Жестокая конфузия царя Петра

Началось! Пора!

Гвардейские полки были подняты по тревоге. К ним присоединилась дивизия инфантерии Адама Вейде, переправившаяся с левого берега. Пётр сел в седло, вытащил пшату и взмахнул ею. Поход начался.

Царица в мужском платье скакала за своим господином. Она была готова постоять за себя: шпага и два седельных пистолета составляли её вооружение. Скакала, не отставая, сидела в седле как влитая. Пётр не оглядывался, знал — поспеет. Его царица была приспособлена и к тяжким перипетиям. Она была походная царица. Ещё более, чем дворцовая.

Дорога вилась по берегу, стиснутая лиственным лесом. Река была путеводительницей. Дыхание её было слабым, оно едва чувствовалось — жара его сушила. Запалённые кони перешли на шаг. Там, где берег полого спускался к реке, вставали на водопой.

Армии сближались, сторожко пробуя путь, как пробует его путник в незнакомой местности. Ощущение близящейся развязки переполняло Петра. Ему хотелось выйти наконец из неопределённости, такой долгой и так томившей. Пусть бы сражение, пусть!

Остановились на растах — недолгую передышку. Вейде с инфантерией ушёл вперёд. Вперёд ускакала конница под командою генерала Януса фон Эберштедта. Пётр его напутствовал: разведать, сколь много турок им противостоит, верно ли, что вся визирская армия, наладили ль переправу.

Волонтёры Кантемира донесли, что визирь уже почал строить мост. Верно ли это. Ежели, однако, Господь попустил и неприятель переправился, атаковать его и сбросить в реку.

Жара не спадала. Полки шли тяжело. Леса и травы были оголены саранчой. Пётр с любопытством её разглядывал, доселе не виданную осьмую казнь египетскую...

— У саранчи нету царя, говорит Премудрый, но выступает она стройными рядами, — изрёк всезнающий Феофан. — В Священном Писании саранча — прошу заметить — поминается, яко особое орудие Божественного гнева. Однако же отцы пустынники именовали её акридою и употребляли в пищу. На Востоке сушёная и жареная саранча почитается лакомством, вот что. Ибо не бывает худа без добра. Сколь много её погибшей и высохшей. Попытаем — станут ли подбирать её кони.

— Станут, станут, — подтвердил Макаров, дотоле молча следовавший за ними. — Добра ручеёк, а худа море. Сожрала все посевы в княжестве, оставила крестьян без хлеба, нас без провианту, скот без подножного корму. Одно слово — казнь египетская, а ныне казнь валахская.

Прошли ещё три мили, разбили лагерь. Стреножили коней, пустили пастись. Глядели: подбирают саранчу охотно. Хрустит она, ровно пересушенное сено.

— Не отведать ли нам сих акрид, — невесело произнёс Пётр. — Коли будет столь жарко и столь скудно — не побрезгую.

— Государь даст пример, подданные последуют, — подзадорил Феофан.

Ближе к ночи прискакал адъютант от Вейде. Макаров принял пакет.

— Чти-ка, Алексей. Тут нечто важное.

Слог был деловой. Вейде сообщал: «Понеже мы сей ночи ночевали против татарского лагера, а визирь уж недалеко от нас; и чаем завтра видеть их, толко оныя по той стороне реки, того для мы ныне другую ночь ночюем, дабы вас дождаться и всем вкупе завтра маршировать рано... На что скорой отповеди ожидаю, дабы мы по тому могли свой марш управлять».

— Близится дело, — озабоченно произнёс Пётр. — Либо мы спешно идём вперёд и, коли турок навёл переправу, отбросим и переправу ту нарушим...

— Либо?

— Ежели визирь успел переправиться, откроем генеральную баталию. Нам её не избегнуть, и визирь к ней стремится. Вейде отпиши: мы к нему скорым маршем идём, пущай нас дождётся.

Приблизился тот решительный день, когда армии станут меряться силою. Пётр чувствовал нечто вроде удовлетворения. Наконец-то! Ибо всё движение солдатской массы и вместе с нею его движение, весь его смысл, все утраты и потери были, по существу, издержаны ради этого дня, ради генеральной баталии, неотвратимо приближавшейся.

Он чувствовал и вполне понятное волнение, и его холодок. Вот уж скоро решится, судьба армии и его судьба — судьба царя. Но войско — от генералов до солдат — так истомилось, издержалось, изголодалось, даже износилось, от сапог и камзолов до естества, ибо в столь тяжком и долгом походе снашивается и живое существо, что волей-неволей сомнение, вошло и угнездилось в его душе.

Нет, он не даст ему разрастись, он станет давить и давить его всяко — и заботами и раздумьями. Заботы отвлекали, их было сверх всякой меры перед решающими днями. И всё-таки сомнение найдёт уголок и станет там жить-поживать до конечного часу — при всей его сильной и закалённой воле, при всех его движениях, казавшихся всем не ведавшими сомнений.

Пётр не раз шёл в сражения — и сухопутные, и морские. Всякий раз в такие минуты он чувствовал прилив сил, необычайный духовный подъём, испытывал собранность и решимость. Да, но тогда не было столь изматывающего его предварения, столь долгого и утомительного похода.

Лагерь был разбит невдалеке от реки. Она успела отдать дневное тепло, его унесли быстробегущие струи, и теперь дышала прохладой. Вечер сгущался и вот уже пал ночью. Южное небо бархатной черноты было всё в звёздах, их были мириады, и глаз не мог задержаться. Беззвучно носились взад и вперёд летучие мыши, будто охраняя спящих. Таинственные звуки роились в ночи, завораживая и пугая. Вот вскрикнула какая-то птица, а может, зверь, вот какой-то странный стон, рождённый то ли на берегу, то ли в воде, заставил насторожиться...

Пётр молча стоял возле своего шатра, вслушиваясь, и так же молча стояли приближённые. Обычно его рано клонило в сон: слишком деятельна и напряжения его жизнь, начинавшаяся с первыми петухами. Но сейчас сна не было. Весть о близости визиря взбудоражила, мысли наплывали, роились...

Понятное возбуждение. Он знал доподлинно, что турки почти втрое многочисленней его армии, что у них вчетверо больше пушек. Были ещё татары Девлет-Гирея, несчитанные и немеренные, которые ощутительно кусались, виясь над войском как осы.

Надежды на единоверцев окончательно развеялись. Полки Кантемира не представляли сколько-нибудь основательной воинской помоги.

Он стоял перед великим риском и понимал это.

— Отчего не вняли мы визирскому призыву к мирным негоциациям? — спрашивал ли царь себя либо обращался к свите.

— Не было соизволения вашего царского величества, — ответил за всех Головкин, невидимый в темноте.

— Не восхотели турку дать сердца, — вступил Феофан.

— Почёл бы нас бессильными, — добавил Макаров.

Темнота скрывала лица, но Пётр догадывался: в нынешних обстоятельствах все жалели, что не отозвались на грамоту визиря.

— Пошто не настояли, — сказал он. — Тогда уж было ясно, что помоги от единоверцев не будет, во всём убыток, болезных да скончавших дни в войске много. Пошто не настояли?! Нетто я осердился бы? Ум хорошо, а семь лучше. Сообща бы рассудили, каков прибыток, а каков убыток. Ноне видим — убытку да риску — куда более. И по здравом размышлении должно было нам с турком пойти на замиренье.