Женское нестроение

Всякая имущественная опека основывается на презумпціи общественной правоспособности лица, которому она ввряется, и возможности для этого лица представительствовать предъ судомъ. Конечио, и эти основныя права, обезпечивавшія древнюю женскую свободу, мы застаемъ уже въ значительномъ разрушеніи попытками государства и церкви навязать женщин половую опеку. Тмъ не мене, — въ рзкій контрастъ съ памятниками германскими, — славянскіе, повсемстно и дружно, признаютъ за женщиною процессуальную правоспособность, даже и въ замужеств. Особенно любопытно выражено это въ «устав чешскаго земскаго права». Онъ даетъ женщин широкія процессуальныя полномочія по дламъ уголовнымъ и о кровной мести, a также о недвижимой собственности, наслдственномъ имуществ, по искамъ за приданое. Въ длахъ. требующихъ разршенія судебнымъ поединкомъ. таковой предоставляется вдовамъ и двицамъ, но замужняя женщина должна была довольствоваться очистительною присягою отвтчика «самъ седьмь», т. е. съ шестью поручителями. Возможности мужу представительствовать за жену предъ судомъ чехи не только не допускали, но даже воспрещали мужу быть въ процесс жены свидтелемъ за или противъ нея. У другихъ славянскихъ народовъ судебное представительство мужа за жену регламентируется не ране XIV и даже XV вка. Въ древнемъ русскомъ прав о возможности такого представительства упоминаетъ всегда лишь одинъ памятникъ — Новгородская судная грамота, да и то въ условіяхъ, которыя скоре говорятъ о привилгегіи женщины имть въ муж особаго защитника сверхъ ея собственнаго, личнаго представительства.

Нечего и говорить о томъ, что лицо, вооруженное правами распоряжаться имущественными отношеніями третьихъ свободнорожденныхъ лицъ, хотя бы и собственныхъ дтей, должно быть само широко одарено имущественными правами и средствами къ ихъ защит. Такъ какъ невозможно отрицать наличности y славянъ отцовской власти, равнымъ образомъ мужней и родовой опеки, то, на первый взглядъ, кажется страннымъ, какъ ухитрялась совмщаться женская свобода со всми этими опеками. Но, изучая характеръ послднихъ, нельзя не придти къ заключенію, что, во множеств личныхъ и имущественныхъ отношеній, он оказывалисъ бытовыми взаимоограниченіями, въ пользу опекаемой, въ защиту ея свободной воли отъ самовластія и произвола опекуновъ. Возьмемъ хотя бы вопросъ о вступленіи въ бракъ. Вдовій выборъ второго мужа былъ свободенъ во всемъ славянств до XVI вка, когда Краковскій статутъ (1532) нарушилъ это единство закономъ о конфискаціи вдовьяго имущества, буде вдова дастъ согласіе на ея похищеніе. Браки двушекъ стояли въ зависимости отъ власти отцовской, которая усилялась изъ года въ годъ и отъ вка къ вку по мр того, какъ слабла и вырождалась опека родовая. Но въ древности бракъ двушки, отпускъ ея въ чужой родъ, былъ дломъ всего рода, и двушка, приневоленная къ непріятному для нея союзу, могла апеллировать къ союзу родственниковъ, какъ по отцу, такъ и по матери, какъ въ агнатическомъ порядк, такъ и въ когнатическомъ. Русскія свадебныя псни полны воспоминаніями этихъ временъ, a иногда — жалобами невсты на несправедливость или бездятельность родственнаго совта, который лишь «притакнулъ» крутой вол батюшки съ матушкою. И, наоборотъ, родственный совтъ могъ побуждать родителей къ выдач дочери замужъ, хотя бы они тому и противились. Особенно это правило касалось родителей овдовдыхъ. По литовскому статуту, по законамъ далматинскаго побережья, — если вдовый отецъ или вдовая мать перечатъ совершеннолтней двушк въ ея намреніи выйти замужъ, она можетъ вступить въ бракъ съ согласія родственниковъ. Если мы при этомъ обратимъ вниманіе, что, чмъ древне памятникъ права, тмъ раньше обозначаетъ онъ срокъ женскаго совершеннолтія, то узда на родительскій произволъ получалась изрядная. Вдь встрчаются сроки совершеннолтія въ 12 и въ 10 лтъ. A самая сдая древность даже и не опредляла сроковъ цифрами, довольствуясь физическими признаками зрлости, въ род чешской рекомендаціи — считать двушку совершеннолтнею, если y нея начали развиваться груди. Совершеннолтіе двушки, несомннно, парализовало нсколько родительскую волю, и, быть можетъ, стремленіе обойти обычай родственнаго вмшательства въ защиту дочери надо считать въ числ причинъ, объясняющихъ возмутительно ранніе браки въ кіевской, галицкой и владимірской Руси. Напримръ, великій князь Всеволодъ III выдалъ дочь свою за Ростислава Рюриковича, въ Блгородъ, восьми лтъ, хотя очень плакалъ при этомъ, потому что; прибавляетъ лтописецъ, была она ему «мила и молода». Наконецъ, въ самой глухой полуисторической древности, опека рода надъ брачнымъ выборомъ двушки иметъ характеръ не запрещенія или побужденія ея воли, но защиты ея всмъ родственнымъ союзомъ отъ насильственнаго брака. Въ свободныхъ обрядахъ славянскихъ народовъ до сихъ поръ остались слды тхъ воинственныхъ сценъ, которыми родъ отвчалъ на попытки «умыкателей» заключать браки чрезъ похищеніе, разбойничьимъ набгомъ. При той легкости, съ какою заключался и разрывался славянскій бракъ не только до христіанства, но и долгія десятилтія, если не столтія, посл него, отказъ сватаемой невсты жениху былъ, повидимому, тяжкимъ оскорбленіемъ и отомщался жестоко. Однако, романическая легенда о Рогнд или историческій примръ Предславы, сестры Ярослава Мудраго, наглядно показываютъ, что священную волю двушки распоряжаться своимъ замужествомъ родъ ставилъ выше риска пострадать даже отъ такихъ могучихъ противниковъ, какъ Владимиръ Кіевскій или Болеславъ Польскій.

