Женщины Жана

Потом она опять молча шагала за ним, деваться ей было некуда, ему она не докучала, и так и дошагала до их двора в Схарбеке. Адриана, открыв дверь, сначала подумала, что рядом с Жаном какая-то их новая соседка, которой что-нибудь понадобилось, соль или нитки, мало ли что может потребоваться соседке. Или какая-то их подруга, которую Жан случайно встретил, а Адриана не признала её в оседавших сумерках, и та бестактно или по незнанию прикоснулась к тому, к чему Адриана готовилась уже месяц, прислушиваясь к каждому дуновению ветра из арки, всегда отличавшему своих от чужих. Мелькнуло даже что-то озорное – черт с ним, пусть истома протянется еще чуть-чуть, ведь Жан – вот он, уже никуда не исчезнет, что ей еще полчаса? В общем, сначала она увидела девушку, которая то ли прятала глаза, то ли просто не знала, куда глядеть.

– Ну вот, – не перебирая с приветствием, сказал Жан. – Это Мария. Пусть поживет у нас.

Адриана не успела понять, было это вопросом или решением, улыбнулась и отошла на шаг назад.

Мария вошла, Жан за ней.

2. Прощальный завтрак на троих

По утрам они сидели на кухне втроем. Жан искоса поглядывал то на Адриану, то на Марию, Мария смотрела в тарелку, Адриана три недели смотрела на Жана и не задавала вопросов. Из мутного потока оговорок, неуверенных кивков и вялых отрицаний она выцеживала горсть-другую фактов и версий, чтобы слепить из них сюжет. Выходило, что Мария тоже работала на этом чертовом заводе, но для нее это был почти концлагерь, потому что она была русской. На третий день Адриана установила, что после завтрака закипавшая ярость, в которой нельзя было признаваться, уступает место любопытству. На шестой день Адриана отдала Марии свое платье и ушла на кухню. На кухне, глядя на часы, она перемывала одну и ту же чашку, вытирала, снова мыла, пытаясь по стрелкам на часах догадаться, что делает с платьем Мария уже десять, уже пятнадцать, уже восемнадцать минут. На двадцать шестой минуте Мария вошла, переодетая, смущённо улыбаясь. К жизни ее тело возвращалось постепенно и снизу вверх, бедра уже налились, но перед тем, как заняться серыми щеками и безжизненными прядями, природе и времени ещё предстояло повозиться с грудью и плечами. Адриана встала рядом с Марией перед большим зеркалом, которое старая Лисбет называла буржуазным, и провела ладонью над их головами, показывая, что они одного роста. Мария снова улыбнулась, и опустила голову, чтобы стать ниже. Адриана ещё несколько секунд разглядывала Марию, без улыбки вернулась на кухню и снова взялась за чашку. На одиннадцатый день Адриана поймала себя на том, что с азартом загонщика пытается хоть раз поймать взгляд Марии, но так и не установила даже цвет ее глаз.

Но сегодня, спустя три недели, даже ветер из арки затих в предчувствии развязки, и даже Жан понял, что чувство тревоги, с которым он проснулся, ему не приснилось. Адриана расставляла тарелки, не глядя по сторонам. Мария, ловя интонации и не пытаясь увернуться от рассекавших кухню флюид, ждала избавления. Адриана аккуратно двинула чашку вперед, с нежностью посмотрев на уставившегося в тарелку Жана.

– Может быть, мы ее удочерим? Тогда ей хотя бы дадут карточки…

Сначала Жан хотел отшутиться. Мол, не так много Мария ест, что, между прочим, было правдой, хотя только чувство голода могло сравниться с ее мечтой превратиться в прозрачную тень. Адриана следила за борениями на лице мужа, и пришла ему на помощь, осторожно извлекая из их общей памяти, как мину из болотистой почвы, самый ласковый тон.

– Милый, война закончилась. Ты дома. А она нет.

Она слышала, как внутри Жана что-то распрямляется, и предусмотрительно откинулась на спинку стула.

– Прогнать ее?

Этот ход Адриана просчитала ещё несколько дней назад.

– Сходи в русское посольство. Если, конечно, она хочет в свою Сибирь. А если не хочет, отведи ее к американцам, они тоже помогают таким…

Она уже была готова дать волю недоброму ехидству и, поджав губы, сказать «друзьям», но задержала воздух на вдохе и аккуратно выдохнула:

– …таким беднягам.

Жан по-прежнему смотрел в сторону, но так, чтобы боковым зрением не выпускать из виду Адриану. Он знал, что Адриана была права. И он знал, что Адриана про его знание тоже знает. Но и у Жана кое-что было припасено. Это конечно был не ответ, это, наоборот, был вопрос, чеканный и прозрачный, как стеклянный кубик.

