Женское нестроение

Въ канунъ такой женской побды, не лишнее оглянуться на прошлое великой половой войны, которую она заключаетъ. Выяснить источники и средства, которыми женская побда исторически подготовилась и создается, а, слдовательно, и т начала, которыми предстоитъ ей укрпиться въ обществ будущаго. Съ этою задачею и предпринимаю я свой небольшой курсъ, предлагаемый слушателямъ Парижской Русской Школы соціальныхъ наукъ.

Обыкновенно, начиная исторію того или другого русскаго института, или бытового или правового, сословія ли, рода ли, изслдователь, съ невольною жалобностью, предупреждаетъ слушателей или читателей о бдности данныхъ для изображенія утренней зари поднятыхъ вопросовъ и для научнаго о ней сужденія. Не избгаетъ подобной участи и исторія русской женщияы. Прямыхъ литературныхъ источниковъ объ ея первобытномъ положеніи такъ мало, они такъ сбивчивы и неопредленны, такъ недостойны историческаго доврія, что съ ними почти вовсе нельзя считаться, какъ съ фактическимъ матеріаломъ. Даже въ самыхъ лучшихъ случаяхъ, эти источники, — Несторъ, Русская Правда, церковная литература первыхъ трехъ вковъ русскаго христіанства, договоры и завщанія удльныхъ князей, пожалуй, даже упомянемъ сомнительное «Слово о полку Игорев«, - представляютъ собою не боле, какъ колодцы боле или мене подходящихъ подтвержденій для политической, бытовой и правовой экзэгэзы. Они вроятны лишь постольку, поскольку оправдываются совпаденіями и аналогіями въ жизви, лтописяхъ и юридическихъ памятникахъ другихъ славянскихъ народовъ. Поэтому, введеніемъ и первою главою въ исторіи русской женщины долженъ быть разсказъ и анализъ ея положенія въ славянств вообще, a не въ той лишь узкой Руси, которая нашла свою дикую, хаотическую государственность въ смшеніи славянъ съ скандинавами, пруссами или какими-то таинственными южными кочевниками: каждый можетъ выбрать здсь ту теорію происхожденія Руси, которая ему больше по душ, - нашей тем оно сейчасъ совершенно безразлично. Единственный важный для насъ моментъ этой первобытно-государственной Руси — принятіе ею христіанства и, при томъ, христіанства восточнаго, византійскаго. Оно наложило свою тяжелую руку на бытъ славянской женщины съ первыхъ же своихъ шаговъ. Уже «Русская Правда» дышетъ византійскими вяніями, а, двсти лтъ спустя, византійство торжествуетъ по всему фронту русскаго женскаго вопроса, и Даніилъ Заточникъ ищетъ милости y благочестиваго «князя и господина» ругательствами, проклятіями и сатирическими прибаутками по адресу женщинъ — въ дух истинно-византійскаго полемическаго краснорчія, воспитаннаго на папертяхъ бродячимъ монашествомъ эпохи Соборовъ. Но объ этой эволюціи мы будемъ говорить особо и посл.

Интересъ изученія древности славянства значительно поднимается надъ уровнемъ большинства однородныхъ изученій тмъ условіемъ, что, кажется, ни въ одной рас, какъ въ этой — младшей среди арійскаго племени по выступленію на историческую арену Европы — государственность, хотя бы и самая первобытная, не сла боле внезапно и на боле неподготовленную для нея почву. Опять-таки, дло для насъ не въ томъ, были ли призваны какіе-то варяги, и, если да, то кмъ, когда, зачмъ, откуда. Дло въ томъ, что мы застаемъ историческую Русь, уже съ XIV вка, въ борьб родового уклада съ государственнымъ началомъ и церковнымъ правиломъ. И, хотя послднимъ суждено къ XIV вку побдить, a первому пойти на послдовательное умертвіе, тмъ не мене уже его невроятно долгая жизнеспособность доказываетъ, что государственность застигла предъисторическіе родовые славянскіе обычаи не заживо согнившими трупами какими-то, а, напротивъ, силами еще здоровыми, свжими и даже, можетъ быть, молодыми,