Упомянутое сейчасъ имя Владимира Кіевскаго невольно приводитъ насъ къ мыслямъ о многоженств, которымъ такъ прославился этотъ князь — до принятія христіанетва. Лтописная, мало правдоподобная, легенда приписываетъ ему шесть женъ и восемьсоть наложницъ. Дло, конечно, не въ томъ, какъ удивляется кто-то въ сатир Щедрина, «на кой чортъ понадобилась ему такая уйма бабъ?» a въ томъ, что эту уйму совершенно немыслимо было прокормить съ той лапотной маленькой Руси, населенной по одной душ на пять квадратныхъ верстъ, которою правилъ Владимиръ. Вопросъ о многоженств y славянъ очень спорный. Трудно отрицать, что оно было въ обыча, когда христіанство проникло въ славянскія дебри, но, повидимому, оно никогда не господствовало въ народ — оставалось лишь терпимою роскошью привилегированныхъ классовъ, перенятою отъ тюркскихъ кочевниковъ и, значитъ, пришедшею на Русь поздно. Владимиръ — единственный русскій князь, котораго легенды окружаютъ какимъ-то волшебнымъ восточнымъ гаремомъ. О предкахъ его легенда не передаетъ ничего подобнаго. Свидтельства арабскаго путешественника, знаменитаго Ибнъ-Фоцлана о славянскомъ многоженств, очень выразительны, но больше указываютъ на широкое развитіе наложничества, чмъ на многократный и одновременный бракъ, что, въ средніе вка, повсемстно весьма различалось, a въ славянств — классифицировалось съ особенною подробностью категорій. Мы не можемъ сейчасъ остановиться подробно на вопрос о славянскомъ многоженств, такъ какъ я буду вынужденъ еще вернуться къ нему въ слдующемъ чтеніи, говоря о тхъ византійскихъ и монгольскихъ вліяніяхъ, гсоторыми создалась московская, до Петра Велакаго, семья. Сейчасъ же достаточно будетъ кратко повторить старый выводъ извстнаго слависта Макушева: «У славянъ преобладала моногамія, хотя было дозволено и многоженство; въ послднемъ случа, однако, число женъ было ограничено». Необходимо прибавить, что, наряду съ терпимымъ многоженствомъ, новйшею полигаміей, не вымерли еще преданія стариннаго многомужія, родовой поліандріи. Объ этомъ — наилучшій показатель упомянутый уже Ибнъ-Фоцланъ, описавшій похороны русса, умершаго холостымъ, и его загробное внчаніе съ двушкою, обреченною ему въ жены. Не входя въ подробности этого наивнаго обряда, нсколько щекотливыя для современнаго уха, отмчу лишь, что супружескія права мертвеца на загробную супругу были реализированы представительствомъ шести его родичей: «самъ седьмъ».

