Жестокие игры
Шрифт:
Храни его Господь!
Мария Веласкес жила в городе, которого Анна-Лиза не знала. В городе, где женщин насилуют и избивают, а потом оставляют корчиться от боли. Подруги Анны-Лизы были обеспокоены тем, как рассадить за ужином гостей, как вежливо отклонить приглашение, как убедиться, что служанка не пьет на работе. Если они и замечали, что другие борются за выживание, то немедленно отворачивались, потому что если не видишь, то не нужно и внимание обращать.
С другой стороны, Анна-Лиза слышала, как умирала эта женщина.
В кувезе лежал
Какая разница, где родиться: в «Ленокс-Хилл», в «Сент-Винсент», на дереве? Она взглянула на избитую Марию Веласкес и тяжело сглотнула. Все сводится к тому, чтобы просто быть любимым и любить.
Когда вошла медсестра, она вздрогнула.
– Чем это вы тут занимаетесь?
– Я… я просто… – Анна-Лиза собралась с духом и вздернула подбородок. – Я просто подумала, что кто-то должен взять его на руки. Хотя бы один раз.
Медсестра, которая была готова отчитать ее, застыла. Потом молча кивнула и вышла, опустив за собой занавеску.
В палату к Анне-Лизе вошла акушерка в сопровождении Джозефа, который выглядел ошеломленным и обезумевшим от увиденного вокруг. Он бросился к Анне-Лизе и потрясенно уставился на сына. Тот зевнул и вытащил из-под одеяла кулачок.
– Ох, Энни, – прошептал Джозеф, – я опоздал!
– Нет, ты как раз вовремя.
– Но тебе пришлось ехать сюда… – Анна-Лиза промолчала, и Джозеф задумчиво покачал головой. – Разве он не чудо?
– Верю, что он им станет, – ответила Анна-Лиза.
Муж опустился рядом с ней на кровать.
– Мы сейчас же уедем отсюда, – сказал Джозеф. – Я уже позвонил доктору Посту в «Ленокс-Хилл», он…
– Честно говоря, я бы хотела остаться здесь, – перебила его Анна-Лиза. – Доктор Хо очень хороший врач.
Джозеф открыл было рот, чтобы возразить, но взглянул на жену и кивнул. Погладил сына по головке.
– Ты уже… дала ему имя?
«El se llamo Joaquim!»
– Я хотела бы назвать его Джек, – ответила Анна-Лиза.
3 июля 2000 года
Окружная тюрьма Кэрролла
Вы когда-нибудь держали за руку любимого человека? Не просто мимолетно касались, а по-настоящему соединяли руки так, что ваши пульсы бились вместе, а пальцы изучающе гладили пальцы и ногти другого человека, как картограф исследует карту страны?
Эдди потянулась к Джеку, словно утопающая к спасательному кругу, и их руки сомкнулись над столом в подвале окружной тюрьмы. Она касалась его, пытаясь передать чувства, которые бушевали внутри с тех пор, как она дала показания. Она прикасалась к нему тысячу раз, но все равно ей хотелось подойти к скамье подсудимых и положить руку Джеку на плечо, поцеловать его в шею. Она касалась его и понимала, что даже от столь невинной вещи, как сплетение пальцев, у нее мурашки бегут по спине,
а сердце учащенно бьется.Эдди была в восторге оттого, что они созданы друг для друга, – ладонь Джека как раз такая, чтобы в ней полностью поместилась ее ладонь, – и не замечала, что человек, за руку которого она ухватилась, отчаянно хочет уйти.
Лишь когда Джек мягко высвободил пальцы, Эдди подняла на него взгляд.
– Нам нужно поговорить, – негромко сказал он.
Эдди вгляделась в его лицо. Упрямо вздернутый подбородок, мягкий рот, легкая золотистая щетина на щеках, напоминающая блестки, которыми осыпает детей сказочная фея, – все, как обычно. Но его глаза – равнодушные и темно-синие – были пусты.
– Кажется, все идет хорошо, ты не находишь? – сказала она, улыбаясь изо всех сил, так что даже щеки заболели.
Она обманывала его, и оба это понимали. Над ними, словно надвигающаяся буря, висело воспоминание о Мэтте Гулигане, зачитывающем первое обвинительное заключение. Если уж это облако нависло над Джеком с Эдди, то что говорить о присяжных?
– Джек, – произнесла Эдди, смакуя его имя, как ириску, – если ты о моем заявлении, мне очень жаль. Я не хотела выступать в качестве свидетеля. – Она закрыла глаза. – Когда Чарли пришел тем утром, я обязана была соврать ради тебя. Все дело в этом, да? Если бы я солгала, у тебя было бы алиби. И ты был бы свободен.
– Эдди, – произнес он до боли равнодушным голосом. – Я тебя не люблю.
Можно быть привязанной к самому твердому стулу и, тем не менее, почувствовать, как земля уходит из-под ног. Эдди уцепилась руками за край стола. Куда исчез мужчина, который уверял, что она луч света, помогающий ему пережить эти унижения? В какой момент между вчера и сегодня все изменилось?
«Иногда, когда меня одолевают мысли, что я проиграю, я представляю, что уже отсидел».
На глаза Эдди навернулись слезы, горячие и злые.
– Но ты говорил…
– Я много чего говорил, – горько произнес Джек. – Но ты же слышала прокурора: мои слова не всегда правда.
Она отвернулась к подвальному окну, крошечному квадратику грязного стекла практически под потолком, пошире открыла глаза и посмотрела вверх, чтобы не разрыдаться. Ей вдруг вспомнился отец, каким он был после смерти матери. Однажды она обнаружила его в гостиной, на удивление трезвого, в окружении газет и сувениров. Он протянул ей шкатулку с безделушками.
– Тут мое завещание. И еще кое-что, что должно быть у тебя. Первое письмо, которое я написал маме, моя медаль за войну в Корее…
Эдди взяла шкатулку онемевшими пальцами и открыла. Здесь лежали предметы, которые собирают после смерти человека, – как сделал отец, когда похоронил маму, как совсем недавно поступила она сама с вещами Хло. Этим ты словно отпускаешь ниточки их жизней, чтобы иметь возможность двигаться дальше. Эдди увидела, что отец кладет в шкатулку свои модные золотые часы, и поняла: он наводит порядок, чтобы ей не пришлось этим заниматься.