Знаменитый Мэнъ установилъ, — врне сказать, усовершенствовалъ посл Моргана, — характеристику рода бракомъ — эндогаміей и эксогаміей, т. е. бракомъ, заключаемымъ обязательно въ ндрахъ рода или, наоборотъ, бракомъ, заключаемымъ обязательно въ чужомъ род. Второй способъ брака, эксогамія, представляетъ, съ точки зрнія общественной эволюціи, уже довольно крупную прогрессивную ступень. Былинную и лтописную Русь мы застаемъ именно на ступени эксогамическаго брака, получившаго свое развитіе, повидимому, задолго до христіанства, которое приняло его подъ свое покровительство и реформировало по своимъ уставамъ. Между обществами эндогамическими и эксогамическими шла лютая вражда. Типическій представитель старинной эндогаміи, стихійный богатырь Соловей Разбойникъ, хвастаетъ новому богатырю, Иль Муромцу:

«Я дочь вырощу, за сына замужъ отдамъ,Я сына вырощу, на дочери женю,Чтобъ Соловейкинъ родъ не переводился»…

Разсердился Илья Муромецъ на гршную похвальбу Соловья и убилъ его до смерти. У Нестора мы почти уже не застаемъ славянъ въ період чистоэндогамическомъ. Напротивъ, даже въ самыхъ дикихъ племенахъ онъ отмчаетъ обычай заключать браки чрезъ умыканіе, т. е. похищеніе невстъ: порядокъ эксогамическій. Но, наряду съ этимъ, онъ жалуется, что внутри новой славянской семьи живутъ еще пережитки древняго кровосмсительнаго строя, во вкус Соловья Разбойника. Тысячу лтъ тому назадъ, въ славянств уже свирпствовалъ столь частый порокъ русской крестьянской семьи — пресловутое «снохачество». Суровыя средневковыя легенды и романы о кровосмсител — церковнаго происхожденія, результаты борьбы съ эндогамическими отношеніями, которыя въ глухихъ углахъ Вятской или Пермской губерніи сохранились даже до XIX вка. Достаточно вспомнить «Подлиповцевъ» . М. Ршетникова.

Ни чей фольклоръ, какъ славянскій, не сохранилъ боле свжимъ преданіемъ той доисторической эпохи, когда разница половъ опредлялась только суммою физическихъ вншнихъ признаковъ. Борьба за существованіе, среди суровой первобытной природы, либо сближала мужчину и женщину въ любовное товарищество двухъ равносильныхъ добычниковъ, либо, наоборотъ, сопернически ожесточала къ лютымъ боямъ. Если мы вчитаемся въ греческія легенды о происхожденіи скискихъ народовъ или въ былинный эпосъ любого славянскаго племени, мы всюду застаемъ женщину въ борьб съ мужчиною за превосходство, — вровень съ нимъ и весьма часто съ преобладаніемъ надъ нимъ. Одинъ изъ изслдователей русской старины совершенно справедливо отмчаетъ, что первобытный славянскій бракъ черезъ умыканье заключался не только черезъ похищеніе женщинъ мужчинами, но и женщинами мужчинъ. По Геродоту, скиы произошли отъ вынужденнаго сожительства Геркулеса съ Ехидною, женщиною-змею, похитившею y него коней и назначившею такой любовный выкупъ. На курганахъ южнорусскихъ и сибирскихъ степей высятся срыми громадами человкообразныя глыбы каменныхъ бабъ. Это монументы свидтельницъ и, какъ думаетъ Флоринскій, вдохновительницъ первобытнаго искусства въ ту доисторическую эпоху, когда по степямъ этимъ «шатались»; подобно «сннымъ копнамъ», богатыри, «паленицы удалыя». Наздничая удале всякаго мужчины, он, по былинной гипербол, - хватали богатырей «за желты кудри, опускали во глубокъ карманъ», чтобы разсмыслить на досуг — «то-ли молодца смертью убить, то-ли за молодца замужъ пойти». Чмъ чище кровью славянскій народъ, тмъ богаче его легенда о старинномъ женскомъ богатырств, о временахъ женскихъ царствъ, городовъ, княженій. Это — Ванда y поляковъ, Любуша и Власта — y чеховъ, полуисторическая Ольга — y русскихъ славянъ, совсмъ уже историческія Елена и Рикса — y поляковъ. По всмъ славянскимъ землямъ разсяны урочища съ названіями, въ род Двій городъ, Двинъ, Бабье городище и т. д. Какъ показали археологическія изслдованія, они гораздо древне печальной возможности получить подобныя названія отъ невольничьихъ торговъ или стоянокъ татарскаго полона. Волшебныя сказки русскаго народа полни памятью женскихъ богатырскихъ городовъ, замковъ, крпостей, которыми владетъ какая-нибудь Царь-Двица, Елена Прекрасная, Сонька Боготворка, и въ которые, пока она бодрствуетъ, не дерзаетъ проникнуть самый мужественный витязь, потому что — убьетъ богатырша, оберегая свою двственную свободу. Вс эти амазонки, покуда двушки, сильне и грозне мужчинъ. Сила и воинственность теряются ими только въ замужеств. Все это, если снять съ основы легендъ волшебную призрачность сказочныхъ размровъ, если роскошные города обратить въ лсныя деревни, a дворцы въ шалаши, свидтельствуетъ, что славянскій эпосъ не усплъ забыть той общественной раздльности половъ, которую, въ пережиткахъ, путешественники наблюдаютъ еще въ нкоторыхъ поселкахъ Австраліи или центральной Африки.