Выше я говорилъ о непрочности и кратковременности легко расторжимыхъ былинныхъ браковъ. Но, при этомъ, не слдуетъ упускать изъ виду, что былина, псня, сказка — это, все-таки, своего рода, беллетристика, занимающая слушателя интереснымъ случаемъ общественной жизни. Поэтому — въ тхъ же самыхъ былинахъ мы встрчаемся, какъ съ крайностями женскаго легкомыслія въ брачныхъ перемнахъ, такъ и, наоборотъ, съ крайностями врности, — включительно, напримръ, до требованія, чтобы овдоввшій мужъ погребалъ себя вмст съ покойной женою (Потокъ-богатырь), до самоубійствъ жены надъ прахомъ мужа (Василиса Микулишна) и мужа надъ трупомъ жены (Дунай-богатырь). Конечно, въ нкоторыхъ случаяхъ въ этихъ трагедіяхъ чувствуются отголоски ритуальныхъ самоубійствъ арійской, подъ-Гималайской древности. Но гораздо чаще звучитъ чисто-психологическій, настояще любовный, можно бы сказать даже: идеалистическій мотивъ — одной души въ двухъ тлахъ. Какъ всякій бракъ, возникающій по свободному выбору, поддерживаемый равенствомъ супруговъ и имющій возможность быть расторгнутымъ по обоюдному ихъ согласію, славянскій первобытный бракъ былъ напитанъ дружествомъ, незнакомымъ для послдующихъ поколній церковно-государственныхъ. Они обратили бракъ въ орудіе и форму женскаго порабощенія и обратили мужа и жену въ двухъ принципіальныхъ враговъ, между которыми согласіе — не боле, какъ счастливо длящееся перемиріе. Я уже имлъ случай отмтить отвращеніе славянства къ повторности брака, — подразумваю: безъ согласія на то мужа и жены. Вжив, супруги легко сходились и расходились, но, если одинъ изъ нихъ умиралъ въ брак, то смерть не разрывала брака. Мы видли, какимъ уваженіемъ пользовалось въ славянств вдовство. Наоборотъ, вдовецъ или вдова, вступающіе въ новые браки, подвергались не только умаленію личнаго достоинства, но и ограниченіямъ личныхъ и имущественныхъ вліяній своихъ по первому браку.

Итакъ, изъ картины, бгло набросанной мною передъ вами, вы легко усмотрите, что первобытное состояніе славянской женщины отличалось такимъ количествомъ свободъ и преимуществъ, что съ трудомъ врится процессу послдующей соціальной эволюціи, которая отвела женщину отъ лсной воли и степного равенства въ вырубленный изъ этого лса и поставленный среди этой степи теремъ. Въ слдующихъ чтеніяхъ я буду имть честь разсказать вамъ постепенныя ступени этой эволюціи, руководимой заимствованными со стороны, изъ-за моря и изъ-за горъ, началами церковности и государственности. Мы послдовательно разсмотримъ исторію паденія тхъ правовыхъ институтовъ, которые грубо и инстинктивно опредляли собою свободу первобытной женщины, но, въ формахъ тонко выработанныхъ и логически развитыхъ принциповъ, должны опредлить и свободу женщины будущей — свободу близкую, наступающую, уже озаренную привтнымъ, краснымъ свтомъ соціалистическаго утра. Мы разсмотримъ, какъ искоренился на Руси свободный бракъ и выросла половая опека съ нерасторжимымъ церковнымъ бракомъ, какъ ограничивалжсь имущественныя права женщины и ея почетное значеніе въ род, какъ закрылись для нея судъ и привилегіи культа, какъ въ рукахъ ея оказались ключи безсильные предъ мужнинымъ мечомъ и плеткою, — словомъ, разсмотримъ семисотлтнее торжество агнатическаго рода надъ когнатическимъ и переработку перваго въ мужевластное государство.

