовольствия слушая, как он прищелкивает языком:

— Королева! Ну надо же как размер-то угадал! Тютелька в тютельку. Глаз-алмаз!

Без этого уж он никак не мог обойтись. Чтоб себя да не похвалить?

— Дорогая небось? — предположила Любава.

— Не дороже денег, — живо ответил Семен. — Один раз живем.

— Ну спасибо, — наконец завершила Любава. — Ас магазином что же?

— А ну его. Потом решим. Пошли ужинать. Ты ведь голодная?

Ужинали цыплятами и салатом. Семен и вино принес грузинское. Выпили вина. Любава решила для себя: ну ладно, раз пришел, пусть живет. Но спать с ним она сегодня не ляжет. И завтра. С недельку. Пусть почувствует.

Вечером постелила ему в гостиной, он ничего не сказал.

Сама она, по своему обыкновению, долго читала, а потом быстро уснула, с вина. А среди ночи она проснулась — Семен лежал рядом и обнимал ее. И гладил. Она так напугалась, что вскрикнула и даже начала отталкивать его и сопротивляться. Но он, по-видимому, был готов к этому, потому что быстро прижал ее к матрасу всем своим кряжистым телом так, что она даже пикнуть не могла. Тогда она подумала: назло Сизовой! И заключила мужа в объятия.

На следующий день они встречали Таньку из Москвы.

* * *

Уже на следующий день, с утра, Добров догадался, что сделал что-то не то. К вечеру ему в голову заползла мысль, что так, как сделал он, поступают только идиоты. Собирался сказать, что готов принять ее жизнь такой, какая она есть, а сам… Вообще, когда он начинал копаться в том злополучном вечере у Капустиных, у него краснели скулы. На третий день он понял, что не найдет себе места, пока не увидит Полину. Он сел в машину и поехал.

День выдался жаркий, по-настоящему летний. Машина летела через поля, и Борис отмечал глазом: вот поле подсолнухов, ярко-желтое, празднично-веселое. Вот лен, голубой до невозможного. Красиво. Почему он раньше не замечал? Ведь ездил мимо этих полей, видел, а внимания не обращал.

Потом его взгляд привлекло поле с картошкой. Картошка росла высоко, на ровных приподнятых бороздах. Она была словно голая какая-то. Он даже остановился, чтобы проверить свои впечатления, вышел. Так и есть. Борозды высокие, нетронутые, не ступала по ним нога человека. А сорняков нет, совсем нет, будто и не пололи ее ни разу.

По дороге ползла телега с сеном. Дождался. Сено вез крепкий загорелый мужчина, ровесник Доброва. Разговорились про картошку.

— Новая технология, — с непонятной усмешечкой объяснил деревенский. — Такая картошка, что рядом с ней сорняк не растет и жук ее не хочет.

По всему было видно, что хозяин сена с недоверием относится к новой невиданной картошке.

— А как урожайность? — не отставал Добров.

— А шут ее знает. Первый раз посеяли.

Телега с сеном проехала вперед. Добров постоял, подождал, когда отъедет подальше. Потом он понял, что оттягивает момент встречи с Полиной. Что она скажет? Может, видеть не захочет?

Полины дома не оказалось. На его вопросы Тимоха ничего вразумительного не ответил. В клубе мать? Нет, не в клубе. Пошла к кому? Ни к кому не пошла.

У Доброва дернулось что-то внутри. Он догадался, что от него что-то скрывают. Петр Михайлович щурился на солнышке, пожимал плечами. Когда Тимоха ушел, дед проговорился.

— Понимаешь, — начал он, пряча глаза, — есть тут недалече одно местечко. Полина любит там бывать одна.

— Одна? — не понял Борис.

— Ну, траву она там собирает лечебную. Сейчас как раз эта трава и цветет. Стало быть, собирать ее нужно.

— А почему Тимоха мне не сказал?

— Полина не велела.

— А ты почему сказал?

— Ну-тк! Ты ведь как клещ какой вцепился!

— Ну так отведи меня туда, Михалыч! Я ее увидеть дол жен. Обидел я ее…

— То-то что обидел! — с упреком в голосе откликнулся Петр Михайлович.

Борис курил, дед молчал какое-то время, ворчал что-то себе под нос.

— Отведи, Михалыч! — повторил Добров.

— Эк! — крякнул дед. — Туда просто так не доберешься. Да и не любит она, чтобы там кто праздно шатался…

Бориса слова старика окончательно вывели из себя.

— Ну ты это… не темни! Покажи мне, а там — разберемся.

Петр Михайлович ухмыльнулся в усы.

— Говорю, не доберешься туда.

— А она-то как добралась?

— Вплавь, — невозмутимо ответил Петр Михайлович. Поведение Полининого отца привело Бориса в некоторое замешательство. Но только на несколько секунд.

— Ну вот что, Михалыч, ты покажи, я плавать умею.

Петр Михайлович, тихо посмеиваясь в усы, закрыл дом, свистнул собаку.

Шли долго, вышли за село, к реке. Берег, поросший высокой травой, нежно обхватывал неширокую речку. Отдельные плакучие ивы полоскали ветки — в воде. Тишина. Воздух гудит.

— Гляди сюда.

Петр Михайлович показал на противоположный берег. Там выступало что-то вроде острова. Река в этом месте неожиданно изгибалась буквой «С», обхватив с трех сторон изрядную часть суши. Остров утопал в зелени деревьев, высокой травы. Бледно-голубое небо в рваных пятнах облаков отражалось в изгибе реки.

— Ну? — почему-то шепотом отозвался Доброе. — И что?

— Не знаю… что, — буркнул Петр Михайлович. — Сейчас поглядим… что. — Сложил ладони рупором и прокричал: — Эге-гей! Дочка!

Полкан радостно залаял, стал скакать и носиться.

Прошло несколько минут, прежде чем ветки на той стороне реки закачались, трава зашевелилась, и среди травы проступил силуэт женщины. Голову ее украшал венок из полевых цветов. Одета она была в сарафан, расцветкой повторявший краски поляны. Она будто бы не вышла из глубины острова, а проявилась на фотографии.

— Вот привел, — развел руками ее отец. — Разбирайся с ним сама. Упертый слишком…

Он свистнул собаку и пошел прочь, оставив Доброва на берегу. Тот стоял и молча смотрел на Полину.

— Плыви сюда, — услышал он, хотя было довольно далеко и она сказала это не слишком громко.

Ей не пришлось повторять приглашение. Добров сложил свою одежду под куст орешника и вошел в воду.

Вода у берега была теплой, и он почти сразу привык к ней. И поплыл.

Полина стояла среди зелени трав и улыбалась. Он приплыл, выбрался на берег, окатил ее бисером брызг. Она протянула ему полотенце.