Покореніе властной женщины-богатырки грубою силою или, чаще, хитростью мужчины открываетъ эру ея семейнаго порабощенія. Первое орудіе послдняго — отнятіе y женщины права носить оружіе, воспрещеніе физическихъ упражненій, развивающихъ воинственную готовность и ловкость. Въ одной изъ русскихъ былинъ, богатырь-Дунай убиваетъ жену за то, что она лучше его стрляетъ изъ лука. Въ польской легенд — мужчины, избирая новаго князя по условію — кто первый переплыветъ озеро Гопло, отстранили отъ состязанія женщинъ, опасаясь ихъ соперничества. Мечъ и плетка — орудія воинственнаго кочевья — монополизируются мужскимъ поломъ; на долю женщинъ выдвигается Schusselgewalt, право ключей, право домашняго управительства въ осдломъ мирномъ быту. У народовъ германскихъ, — нсколько старшихъ культурою сосдей славянъ по европейскому разселенію, — эта борьба съ женскою воинственностью успла вызрть не только въ обыча, но и въ нормахъ права. Такъ лонгобардскій законъ оцниваетъ преступленія противъ женщинъ пенею вдвое выше, чмъ преступленія противъ мужчинъ, но лишь въ томъ случа; если женщина не могла защищаться и, вообще, вела себя, какъ существо слабаго и робкаго пола. Наоборотъ, убійство женщины, хотя бы случайно попавшей въ драку между мужчинами, оцнивалось, какъ обыкновенное убійство. Законъ баварскій предоставлялъ женщин право судебнаго поединка, но, если она выставляла бойца-замстителя, то, въ случа побды, получала двойную композицію, а, если дралась сама за себя, то лишь ординарную. Впослдствіи ухищренія разобщить женщину съ оружіемъ и обратить изъ воительницы въ ключницу выразились, какъ пережитокъ, въ средневковыхъ запретахъ женщинамъ одваться въ мужское платье, за что полагались тяжелыя пени, a иногда даже смертная казнь. У датчанъ это было поводомъ къ разводу.

