Жестокая конфузия царя Петра

И теперь, слушая Кантемира, переводя взгляд с него на Савву, он думал о том, сколь ещё много нужно полезных отечеству людей. Он уже не сомневался, что в лице Кантемира приобрёл России человека многополезного, незаурядного. А ещё он думал — не мог не думать — о том, каково придётся дальше. Они отбились и ещё раз отобьются. И ещё много раз. Было уже очевидно, что визирь уготовил русскому войску западню: путь вперёд закрыт, путь назад если ещё не отрезан, так непременно будет отрезан: татары переправились и нету пока довольной силы, чтобы выбросить их на левый берег...

Войско-то отобьётся. Да вот пробьются ли к нему обозы с провиантом, фуражом, с воинским припасом. Кони падают уж от бескормицы, всё, что можно, съедено, обглодано, смолото. Люди терпеливей любой скотины, да только и человеческому терпению конец приходит. Пока едят конину, но можно ли остаться без коней?! В конце концов, кавалерия и спешенная воевать может. Телеги можно сжечь либо порубить, но не все же, не все... Эвон сколько раненых, а станет много больше. Их не бросишь, не закопаешь в землю, как убитых. А кто станет везти пушки и иной самонужный снаряд?

Сколь же много придётся рыть могил на сем тяжком пути! Одному Господу то ведомо. Генерал-майор Волконский смертельно ранен, часы его сочтены; кончался зять генерала Алпарта подполковник Ленрот. Уже приняло! смерть на поле боя полковник, подполковник, два капитана, три поручика и близ двухсот солдат. А более того впереди. Опять же раненые. Доктора и их добровольные помощницы из генеральских и офицерских жён да служанок сбились с ног, оперируя, перевязывая...

Тяжко! Не послать ли Савву либо Шафирова к визирю с письмом о замирении?

Эк спятил! Савву-то нельзя. Он, по турецкому разумению, изменник, ему надо голову срубить. Жаль. Савва небось визиря бы на мир согласил.

Пётр Павлович, подканцлер — вот отличнейший переговорщик! Языки знает, хитрован преизряднейший, выскользнет там, где иные увязнут. Его надобно послать главным, а с ним служителей из Посольской канцелярии, да непременно Остермана Андрей Иваныча, искусника по части дипломации.

Визирь, сказывают, несговорчив, однако ему деваться тож некуда: голыми руками не возьмёт, да и в рукавицах не ухватишь. Сколь мы за краткое-то время турок помолоть успели. Понял небось.

Царь приказал елико возможно ускорить движение, дабы, пользуясь всякой минутой передышки, уйти как можно дальше, к месту постоянного бивака, где можно будет прочно стать для обороны. Ибо всё ясней и ясней рисовалась ему тягостность положения войска.

Надежда всё ещё теплилась. Но по мере того как день угасал, как росли потери, угасала и она, надежда. Надежда на замирение... Надежда на заступление Господне... Надежда на...

Нет, чуда не будет. Не возьмёт турок в честном бою, станет брать на измор, осадит и уморит. А сего допустить нельзя. Стало быть, придётся пробиваться. Бог весть, что из этого выйдет...

Помолившись, турок навалился с новой силой. Лез, не жалеючи жизни, под пули и картечь. Грохот стоял несусветный, крик и стон, предсмертное ржанье лошадей, тоже похожее на сгон...

Клубы чёрного дыма там и сям подымались к небу. Оно было безмятежно и не омрачено ни единым облачком. Горели кустарники, иссохшие до пороховой кондиции, одиночные деревья, потерявшие листву и, казалось, уже умершие.

Царь по-прежнему шагал среди своих приближённых, возвышаясь над ними головой. Фельдмаршал Шереметев впал в изнеможение: сказалась бессонная ночь, а был он в преклонных летах. Пётр, глядя на его неверные движения, слыша заплетающуюся речь, повелел ему передохнуть в карете. Сам он держался бодро, и генералы его, глядя на царя, бодрились. Ждали распоряжения.

