Муха перестала жужжать, когда Жан проснулся, из чего он заключил, что она ему приснилась. Он снова притворился спящим, чтобы чувство тревоги уцепилось за хвост уходящего сна и унеслось за ним и мухой, но в коридоре скрипнула дверь, и Жан беззлобно, не открывая глаз, пробормотал: «Дура». Эта дверь не терпела колебаний, ее надо было открывать одним рывком, чтобы она не успела себя выдать, но то, что должно было случиться, случилось, и из-под щели просочился панический шепот застигнутой Марии: «Здравствуйте… то есть гутен таг…»

Безучастно скрипнули в ответ половицы, затихая по направлению к кухне. Мария перепрыгнула одним прыжком коридор, закрылась в ванной и села на пол, раскинув ноги и больно опершись спиной о выщербленную стену. Тишина снова затопила все ниши и трещины, качнула детскую кроватку, и Анемари, едва научившаяся стоять, держась за перекладину, потянулась к Жану – то ли обнять, то ли выбраться прочь.

Жан исчезает

1. Завод, дорога, дом

Так началась эта история, до которой мне не было сначала никакого дела. Я вообще не люблю чужих историй, у меня своих полно, таких же интересных, как фото с чужих свадеб или тосты не за вас. Но эти хроники я восстановил и реконструировал – по рассказам и умолчаниям, по совпадениям и несовпадениям, по оговоркам и странностям, которые поначалу пытался объяснять, а потом махнул рукой, потому что незачем. Я воссоздавал их как собственную родословную, как Шлиман Трою, как скульптор Герасимов голову древнего жителя Новой Гвинеи. Я научился не удивляться, сухое правдоподобие превыше любопытства и логики, и я складывал черепки.

То есть, конечно, началась эта эпопея намного раньше, осенью 1941 года, когда Жан с Адрианой поселились в этой квартирке в Схарбеке 1 , одними из последних оставив Моорсел старикам, которые и не заметили, как без молодых он потускнел и потерялся. Делать здесь было нечего ни молодым, ни немцам, ни партизанам. Старая Лисбет еще месила по воскресеньям свои круассаны с корицей и зелёными яблоками, но теперь, когда война уже началась, а зима еще не наступила, жители Моорсела засыпали задолго до темноты, а раскрывали занавески ближе к полудню. И старая Лисбет, потемневшая и шершавая, как ядро времен Столетней войны, которое выкопал у подножья собора и продал городскому музею её дед, одиноко дожевывала остывший мякиш, и последнее, забывшее вовремя упасть яблоко никак не падало.

1

Схарбек – район Брюсселя, в прошлом пролетарский, ныне преимущественно заселенный эмигрантами с арабского Востока и северной Африки.

Внучка Адриана ненавидела круассаны, но старуха не обижалась, только для виду ворчала на ее избранника Жана, плечистого и непутевого, из тех, кто в беспроигрышных лотереях на ярмарках всегда вытягивает отборный приз. Жилище в Схарбеке, оставшееся ей от первого мужа, сбежавшего в Америку, она отдала им, сбежавшим из Моорсела, и они даже не заметили, как быстро свой Моорсел забыли. Леон Дегрель 2 в чине оберштурмбанфюрера уже был переброшен со своей дивизией куда-то под город Днепропетровск, Адриана не включала радио, но по утрам читала Volk en Staat 3 и вечерами делилась новостями с Жаном, который, впрочем, уже сам уяснил главное: фламандцев немцы считали хоть дальней, но родней. Доверив ему хозяйственную часть в нескольких комендатурах, они платили не дешевеющими франками, а рейхсмарками, в июне 43-го года с разницей в несколько дней Жану и Адриане исполнилось 24, а в сентябре он получил повестку. На мятой бумаге расползающимися чернилами предписывалось: «Явиться к месту сбора у комендатуры 143/8, с одним чемоданом и запасом еды и питья на сутки. Место назначения – город Ганновер…» Эсэсовец из комендатуры, который всегда глубоко вздыхал перед тем, как что-то сказать, будто обижаясь на мироустройство, в котором надо тратить слова на всякие пустяки, но потом втягивался и даже получал удовольствие от их произнесения, повертел в руках повестку и обнадежил, как мог. «Не концлагерь. Металлургический завод. Рабочий день – по распорядку, от жены отдохнешь»

2

Леон Дегрель (1906–1994), лидер бельгийских фашистов, основатель Рексистской партии, добивавшийся вхождения Бельгии в состав Рейха.