Славянская борьба съ первобытною женскою свободою и самостоятельностью не успла догнать германскаго запретительнаго обычая, почему не отразила его и въ прав. Славянство было почти совершенно чуждо того элемента «половой опеки», который легъ въ корень женскаго права германскихъ народовъ и породилъ въ нихъ пресловутое «рыцарство» съ тмъ фальшивымъ идеаломъ «женственности», что и посейчасъ оплакивается всми ромаатиками-реакціонерами. И какъ жутко приходится расплачиваться за уклоненіе отъ него передовымъ женщинамъ, ищущимъ живого общаго дла и свободы! Средневковый статутъ города Офена опредляетъ женщину, какъ «тварь робкую и слабую, которая, поэтому, должна быть охраняема и защищаема». Извстно опредленіе половой опеки Вальтеромъ, какъ «власти надъ женщинами въ отношеніи ко всему, что касается собственнаго блага самой женщины, a также чести и интересовъ цлаго семейства». Опредленіе весьма полное, и было бы безспорно, если бы прибавить: «при воспрещеніи женщин опредлять самой, въ чемъ почитаетъ она это собствевное благо». Такого выбора женщина не имла за вс тысячу слишкомъ лтъ исторической жизни германскаго племени, и только грядущій соціалистическій строй способенъ возвратить ей первобытное, съ доисторической ночи потерянное, право. Славянство встртилось съ христіанскою проповдью и законодательствами — изъ Рима и Византіи — въ такомъ бытовомъ період, когда не могло быть и рчи о «половой опек«. Полу, который назвался, a впослдствіи и дйствительно сталъ «сильнымъ», не было не только никакой надобности, но даже и положительно вреднымъ оказалось видть въ женщин, хотя бы уже и подчиненной брачно, «полъ слабый». Отмтимъ, что даже при Иван Грозномъ населеніе Руси равнялось полутора милліонамъ жителей, и густота разселенія была мене, чмъ нын въ Архангельской губерніи. Половая опека германцевъ выработана каменнымъ замкомъ въ горномъ ущель и городомъ, который выростаетъ подъ охраною замка. Славянство же встртилось съ христіанствомъ отвюдь не въ городской форм разселенія: это — еще жизнь лсного или степного хутора, избяное скваттерство на родовыхъ началахъ. Въ опасностяхъ и приключеніяхъ этого рода, первобытный славянинъ искалъ въ жен существо — умиротворенное для домашней жизни, но совсмъ не «слабое, робкое, долженствующее быть защищаемымъ». Знаменитый славянофилъ Константинъ Аксаковъ когда-то обратилъ вниманіе на слово «супротивница», которымъ ласкательно и уважительно характеризуютъ былинные богатыри своихъ невстъ и женъ. Супротивница здсь значитъ не то, какъ теперь почитаютъ: «которая мн перечитъ, противъ моей воли идетъ», но — «ровня мн, способная выстоять противъ меня въ моемъ подвиг, въ моей работ«. Это были вка, когда расчищались лсныя чащи и выкорчевывались первые участки подъ будущее общинное земледліе, когда шелъ рукопашный бой со звремъ и съ человкомъ чужого рода-племени за право мирнаго сосдскаго существованія. Естественно, что въ такой тяжкій рабочій и опасный бытъ женщина нужна, именно, какъ «супротивница» мужчин, a не какъ чувствительная Эльза изъ «Лоэнгрина», за которою половая опека приставляетъ семь нянекъ и семь сторожей — блюсти ея лилейную безпомощность. Жена Ильи Муромца одвается въ его доспхи, чтобы биться съ Тугариномъ, за отсутствующаго мужа. И «бжалъ Тугаринъ въ свои улусы загорскіе, проклинаючи Илью Муромца, a богатырь Илья Муромецъ знать не зналъ, вдать не вдалъ, кто за него бился съ Тугариномъ». Это физическое равенство женщины съ мужчиною ползетъ черезъ много славянскихъ вковъ, всплывая то фигурами былинными, то лтописными, то псенными изъ позднйшаго новгородскаго эпоса и разбойничьей лирики. Когда ушкуйникъ, а по слдамъ его, піонеръ съ топоромъ и сохою двинулись отъ Ильменя и Ладожскаго озера на дальній сверъ и волжскій востокъ, туда передвинулся и богатырскій типъ женщины-добычницы, «супротивницы» своему мужу. Для западной Руси онъ сдлался уже излишнимъ въ развивающемся городскомъ быту. Тмъ не мене, не только въ новгородскомъ эпос о Васьк Буслаев, но даже и въ лтописяхъ новгородскихъ встрчаемъ мы женщинъ, предводительствующихъ уличными смутами, которыми былъ такъ учащенно богатъ этотъ странный городъ, съ его безалабернымъ народоправствомъ. Поволжье полно преданіями объ участіи «могутныхъ» воинственныхъ женщинъ въ колонизаціи края: достаточно напомнить, хотя бы, легенду объ Усоль подъ Казанью. На Мурман поморки до сихъ поръ сохранили отзвуки самостоятельности, столь свойственной доисторическимъ прабабкамъ ихъ. Море и климатъ не измнились съ тхъ поръ, какъ славянка впервые увидала предъ собою волны Ледовитаго океана, слдовательно, почти не измнилась потребность дружной работы обоихъ половъ въ обезпеченіе тяжкаго существованія, почти не измнилась первобытная трудность для мужчины-побдителя обратить побжденную женщину въ слабосильную игрушку, въ предметъ семейной роскоши, почти не измнились отношенія женско-мужского равенства. Поморка, какъ мужчина, работаетъ, какъ мужчина, получаетъ за трудъ, какъ мужчина, пьетъ водку и, какъ мужчина, горланитъ на сходк.