— Ступайте к своим дивизиям, токмо на рожон не лезьте, — распорядился Пётр. — Не то останусь без генералитету, не приведи Господь. — Слабая усмешка мимолётно осветила лицо. Пётр пожалел, что нет с ними Ренне и Чирикова. Вот ежели бы нагрянули они да ударили турка с тылу — было бы знатно. И исход баталии мог стать иным.

«Боже всемогущий, неужто не вызволишь ты христолюбивое воинство!» — взмолился Пётр, шагая среди грома и стона земного в плотно сжатой колонне гвардии, прикрывавшей его и сподвижников. Другой гвардейский полк и бомбардирская рота находились в самом пекле. И бились доблестно, учиняя широкие прокосы в рядах наседавших янычар. Визирь сего не видел: был далече от этой мясорубки, а коли бы увидел, то, ежели не глуп и не безжалостен, приказал бы бить отбой.

Но он не видел. Янычары терпели страшный урон. Но, как видно, янычарский ага — главный начальник — известил его о том, что средь них поднялся ропот. И тогда визирь приказал прекратить атаки.

Побоище медленно утихало, оставляя после себя груды тел и ручьи крови. Обе стороны принялись подбирать убитых и раненых, не препятствуя в том друг другу.

Священный обряд, благословлённый и Христом и Аллахом: предание павших земле, а потому огня никто не открывал. Его опасно было отлагать: тлен в жару мгновенно поражал тела, и уж тяжкий его запах растёкся по долине, преследуя живых.

Служил Феофан Прокопович, служили полковые священники — за упокой душ сражённых, кадили и кропили, но ладанный дух не мог перебить удушливого запаха разлагавшихся тел.

— Упокой, Боже, рабов твоих, павших за имя Христово, и учини их в рай, идеже лицы святых и праведников Господних сияют яко светила, — неслось над иссохшей землёй, с трудом поддававшейся заступам. — Упокой, Господи, в месте светле, в месте злачне, в месте покойне и прими нашу печаль и воздыхание...

Печаль и воздыхание... Быть великой печали и великому воздыханию. И позади, а ещё более впереди. Скольких не оплачут матери и жёны, дети и внуки... Сколько горя витает над этой иссохшей землёй, не достигая родных пределов. И что далее-то будет, каково ещё придётся им пострадать! Не видно облегчения участи, неверен завтрашний день...

Солнце, изнемогшее от созерцания кровавого побоища, наконец скрылось за холмами, нехристи творили вечернюю молитву, и движение русских колонн ускорилось.

Шли по Ясской дороге. Она проходила через урочище Станилешты, где уже окопались полки пехоты, успевшие прийти раньше. Порешили идти всю ночь, дабы соединиться с ними и стать там лагерем.

Ночью шаг замедлен: дороги не видать. Опустилась вечерняя прохлада — стало легче дышать. Усталость валила с ног: солдаты ухитрялись спать на ходу, задние натыкались на передних, просыпались и снова засыпали: ноги во сне мерно шагали как бы сами собою. Скорей, бы, скорей привал, передохнуть бы хоть самую малость. Изнемогли все, на ногах держало напряжение души. Оно не давало остановиться; оно, это напряжение, было эхом дневного боя и ожиданием нового боя. Все в этом ночном марше были равны: солдат равен генералу я самому царю, потому что все одинаково претерпели и всех уравняла ночь.

Ночь была царицей-покровительницей. Но царствование её было, увы, кратковременным: то была июльская ночь — короче воробьиного носа.

Но вот тьма стала выцветать. Открылись предметы знаемые: развесистый старый орех, сходивший ночью за дракона, обломок скалы — окаменевший богатырь, низкорослые кустарники — затаившаяся татарская рать...

Авангард завидел русский лагерь! Там приманчиво горели костры, суля кашу ли, варёное ли мясо — всё едино горячее, коего не едали уже Бог знает сколько времени. Наконец-то передышка! Пусть краткая — поесть бы, вздремнуть, набраться силы для неотвратимого сражения. И ничто не затронуло чувств: ни свежесть пробуждающегося утра, ни славивший его птичий хор, ни близость Прута с его быстрыми струями... Хотелось лишь одного: рухнуть ничком на землю, ещё тёплую, ещё не успевшую остыть за ночь, забыться коротким сном. А потом — будь что будет!