Устои мужевластнаго государства, почитавшіеся незыблемыми сотни лтъ, заколебались лишь въ XIX вк, когда машинныя производства и ростъ рабочаго класса быстро вызвали банкротство старой европейской семьи, покоившей на труд и заработк мужа хозяйственное и постельное содержанство жены, искусственно выработанное половою опекою. Въ теченіе XIX вка, наростала для русской женщины та потребность и необходимость возвратить себ роль и значеніе «супротивницы» мужа-добычника, которою, — какъ мы сейчасъ видли, — характеризовался первобытный славянскій бракъ. Женскій вопросъ назрлъ къ разршенію въ государств, назрвшемъ къ разрушенію, въ государств, которое было построено на семейномъ обездоленіи женской половины человчества и объявило торжественно, что баба — не человкъ. Мы видимъ, однако, что женскій вопросъ, при всей своей многострадальности, оказался прочне и живуче государства и смотритъ въ его умирающіе глаза съ такою же побдною и властною силою, какъ смотрлъ въ глаза его дтства. Эгоистическія лжи искусственнаго мужевластнаго права отпадаютъ, просыпается природная мораль и правда — правда основного равенства половъ. Имъ предстоитъ воскресить — въ формахъ правовой сознательности, въ детальномъ, логическомъ и крпко защищенномъ соціальномъ распредленіи, — ту свободу, которую смутнымъ хаосомъ, наивно и по-дтски намчалъ для жевщины первобытный естественный коммунизмъ. Свободу брака, свободу воли, свободу труда, свободу имущественнаго распоряженія, свободу общественной дятельности, свободу политическаго представительства.

1906 г. 17/12. Парижъ.

Французская барышня

Талантливый, хотя порою черезчуръ парадоксальный, литературный отшельникъ Реми де-Гурмонъ, равно извстный теперь какъ поэтъ, романистъ, философъ, a всего удачне и глубже — какъ критикъ, посвятилъ одну изъ удачнйшихъ статей своего превосходнаго сборвика «Le Chemin de Velours» изслдованію типа современной французской «барышни», то есть молодой двушки въ образованныхъ и зажиточныхъ классахъ общества, созданныхъ и охраняемыхъ буржуазною культурою минувшаго вка. Фактическимъ источникомъ и фундаментомъ этому блестящему этюду, не лишенному недостатковъ слишкомъ широкаго сатирическаго обобщенія, но въ цломъ полному правды и тонкаго, инстинктивнаго чутья, послужилъ солидный томъ Оливье де-Тревиля: «Наши двушки въ собственныхъ признаніяхъ» (Les Jeunes Filles peintes par elles-mкmes). Пользуясь матеріаломъ двухъ тысячъ шести опросовъ Тревиля, котораго онъ остроумно называетъ «Донъ-Жуаномъ анкеты», Реми де-Гурмонъ написалъ весьма неутшительную картину французскаго «женскаго нестроенія» въ томъ раннемъ и подготовительномъ, коренномъ фазис его, что обусловленъ вліяніями шкоды, домашняго воспитанія и литературы.