3

Volk en Staat, ежедневная газета, связанная с фашистским Фламандским национальным союзом, издававшаяся с 1936 по 1944 год.

– Надолго?

Эсэсовец с интересом поглядел на Жана.

– Год-два, пока все не кончится.

Жан, уже научившийся не задавать вопросов даже когда хотелось только переспросить, кивнул, а срок его вполне устраивал. Адриана его не провожала. «Не в концлагерь, – подмигнул Жан. – И не в партизаны…»

На Рождество Адриана привезла Жану связанный собственными руками мохнатый шарф. 44-й год они встретили будто оказавшись друг у друга впервые, вылезая из-под одеяла только чтобы дотянуться до кровяной колбасы, которую приносили к проходной завода крестьяне. В одном из быстрых полуснов Жан успел подумать, что Адриана для него загадка. Его везли двое суток, с тремя пересадками на стылых полустанках, очкастый брабантец все пытался через щели высмотреть что-то в бесконечном лесу, даже раз уговорил глянуть Жана. Жан выгнул голову у щели, его полоснуло ветром по глазам, отпрянув, он опрокинул брабантца, очки провалились в дыру в полу, Жан развел руками, вернулся ближе к печке, снова обхватил себя за плечи и закрыл глаза. Он же и из Моорсела не выбирался дальше Аалста 4 . А Адриана? Как она все разузнала – где пересесть, где найти попутку, что спросить? Жан не спрашивал, а она не рассказывала, будто считала это пустяком, и может быть, подумал он, так оно и есть, и забылся.

4

Аалст – город в Восточной Фландрии, центр коммуны, в которую входит Моорсел.

Когда он уходил на работу, Адриана подсчитывала число кругов, которые надо сделать вокруг их барака, чтобы замёрзнуть и отчаяться понять, за что держался в этой пустоте её Жан. Выходило от трех до пяти. Однажды, когда Жан вернулся, она не удержалась.

– Представь, что меня нет. Что ты будешь делать?

– Тебя искать, – ответил Жан, как обычно, не задумываясь.

– Не ищи… Будь, как без меня…

Жан огляделся. Ее голос доносился с постели, но постель была аккуратно застелена. Ее чемодана не было. Не было платьев и, главное, туфель. Он заглянул в шкаф, заранее зная, что не увидит ее белья. В этой комнатушке продувалась каждая щель, причем по-разному, и когда Жан оставлял сапоги не в правом углу, а в левом, сквозняк запевал иначе, а однажды он их бросил у входа, и не смог уснуть от тихого стона. Здесь не спрятался бы и заблудившийся от холода комар, но Адрианы не было. Жан сдался. Он сел на кровать и стал ждать, как ждут поезда, который отложили то ли на час, то ли на день, хоть Жан и не знал, как ждут такого поезда. Когда она села рядом, он снова не стал ни о чем спрашивать, а она смеялась, и они всю жизнь были уверены, что именно в ту ночь зародили Анемари.

Раз в десять дней с завода уходил грузовик до Целле, туда порожняком, обратно с остарбайтерами. Серый снег пропитывал брезент, сливался с царапавшей колеса серой травой, в серое небо устремлялся неумолчный гул, испаряясь из снега и травы. На своей последней перед отъездом прогулке Адриана не успела замерзнуть, убежала домой, залезла под одеяло, прислушалась, не дыша, в самом ли деле тихо или она уже просто привыкла, и теперь увезет этот гул завтра с собой. Жан её провожал, она без умолку рассказывала про рецепт морковного пирога, который привезёт ему летом, про то, как надо стирать шарф, про то, как поссорилась перед выпускным с рыжей Гретой, строившей глазки Жану, но поссорилась не из-за этого, а потому что та назвала короля Леопольда антисемитом и коллаборационистом, хотя, если совсем честно, плевать ей было на короля. Она бежала на полшага впереди Жана, чтобы не отрывать от него взгляда и не видеть ничего другого, а Жан списал это на разлуку, и даже чуть устыдился своего спокойствия, но ненадолго.

