Женщина
Шрифт:
– С тобой, дура, играют, а ты - эко, разошлась!.. Убудет тебя...
– Получил?
– спокойно спросили из угла.
– Ну, так что? Губу разбила... важность!
– Подкатись-ка еще, я те и башку разобью...
– Лошадь! Глупость деревенская... И ты тоже, - обратился он ко мне, тащишь за что попало в руки... одежу рвешь...
– Не обижай человека.
– Чудак, - не обижай! Разве бабу этим обидишь? И со смешком, грязно, он начал рассказывать о том,
как ловко бабы умеют грешить, как они любят обмануть мужика.
–
– Уйду завтра... домой пойду... Господи! Всё едино...
Снова свалился, как убитый, а Конёв сказал:
– Оглобля.
Во тьме поднялась черная фигура, бесшумно, как рыба в воде, поплыла к двери, исчезла.
– Ушла, - сообразил Конёв.
– Здо-оровая бабища! Ну, все-таки, ежели бы ты не помешал, я бы одолел ее, ей-богу!
– Иди за ней, попробуй...
– Нет, - сказал он, подумав, - там она палку какую найдет, кирпич али что другое. Ничего, я ее достигну! Это ты напрасно помешал... позавидовал мне...
Он снова стал скучно хвастать своими победами и вдруг умолк, точно проглотив язык.
Тихо. Всё остановилось, прижалось к неподвижной земле и спит. Меня тоже одолевает чуткий сон, я вспоминаю все подарки умершего дня, они растут, пухнут, становясь всё тяжелее, и - точно степная могила надо мною. Дребезжит колокол, крики меди падают во тьму неохотно, паузы между ними неровны.
Полночь.
На сухой камыш крыши и в пыль улицы шлепают тяжелые редкие капли дождя. Трещит сверчок, торопливо рассказывая что-то, и во тьме хаты снова плавает горячий, подавленный, всхлипывающий шёпот:
– Ты подумай, голубь, что так-то, без дела ходить, на чужих работать...
Слышен глухой ответ избитого парня:
– Я тебя не знаю...
– Тише...
– Чего тебе надо?
– Ничего не надо. Жалко мне тебя - молодой ты, сильный, а живешь зряшно, и я говорю: идем-ка со мной!
– Куда?
– На морской берег, там - я знаю - есть хорошие места: ты гляди - вон какая земля здесь ласковая до человека, а там еще лучше...
– Врешь, поди...
– Тихонько, ты! А я женщина - хорошая, я все умею, всякую работу, и заживем мы с тобой хорошо, тихо, на своем месте... Я те деток нарожу-выкормлю... ты гляди, какая годная я, пощупай груди-то...
Парень громко хрюкает; мне неловко, хочется дать им знать, что я не сплю, но любопытство мешает сделать это, я молчу и вслушиваюсь в странную, волнующую кровь беседу.
– Нет, погоди, - тяжело дыша, шепчет женщина, - не балуй...я ведь не для этого... пусти...
Грубо и громко парень ворчит:
– Тогда - не лезь! Сама лезет, а сама же ломается...
– Тише ты, услышат - стыдно будет мне...
– А приставать ко мне - не стыдно? Молчание. Парень сердито сопит и возится; капли
дождя падают всё так же неохотно, лениво, и сквозь их шум текут слова женщины:
–
Ты думаешь, я мужика ищу? Мне мужа надо надежного, хорошего человека...– Еще я те не хорош.
– Экой ты какой...
– Мужа ей!
– фыркает парень.
– Ловки вы тут... мужа! Ишь ты...
– Ты - послушай: шляться мне надоело...
– Ступай домой.
Помолчав, женщина ответила очень тихо:
– Нету у меня дома, и родни нет...
– Врешь, поди, - повторил парень.
– Ей-богу! Забудь меня богородица, коли вру... Мне кажется, что в этих словах ее звучат слезы, мне - нестерпимо тяжело и тошно, хочется встать и вышвырнуть парня из хаты пинками, а потом долго говорить этой женщине какие-то сердечные слова. На руки бы взять ее, как покинутого ребенка... А у них снова началась возня.
– Н-ну, не ломайся, - мычит парень.
– Нет, не надо... силом не дамся...
И вдруг она вскрикнула болезненно и удивленно:
– Ой... за что? За что же?
Я вскочил и тоже закричал, чувствуя, что зверею.
Стало тихо, кто-то осторожно пополз по полу, задел изломанную дверь, висевшую на одной петле.
– Это не я, - заворчал парень, - это вон паскуда пристает ко мне. Жулики здесь все, покою нет...
В стороне от него обиженно вздохнули.
– Дурак ты, дурак...
– Молчи... распутница!
Дождь перестал, в окно вливалась духота, тишина сделалась еще плотнее, тяжело давила грудь и, точно паутина, оклеивала лицо, глаза. Я вышел на двор - на нем было как в погребе летом, когда лед уже растаял и черная яма полна теплой, густой сыростью.
Где-то близко дышала, всхлипывая, женщина, я прислушался и подошел к ней: она сидела в углу двора, спрятав голову в ладонях, и качалась, словно кланяясь мне.
Сердясь на нее за что-то, я долго стоял перед нею, не зная, что сказать, потом спросил:
– Ты - сумасшедшая, что ли?
– Отстань, - не сразу отозвалась она.
– Слышал я твои речи к нему...
– Ну - так что? Тебе какое дело? Брат мне ты али кто?
Говорила она точно сквозь сон и не сердясь. Мутные пятна стены, точно безглазые лица, наблюдали за нами, а рядом тяжко дышал вол.
Я сел рядом с женщиной.
– Эдак ты очень скоро сломишь себе голову... Не ответила.
– Мешаю я тебе?
– Нет, ничего. Сиди, - сказала она, опустив руки и присматриваясь ко мне.
– Ты - откуда?
– Нижегородский.
– Далё-око...
– Люб тебе парень этот?
Не сразу и как бы считая слова, сказала:
– Ничего. Здоровый такой... да вот - потерянный. Глупый еще, видно. А - жалко, хороший мужик был бы на хорошем месте.
Церковный колокол ударил дважды - она дважды перекрестилась, не прерывая речи.
– Жалко глядеть, когда молодое зря пропадает, жалко силушки, кабы можно - взяла бы всех и поставила на хорошие места.
– А себя - не жаль?