По врному историческому наблюденію Реми де-Гурмона, франдузская «барышня» («la jeune fille» — въ кавычкахъ) — типъ сравнительно недавній: ему едва минуло сто лтъ. До великой революціи «барышенъ» не было. Были двчонки, отроковицы (fillettes), жившія на дтскомъ положеніи до наступленія половой зрлости. И были молодыя дамы, вышедшія замужъ четырнадцати, пятнадцати лтъ. Того промежуточнаго, внзамужняго состоянія, которое выражаетъ собою слово «барышня» и которое часто тянется десять и боле лтъ, — состоянія, такъ сказать, «длящейся невсты», — XVIII вкъ не зналъ. Конечно, и тогда не вс двственницы рано находили жениховъ, и многія подолгу ожидали замужества. Но, по литератур и историческимъ памятникамъ стараго режима, очень замтно, что между такою, «засидвшеюся въ двкахъ», особою лтъ 18–30 и молодою замужнею дамою въ дореволюціонномъ обществ не было той глубокой разницы быта и нравовъ, какую выростилъ XIX вкъ. Лишенная по какой-либо причин брачныхъ узъ, взрослая двушка пользовалась довольно широкою свободою вн ихъ, и «двичьи гршки», въ эпоху регентства и Людовика XV, не возбуждали ни общественнаго изумленія, ни, тмъ боле, негодованія. Донъ-Жуанъ XVIII вка — побдитель, по преимуществу, двичьихъ сердецъ, соблазнитель и погубитель двушекъ брачнаго возраста. Реми де-Гурмонъ справедливо замчаетъ, что въ нашъ вкъ пресловутый Казанова покорялъ бы только замужнихъ дамъ; ищущихъ приключеній адюльтера, развеселыхъ вдовицъ, да продажныхъ женщинъ: современная французская барышня ограждена отъ подобныхъ господъ надежной стною личной и общественной морали. Сто лтъ назадъ было иначе. Въ дополненіе къ хвастливымъ анекдотамъ Казановы, Restif de la Bretonne оставилъ намъ характеристику той же легкой доступности для двушекъ среднихъ классовъ общества, Laclos — для барышенъ придворной аристократіи. Паденіе двушки разсматривалось XVIII вкомъ, какъ неизбжная уступка непобдимой природ. Уклониться отъ рокового закона почитали возможнымъ лишь компромиссомъ ранняго брака, то есть — не давая женщин времени быть «барышнею», переводя ее прямо отъ куколъ въ объятія законнаго супруга.

Въ психологіи раннихъ браковъ стараго режима явственно опредляются два ршающихъ мотива: со стороны родителей — желаніе поскоре отдлаться отъ обузы опекать добродтель дочери, со стороны жениховъ — желаніе обезпечить продленіе своего рода двумя, тремя первыми дтьми несомннно законнаго происхожденія. Къ двадцати двумъ или тремъ годамъ роль замужней женщины, какъ производительницы рода, уже кончалась, и охладвшіе супруги начинали жить каждый своею личною жизнью. Женщин XVIII вка не оставляли права выбирать мужа, — зато она впослдствіи выбирала себ любовника. На долю супружества доставаласъ пассивная чувственность только что не малолтней самки, на долю внбрачной связи — сознательная страсть созрвшей жеящины, въ самомъ счастливомъ и разумномъ возраст, когда прелесть красиваго чувства любви говоритъ въ человк гораздо громче грубой половой потребности. Отсюда истекали единовременно и поразительная легкость нравовъ старинной французской семьи, и та изящная, то рыцарская, то пастушеская, сантиментальность, въ которую эта легкость нравовъ облекалась.