В чем он собственно виноват?

Да, притащил в дом девчонку, невесть откуда и неизвестно зачем. Он вдруг сообразил, как, должно быть, кольнуло Адриану, увидевшую тем вечером в дверях его с Марией вдвоем. Жан дернул головой, чтобы стряхнуть видение. Не время для компромиссов, пусть она лучше спросит: милый, а какой у тебя был выбор? И пусть представит себя в его дурном сне, которым теперь вспоминалась череда платформ, теплушек, грузовиков, и опять вагонов и платформ. И потом, ладно бы прижались они хоть раз друг к другу, чтоб потом пришлось прятать глаза, а между прочим, могли… Кстати, когда он вообще последний раз прятал глаза? Да как немцы пришли, с тех самых пор и ничего, виды родных мест стали какими-то неулыбчивыми, как и сами девочки, сменившие дружков на клиентов… Когда американцы стали всех в Ганновере грузить по вагонам, и она вцепилась последней хваткой в его фуфайку, ее даже оттолкнуть было некуда – куда, как оттолкнешь в такой толпе?

Потом, уже в пути, отдышавшись и остыв, он обнаружил, что свобода – повсюду, она – всё, что не прогорклый вагон, этой свободой ему задувает за воротник из-за двери, которую никто не охраняет. Ему это, конечно, открылось не сразу, а только когда поезд в очередной раз затормозил, и кто-то снаружи, оказавшись рядом, видимо, очумев от ожидания, решил, что лучше хоть куда, но ехать, и, решив так, дёрнул оказавшуюся вдруг перед ним дверь. А для Жана так, можно сказать, разверзлись врата свободы, и он просто вывалился, обнял столб, который его поймал, и задышал во все легкие воздухом, пропитанным креозотом, но зато не испарениями десятков других легких, с которыми этими испарениями надо было снова делиться. А ее, тоже тихо вывалившуюся за ним, он не сразу и заметил, она так и не ослабила хватку, только перехватила ладонями его холщовую сумку с шарфом. Ночью около Касселя снова появились американцы и снова куда-то повели, и она, наконец, разомкнула пальцы…

Колотушка на стенных часах мерно гнала кровь к вискам. Мария моргнула и испугалась, что выдаст этим свое существование. Жан молчал, а в затянувшемся некстати молчании так хорошо закипает злость. Адриана вспомнила, как они с Анемари несколько месяцев, с того самого дня, как объявили об освобождении Бельгии, разыгрывали по вечерам сценки про то, как Жан возвращается, а Адриана почему-то была уверена, что это случится именно вечером.

– Что ж, я надеюсь, твоему другу было у нас хорошо, – в ледяном неистовстве произнесла она, ничего не дождавшись. Жан встал и вышел в спальню. Из шкафа, не глядя, бросил в котомку пару рубашек и немного белья – сколько зацепилось в нерастопыренных пальцах.

А Марии собирать и вовсе было нечего.

3. Адриана и пустой двор

Адриана сначала разглядывала захлопнувшуюся дверь, колеблясь – ждать здесь, в коридоре, пока вернется Жан, или уйти в кухню, будто помыть чашки, а на самом деле поглядывать в окно, наблюдая, как они, наконец, распрощаются, потому что не притащит же он ее сюда снова. А если притащит? Адриана задумалась, что будет делать, если они вернутся вдвоем…

Для меня жизнь Адрианы с этого момента – это мертвый язык, который невозможно воссоздать, потому что нельзя узнать, как и о чем говорил на нем человек сам с собой. Это история, в которой осталось только сослагательное наклонение. Наверное, она все же вернулась в кухню. А, может быть, осталась в коридоре, и так и смотрела на дверь, дожидаясь, когда все прокипит, а Жан был отходчив, она это знала лучше всех. Может быть, она подумала, что Жан оставит Марию во дворе, вернется, станет уговаривать, и черт с ним, может быть, и уговорит, предложив что-нибудь дельное, и они снова сядут за стол, но уже улыбаясь, как соседи в поезде, которые точно знают, что разойдутся на следующей станции.

Но Жан не возвращался. Во дворе было пусто, это теперь исторический факт, и, наверное, Адриана вернулась в спальню, по пути мельком глянула на входную дверь, скорее всего, отмахнулась от дурных мыслей, тем более что Анемари все-таки проснулась.

