Жестокая болезнь

— О, я должна была оставить это в своей квартире, чтобы ты украл? Ты прав, как эгоистично с моей стороны.

Я подхожу к ней и протягиваю руку. Со стоическим смирением она кладет завернутый в пластиковый пакет нож мне на ладонь.

— Я положу его в надежное место, — говорю я.

— Или ты можешь отрезать эту чертову штуку от своей ноги, — возражает она.

Я почти улыбаюсь, слыша, как жесткость Блейкли проскальзывает сквозь ее ослабевшие трещины.

— Помоги мне, — прошу я ее.

Мы смотрим друг на друга, намек ясен, я прошу большего, чем просто помочь снять часы.

— Но, очевидно, не этим ножом, — я откладываю складной нож в сторону на комод и направляюсь в ванную, возвращаясь с рулоном бинта и лезвием для бритвы.

— Кусачек нет? — говорит она с сарказмом в голосе. — Черт. Это будет больно.

И это, правда, больно. Но терпимо. Есть нечто эротичное, когда я лежу на спине и наблюдаю, как Блейкли орудует инструментом. Она прикусывает уголок губы зубами, когда концентрируется. Сосредоточена на задаче, почти поглощена, не вздрагивает, не испытывает брезгливости.

Я мог бы беспокоиться, что она испытывает какую-то остаточную реакцию после процедуры, возвращаясь к себе прежней — но это все равно, что наблюдать за операцией хирурга, а не за расчленением мясника. Блейкли находит способ направить свои эмоции в нужное русло.

Если она сможет использовать эту силу для того, что будет дальше… Должен признать, меня возбуждает одна мысль об этом.

Как только оскорбительный предмет и его непрерывное тиканье убраны, Блейкли пялится на циферблат часов, какой-то отсутствующий взгляд затуманивает ее глаза, прежде чем она убирает лезвие бритвы на прикроватную тумбочку.

Она переворачивает антикварные «Ролексы», осматривая заднюю панель.

— Тебе следует разобрать их и посмотреть, не ждут ли какие-нибудь сюрпризы, когда пробьет назначенный час.

Но меня больше не интересуют часы или угрозы. Я протягиваю руку и беру предмет у нее из рук, бросаю его на кровать. Под моей рубашкой на ней нет лифчика, и я клянусь, она никогда не выглядела сексуальнее, чем в моей одежде.

Пока она снимала провода, я ничего не чувствовал — ни боли, ни напряжения, только страдание от того, что нахожусь так близко к ней, наблюдая, как ее соски трутся о тонкий материал, пока она работает, дразня, а я не мог прикоснуться к ней.

И это чувство со мной постоянно.

Я подношу руку к ее лицу и большим пальцем стираю пятно грязи с ее щеки. Мы все еще грязные после секса в той уборной.

— Прими со мной душ, — говорю я.

Ее глаза не отрываются от моих, моя просьба наполнена гораздо более горячим желанием, чем просто помыться.

— Хорошо, — выдыхает она.

Я хочу ощутить вкус этого слова на ее губах.

Кровь приливает к паху. Бросаюсь вперед и срываю с нее рубашку через голову, затем подхватываю ее на руки, поднимаю с кровати и несу в ванную.

Когда тянусь к выключателю на стене, она хватает меня за руку.

— Не надо.

Я мгновение колеблюсь, прежде чем направиться к стеклянной душевой кабине. Держа Блейкли в объятиях, открываю кран и жду, пока вода нагреется.

Она осторожно касается свежей повязки на моей руке.

— Как это произошло?

Я перевожу на нее взгляд, запоминая, какой нежной она выглядит в этот момент.

— Я сохранял то, что важно для меня.

Она вопросительно выгибает бровь.

— Блокнот, — говорю я, удерживая ее взгляд.

Мне удалось сохранить оба. Еще я забрал блокнот по объекту 6, со всеми моими записанными находками и набросками Блейкли, а также страницами, которые она написала, находясь в плену, — те, которые я хранил в своем дневнике.

Я бы не смог смириться с тем, если бы они сгорели.

Когда она изучает мои черты, ее глаза прожигают насквозь мой фасад, думаю, она все понимает.

Она обращает внимание на мою руку и начинает снимать повязку.

— Не нужно мочить ее.

После того, как она снимает повязку, я опускаю ее ноги на пол. Тщательно снимаю с нее остальную одежду, прежде чем снять другую повязку, обернутую вокруг моей икры.

Ее пристальный взгляд прослеживает синяки и царапины на моей груди от ее ногтей. На моем лице следы от ее кулака. Мы оба покрыты ушибами и травмами. Наши тела — холст страсти и насилия.

Любить измученных можно только терпя их боль.

Я тащу ее в душ и целую под струями воды, как целовал под водопадом. Целую ее так, словно мне не хватает воздуха, словно я тону, и она — единственный источник кислорода в воде.

И она целует меня в ответ с такой силой, что хватило бы на проливной дождь.

Теплые струи обжигают свежие порезы, моя икра горит, когда вода промывает открытую рану, разбрызгивая бледно-красную кровь вокруг.

Я обнимаю ее за талию и прижимаю спиной к кафелю. Когда она обвивает руками мою шею, ее груди соблазнительно прижимаются ко мне. Провожу пальцами вниз по изгибу бедер и прижимаю свой пульсирующий член к ее тазу, постанывая ей в рот от ощущения ее жара. Ее киска полностью обнажена, и это так чертовски приятно, буквально сводит с ума от желания.

Чуть сгибаясь в коленях, я просовываю член между ее бедер, скользя по ее гладким, влажным губам.

Ее хриплый стон вырывается наружу, мучая меня, бедра соблазнительно покачиваются, пытаясь затащить меня прямо за грань здравомыслия.

Я просовываю руку под ее колено и раздвигаю ноги. Она опять дергается вперед, это сексуальное движение умоляет меня погрузиться в нее.

Обхватываю сзади за шею и наклоняю ее лицо к своему.

— Просто скажи мне одну вещь, — говорю я, а она шепчет мольбу.

Моргает, глядя на меня, капли воды соблазнительно стекают по ее лицу. В ответ на ее напряженное молчание я прерывисто вздыхаю.

— Мы занимаемся любовью?

Она с усилием сглатывает.

— Алекс…

— Скажи, что любишь меня.

Ее взгляд скользит по моему лицу, потом в сторону.

— Господи, Блейкли. Скажи мне, что ты хочешь нас…

— Я не хочу делать это в одиночку, — признается она.

Жгучий уголек сожаления сжимает мое горло. Я сделал это с ней; я сделал ее одинокой, страдающей от болезни, от которой никто на планете никогда не страдал. Пока она не адаптируется, я с готовностью приму ее оскорбления. Какая-то больная часть меня согласна даже на такое.