Итакъ мы исторически застанемъ славянскую женщину въ первомъ період побды сильнаго пола надъ слабымъ, — когда побда эта еще не порабощеніе, но лишь капитуляція по договору — на условія мужской гегемоніи. Женщина согласилась стать вторымъ номеромъ, но отнюдь не отказалась отъ самостоятельности, — нтъ лишенія правъ, нтъ ухода въ «половую опеку». Старинныя славянскія «правды» и статуты суть памятники той послдовательной борьбы, какъ вяли обычныя начала женской свободы подъ дыханіемъ византійскаго монастыря и римскаго права, прошедшаго къ сяавянамъ черезъ сосдскіе германскіе фильтры. Но было бы ошибочно предполагать, что правовой обычай уступилъ легко и скоро. Нтъ, онъ былъ крпокъ одинаково и въ добр, и во зл для женщины. Вы, конечно, вс слыхали о древнемъ брачномъ обыча славянъ, чтобы молодая снимала съ мужа сапоги въ знакъ будущей покорности. Обычай этотъ, почти повсемстный въ славянств, знаменитъ, благодаря романическому преданію о Владимір и Рогнд, которая не захотла «разуть робичича». Но, быть можетъ, нигд онъ не выразителенъ такъ для старославяескаго брака, какъ y славонцевъ. У нихъ молодая снимаетъ съ мужа сапогъ въ знакъ покорности, но затмъ бьетъ снятымъ сапогомъ мужа по голов — знакъ, что не воображай, будто я всегда теб буду прислуживать. Печать такой договорности лежитъ, въ теченіе среднихъ вковъ, на славянскомъ прав во всхъ его статьяхъ по женскому вопросу. И, опять-таки, чмъ чище славянство народа, тмъ уступчиве его средневковое право по отношенію къ женщин. На первомъ план остаются поляки, дале — чехи. У нихъ, даже въ памятникахъ XIV и XV вка, когда попадается законодательное нововведеніе мужевластнаго типа, связывающее женщину «половою опекою», можно почти безошибочно прослдить заимствованное происхожденіе такихъ нормъ отъ германскихъ сосдей. Таковы, напримръ, ограниченія имущественныхъ правъ женщины въ Вислицкомъ статут, обоснованныя на разсужденіи о fragilitas sexus, o хрупкости или въ старопольскомъ перевод «кревкосци» пола Вы слышите, что разсужденія эти, сошедшіяся въ своей терминологіи съ извстнымъ восклицаніемъ о женщинахъ Гамлета, даже первоначалыюе выраженіе-то себ нашли лишь въ латинскомъ язык, юридическомъ волапюк Западной Европы.

Отсутствіе половой опеки, прежде всего, подразумваетъ наличность половой свободы, свободы полового выбора. Дйствительно, доисторическая славянка, повидимому, пользовалась въ этомъ отношеніи свободою почти неограниченною; и даже пресловутое «умыканіе женъ» являлось результатомъ предварительнаго соглашенія умыкаемой съ умыкателемъ. Насильственное умыканіе ыаказывалосъ строго. По чешскому земскому праву умыкнутой насильственно предоставлялось самой отрубить похитителю голову. Мазовецкіе и польскіе статуты, a также вс три литовскіе обрекаютъ похитителя на смерть или фактическую, или гражданскую (состояніе «безславія», infamia), если похищенная не спасетъ виновнаго согласіемъ выйти за него замулсъ. На Руси — подобныя дла быстро подпали подъ руку церкви. Они подлежали епископскому суду и именовались «уволочскія»: аще кто уволочетъ двку. Уволоченной двк Ярославовъ уставъ указываетъ платить «за соромъ, a епископу — за судъ».

Русь никогда не любила смертной казни и, съ самыхъ раннихъ дней своихъ, предпочитала искать ей штрафныхъ, денежныхъ замнъ.