Адриана летом не приехала, осенью появилась Анемари. Жан был на хорошем счету, он по шорохам угадывал, где и когда полетит генератор или замкнет проводка. Он приладил новый крупповский электропривод, с которым безуспешно возилась бригада привезенных из Эссена техников, ему предложили недельный отпуск, но он отказался. Он не любил менять то, к чему притерпелся, он даже из барака в барак не любил переселяться, хотя ему нравилось, когда менялись соседи. Старый поляк Вацек в первую мировую успел повоевать за Франца-Иосифа, потом служил в гарнизоне в Станиславе 5 , ускользнул из него за пару дней до прихода русских, вернулся в Вену, выучился на сапожника, потом на повара, пару раз сплавал коком до Либерии, осел в Роттердаме, записавшись Виллемом, а оттуда уже немцы отправили его сюда командовать котельной. Его познания в немецком были как восьмерки и дамы из поредевшей колоды, залитые портвейном и высушенные на солнце. Для соседей он был поэтом.

5

Станислав, или Станиславов – город в Австро-Венгрии, после ее распада в 1921 году был передан Польше, в 1939 году вошел в состав СССР, в 1962 года переименован в Ивано-Франковск.

– Если хотите знать, – уверял он, – всё на свете – Австро-Венгрия. И Гитлер, и Сталин, и Муссолини… Потому, скажу я, везде одна хрень, вы мне поверьте.

– Африка – тоже Австро-Венгрия? – уточнил Жан.

– Африка – не знаю, на берег не сходил, – признался Вацек.

– А Голландия?

– А Голландия – страна что ли? Час вдоль, час поперек. Недоразумение.

– А Сталин – он-то почему Австро-Венгрия? – уточнил Карл, который учился на литейщика в Лонгюйоне, знал, чем отличается формообразующая оснастка от вспомогательной, и говорил негромко, но веско.

– Так у него половина министров – евреи из Станислава, – объяснил Вацек, и всем стало неловко за Карла, который даже сейчас не понял, какой чепухе его учили в Лонгюйоне.

Так прошло лето, осень из-за мутной мороси Жан решил не замечать. Адриана писала, что Анемари отказалась от соски и что Бельгию освободили. Жан посмотрел в окно и увидел, что опять выпал серо-зеленый снег. В феврале умер Вацек, он же Виллем, и Жан, глядя на его кровать, неубранную и пустую, как только что вырытая, но уже застывшая на морозе могила, и спросил себя вслух, почему так тихо. Больше не чадили грузовики из Целле с остарбайтерами, охранники бродили по баракам, чтоб перекинуться в карты и угостить шнапсом. В апреле умолк прокатный стан, немцы исчезли, через неделю американцы рассадили всех по вагонам, и никого не занимало, когда к какому составу их перецепят через час или через день. Потеряв счет пересадкам, Жан подумал, что Адриана как-нибудь по звездам или по слухам угадала бы, куда, отсчитывая стыки, колесит очередная клеть, прицепленная к другим клетям. Жан разглядывал соседей и немного удивлялся, почему совсем не устаёт. Бельгийцы, которых поначалу было не сосчитать, постепенно сошли на нет, в Мехелене поезд притормозил, подсказывая, что пришло время спрыгивать и Жану. И он спрыгнул – легко и расчетливо, словно приехал точно по расписанию, поймал спрыгнувшую вслед за ним девчонку, тихо увязавшуюся за ним в толчее на заводе, и пошёл по путям, а она семенила за ним, пытаясь приноровить шаги к шпалам. В грузовике, который тащился неизвестно откуда бог знает куда, она, задремав, уронила голову ему на плечо, беспамятно, будто опрокинулся чей-то баул, так что Жан просто поджался и о ней забыл.