4. Вода для Канитоги и платье для Марии

Как через некоторое время узнает Жан, сбежать хоть откуда и хоть куда Мария мечтала сколько себя помнила, то есть с десяти лет. Вернее, ей было девять лет и триста шестьдесят четыре дня, когда отец в сердцах назвал деда кулаком. «А кто такой кулак?» – спросила она, и жизнь завертелась, потому что отец смешно кинулся в чулан и вернулся оттуда с зайцем-леденцом, припасенным к завтрашнему дню, который, получается, настал на день раньше. Зайца Мария взяла, но больше отца ни о чем не спрашивала, а через неделю сбежала к деду.

– Он меня назвал кулаком? – удивился дед и, почесав щетину, внес ясность: – Нет. Настоящий кулак живет на выселках. Чтобы и от села подальше – мало ли что там случится, пожар, или разбойники, но чтоб и село было слышно, как сверчка за печкой. А у меня не выселки, а так – четыре стены на отшибе. Поняла?

Мария кивнула, но поняла не сразу. У деда было три коровы и собственная лошадь, и ему нравилось, когда Мария уточняла: «Дед, а ты в самом деле кулак?» – а Марии нравилось, что у нее есть дед, у которого можно об этом без конца спрашивать. Когда ей исполнилось двенадцать, он взял металлическую палку, и что-то отстукивая вдоль тропинки, провел вокруг сарая, остановился, приложил палец к губам, сел на корточки лицом к заходящему солнцу, усадил Марию рядом и прижал её голову ухом к выщербленному бревну. Сначала она услышала шум ветра, потом где-то процокала лошадь, Мария оглянулась, но никого не было. Стук копыт утих, и немолодыми голосами заговорили двое, мужчина, как показалось ей, объездчик Евсей Ильич, самый свирепый из этой гильдии, и женщина. Мария разобрала только что-то про Осоавиахим, потом голоса перешли на шепот, скрежетнула калитка, и стало тихо. Через месяц пришел отец и понуро сообщил, что надо вливаться в коллектив. Дед перебрался в сыновний дом в Семимильково и поселился на печке. На третий день он подозвал Марию и скомандовал: «Беги отсюда. Куда выйдет, туда и беги!» Долго дед в чужом доме не протянул, на поминках выпили и обо всем забыли, даже комсомольцы, спалившие его хутор, и в каждом взгляде, слове и шорохе Машке чудилось удивление – ты ещё здесь? Беги, Машка, слышалось ей как из-за выщербленного бревна, нет здесь ничего и не будет, ни за что не стыдно, не о чем жалеть и ничего не больно…

Теперь Мария снова бежала, вернее, снова семенила за Жаном, ухватившись взглядом за его башмаки, ширококостная и измождённая, осязая шеей, локтями, подмышками шорох подаренного Адрианой чистого, а не просто застиранного платья. Она вдыхала нестойкий аромат американского мыла, которое Адриана выменивала на старые патефонные пластинки. Копаясь на чердаке в их залежах, Адриана надеялась обнаружить и сам патефон. Шаря глазами по чердаку, она прикидывала, сколько мыла, молока, гречки можно будет на него выменять, а перед этим что-нибудь и послушать. Патефона не было, и Адриана просто перебирала пластинки, равнодушно, как солдат брошки в брошенном доме. Ей застенчиво с обложки улыбался худой чернокожий парень, и лет через двадцать она неплохо бы заработала на первом диске Ната Кинга Коула 6 , а пока она отложила его в сторону. Оперу Адриана не разглядывала, зато имелся «Баденвейлерский марш» 7 , который она засунула на самое дно коробки, понимая, что с ним ей не разжиться и черствой булкой. Дальше шел фокстрот «Good bye, Johnny!» из дурацкой «Воды для Канитоги», которую они с Жаном смотрели трижды в Моорселе. В первый раз он полез обниматься, она его оттолкнула, во второй раз уже не оттолкнула, а по третьему кругу они уже целовались, как в пуританской Канитоге и не снилось. Долговязый аптекарь, чья ненависть ко всему живому заставляла Адриану подозревать, что все коллекционеры – маньяки, особенно после войны, скользнул по канитоге незажегшимся взглядом, встрепенулся при виде чернокожего юноши, извлёк из-под прилавка свёрток с мылом, и теперь Мария источала, не отрывая глаз от тротуара и жановых башмаков, бессмысленный, как забытый фокстрот, дух фальшивого жасмина. А Жан печатал шаги, на каждый из которых приходилось по три ее, и не оглядывался. Он продолжал разговор, который не успел начать, хлопнув дверью, зато теперь он мог этот разговор в любом месте отыгрывать назад, пока не найдется интересного продолжения. Но оно не находилось.

6

Нат Кинг Коул (1919–1965) – американский пианист и певец, его первый диск вышел в 1943 году

7

Знаменитый германский марш времен Первой мировой войны, который иногда ошибочно принимают за нацистский.