Козьма Пражскій, чешскій бытописатель, къ сожалнію часто уходившій отъ лтописи въ область историческаго романа, даетъ наиъ удивительную картину первобытной общности браковъ. «Не было преступленіемъ мужа брать жену другого, a жен выходить замужъ за другого. Что нын считается цломудріемъ, тогда было великимъ безчестіемъ, если мужъ довольствовался одною женою, a жена — однимъ мужемъ». Въ указаніи этомъ имется въ виду не многоженство, которое вошло въ славянскій обиходъ сравнителъно поздно и, вроятно, подъ восточными вліяніями, но необыкновенная легкость, съ какою возникалъ первобытный бракъ, чтобы такъ же легко разрываться. Козьма Пражскій говоритъ, въ очень поэтическихъ образахъ, даже о мужьяхъ и женахъ на одну ночь, разстававшихся навсегда съ наступленіемъ утра. Браки былинныхъ богатырей кратковременны и непрочны, условны, легко расторжимы, хотя бы и при наличности церковнаго обряда. Каждая отлучка богатыря въ «поле» сопровождается своеобразнымъ договоромъ съ женою, сколько времени должна она мужа ждать, посл какого срока властна за другого замужъ пойти. A то, говоритъ Добрыня, «знаю я ваши норовы женскіе: мужъ за дровами въ лсъ подетъ, a жена за другого замужъ пойдетъ». Широкое право развода по соглашенію ограничило въ славянств только христіанство, да еще съ превеликимъ трудомъ. Въ 994 году противъ «недозволеннаго расторженія браковъ» гремитъ апостолъ чеховъ, св. Войцхъ, но, очевидно, безъ всякаго успха, такъ какъ, сорокъ пять лтъ спустя, кн. Брячиславъ, надъ гробомъ св. Войцха, вынужденъ объявить вчное изгнаніе тмъ виновнымъ, «если мужъ оставитъ жену или жена мужа». Врядъ ли, однако, законъ такого рода могъ быстро противодйствовать вкоренившемуся обычаю, — чехи и моравы были сосди полякамъ, a y послднихъ, въ то же самое время, самъ законодатель, знаменитый Болеславъ, три раза разводился съ женами, не спрашивая разршенія y церкви. У поляковъ обычай свободнаго развода держался настолько долго, что впослдствіи съ выборныхъ королей бралось даже обязательство — не разводитгся съ женою иначе, какъ въ церковномъ порядк. Послдній примръ подобнаго обязательства мы имемъ отъ столь поздней эпохи, какъ XVI вкъ: его долженъ былъ дать панамъ-избирателямъ Генрихъ Французскій, Валуа. Нкоторые законодательные памятники средневковья германскаго прямо называютъ разводъ венедскимъ, т. е. славянскимъ обычаемъ. На Руси церковь, съ первыхъ же дней своихъ, объявила войну добровольному разводу тмъ, «иже свое подружіе оставятъ и поимаютъ инхъ, также и жены». Однако, обычай боролся съ закономъ необыкновенно стойко и живуче. Двусторонній разводъ, по соглашенію мужа и жены, даже въ Россіи держался исподволь до ХІII вка: лишь въ 1769 году былъ изданъ указъ, ршительно уничтожившій такъ называемыя «разводныя письма». У славянъ, сохранившихъ остатки старинныхъ нравовъ, напр. черногорцевъ, гражданскій разводъ существуетъ и въ наши дни. Обрядъ его приблизительно тотъ же, что описывали старинные путешественники для Малороссіи XVII вка. Символомъ расторгаемаго брака является ткань, — поясъ или кусокъ полотна — которую супруги тянутъ въ разныя стороны, покуда она не лопнетъ. Посл этого и браку конецъ, и жена возвращается въ свой двичій домъ, вмст съ приданымъ. Если она была замужемъ боле десяти лтъ, то мужъ обязанъ платить ей пожизненную пенсію, въ размр, опредляемомъ міровою сходкою. Славянскій институтъ полюбовнаго развода былъ настолько народенъ, что — мы увидимъ впослдствіи — онъ приспособилъ къ своимъ потребностямъ даже и воинствующую противъ него церковь. Удльный періодъ подготовилъ и выработалъ ту оригинальную форму развода черезъ постриженіе въ монашество, злоупотребленіе которою современные путешественники изъ Европы отмчали единогласно, какъ одну изъ самыхъ характерныхъ особенностей московской Руси.