За сто лтъ, отдляющихъ насъ отъ тхъ временъ, не только бытовыя условія, но и самое чувство стыда y французской жевщины измнило свой характеръ очень рзкою и глубокою эволюціей. Люди лтъ пятидесяти-шестидесяти помнятъ еще, изъ своихъ юношескихъ дней, величественныхъ старухъ, которыя родились въ двухъ послднихъ десятилтіяхъ XVIII в. или въ первомъ десятилтіи вка XIX и выходили замужъ по пятнадцатому, шестнадцатому году. Они вспоминали дтство, вспоминали впечатлнія супружества, но воспомннаній о двической юности, воспоминаній «барышни», y нихъ не было. Не было y старухъ и того особаго спеціальнаго стыда, который характеризуетъ и наполняетъ переходный добрачный возрастъ современной женщины условною добродтелью житейскаго невднія. Он хорошо понимали стыдъ того или другого дтскаго порока, чутко воспринимали мотивы, вызывающіе стыдъ y замужней женщины, но тотъ слпой «стыдъ знать стыдное», что нын почитается величайшимъ достоинствомъ хорошо воспитанной «барышни», оставался имъ чуждъ и незнакомъ: этимъ бабушкамъ казались смшными и жалкими кривляками двадцатилтнія внучки, цломудренно краснвшія отъ безцеремонныхъ анекдотовъ и откровенностей беранжеровскихъ старушекъ, съ ихъ допотопно наивною манерою называть вс вещи своими именами.

Итакъ, типъ «барышни», исторически — прежде всего, результатъ позднихъ браковъ, введенныхъ въ необходимость измнившимися экономическими условіями французскаго быта посл революціи. Его вызвала къ жизни ликвидація наслдственной дворянской собственности, упрочило и выростило торжество благопріобртенныхъ буржуазныхъ капиталовъ. Нарожденіе типа можно опредлить хронологически съ большою точностью. Въ 1798 году Демутье издаетъ книгу для двицъ — «Письма къ Эмиліи о миологіи», въ 1809 году выходятъ въ свтъ «Сказки для моей дочери» Буйльи. Между двумя этими произведеніями, обращенными, на разстояніи всего одиннадцати лтъ, къ одному и тому же возрасту — непроходимая нравственная пропасть. Демутье говоритъ еще съ молодою двушкою стараго режима — юнымъ существомъ, предназначеннымъ волею всемогущей природы къ восторгамъ любви и жизнерадости. Книгу Демутье нельзя дать въ руки современной «барышн«: ея лукавое, веселое, животное, почти языческое міросозерцаніе — школа сантиментальнаго сладострастія, — можетъ быть, пригодная, въ своемъ род, для женскаго поколнія, переходившаго непосредственно изъ дтской комнаты въ супружескую спальню, но совсмъ неудобная для поколнія, которому, въ ожиданіи брака, надо цломудренно заглушать въ себ голосъ инстинкта въ теченіе трехъ, пяти, семи, десяти и боле лтъ. Буйльи, Жанлисъ и прочіе авторы для юношества въ первую четверть XIX в. направляютъ всю свою дятельность, чтобы притупить инстинктъ въ его прямыхъ, натуральныхъ требованіяхъ, съ подмномъ ихъ идеалистическими суррогатами эирной мечтательности, красивой сантиментальности, отвлеченныхъ порывовъ въ неизвстное, съ суровымъ противодйствіемъ имъ обновленными мотивами, заимствованными изъ прописей, забвенной было аскетической морали: покорность Провиднію, скромность, послушаніе, чувство долга и пр. Такимъ образомъ, дата рожденія «барышни» падаетъ для Франціи, a слдовательно и для всхъ европейскихъ странъ, отражавшихъ ея культурную эволюцію, на первое десятилтіе XIX вка. У насъ, русскихъ, въ это время Наташ Ростовоі было 7–9 лтъ, Татьяна Ларина только что родилась, будущія жены декабристовъ — «Русскія женщины» — едва умли лепетатъ и ходили пшкомъ подъ столъ, a Вра и княжна Мэри еще не зачинались. Сопоставляя съ этими литературными образами первыхъ русскихъ «барышенъ» Софью изъ «Горе отъ ума», которая значительно старше яхъ всхъ, нельзя не убдиться и по роднымъ примрамъ, что хронологія Реми де-Гурмона построена остроумно и основательно: Татьяна, «Русскія женщины», — это уже будущій XIX вкъ, воспитанницы Буйльи, тогда какъ «дочь! Софья Павловна, срамница!» — вся еще въ прошломъ восемнадцатомъ, — ученица Демутье.