Итакъ, славянская женщина, порабощаясь, узнавала постепенно опеку мужа, опеку рода, но половой опеки — опеки только за то, что она женщина, a не мужчина, столь свойственной гератанскому праву, она не узнала. Вамъ, конечно, извстно, что родовой бытъ классифицируется двумя преемственными подраздленіями, въ зависимости отъ того — господствуетъ ли въ немъ начало материнское или отцовское, ведутъ ли свое родословіе потомки колнами, исходящими отъ праматери, или исходящими отъ праотца. Въ первомъ случа, родъ называется когнатическимъ, утробнымъ; во второмъ случа — агнатическимъ. Родовая опека надъ славянскою женщиною — уже агнатическая, но сохранила въ себ очень много чертъ когнатизма, говорящихъ о томъ, что древнія преданія матріархата, женовластительства были, въ эпоху правовой формировки, если даже изжиты уже, то не забыты народомъ. Въ особенности сказывается это обстоятельство въ оригинальномъ институт «материнской власти», materna potestas, бытовая наличность котораго выдляетъ славянскія права изъ всхъ другихъ въ средневковь. И съ такою яркостью, что нкоторые историки права даже отрицали существованіе въ славянскомъ обычномъ прав спеціальной отцовской власти (mimdium, patria potestas), столь характерной для древнихъ уложеній Западной Европы, и предполагали, вмсго нея, вроятность смшанной родительской власти. Это — преувеличеніе. При жизни обоихъ родителей, материнская власть была силою скоре моральнаго вліянія на дтей, чмъ правового воздйствія. Обычай признавалъ за матерью преимущество воспитательной роли и требовалъ ея участія, если не ршающаго, то вско-совщательнаго въ вопрос о брак потомства. Но со смертью мужа, славянская «матерая вдова» оставалась существомъ не только лично свободнымъ, но и властнымъ надъ семьею своею, хотя бы въ ней были и возрастныя дти. Лишь съ XV вка начинаются мужскія ограниченія опекунства вдовы-матери. Ране — оно простирается не только на семейственныя и имущественныя отношенія, но даже и на политику и администрацію первобытныхъ славянскихъ племенъ-государствъ. Такими властными матерями-опекуншами были на Руси Ольга, y чеховъ Драгомира, мать Вячеслава, y поляковъ Елена, мать Лешка, и Рикса, мать Казимира. Въ частной жизни — любопытенъ примръ матери знаменитаго аскета еодосія Печерскаго: жестокія истязанія, которыя претерпвалъ этотъ восторженный юноша отъ своей родительницы за пристрастіе къ монашеству, свидтельствуютъ о полнот правъ материнскаго распорядительства свободою и благополучіемъ потомства. Опека матери и вдовы прекращалась только вторичнымъ выходомъ замужъ, т. е. переходомъ ея въ другой родъ и отчужденіемъ отъ рода своихъ дтей, черезъ самоотдачу подъ новую родовую опеку. Любопытно, что въ былинахъ матери богатырей — почти вс вдовы и неизмнно вс держатъ могучихъ сыновей своихъ въ ребяческомъ повиновеніи. Даже пресловутый Васька Буслаевъ, буйный типъ новгородской вольницы, что «не вровалъ ни въ сонъ, ни въ чохъ, только вровалъ въ свой червленый вязъ», трепещетъ передъ волею матери, какъ мальчишка, котораго сажаютъ въ карцеръ на хлбъ и воду. Тмъ же огромнымъ уваженіемъ къ матери-вдов, какъ былины, дышатъ завщанія удльныхъ князей. Мы видимъ мат-вдову то имущественною опекуншею своихъ дтей, то ихъ нераздльною совладлицею — чаще всего съ младшими дтьми, посл выдла старшихъ, то безапелляціонною распорядительницею наслдственныхъ выдловъ, и это, опять-таки, включительно до отношеній государственныхъ. Даже на закат удльной Руси и на зар московскаго самовластія, Іоаннъ Калита и Дмитрій Донской оставляютъ вдовамъ своимъ полномочія блюсти удлы дтей. «Если одинъ изъ сыновей умретъ, то удлъ его мать длитъ между остальными сыновьями; если по смерти отца родится сынъ, мать должна подлить его, взявши части отъ удловъ старшихъ его братьевъ; наконецъ, если y одного изъ сыновей, по какимъ-нибудь причинамъ, убудутъ вотчины, мать придаетъ ему отъ удловъ остальныхъ его братьевъ» (Шпилевскій).