Жестокое царство

Как будут выглядеть тропы зоопарка? Горят ли по-прежнему цепочки китайских фонариков? Освещают ли дорожки фонарные столбы? Если фонари есть, ей придется, конечно, избегать их. Если она вообще куда-нибудь пойдет.

Если они куда-нибудь пойдут.

Она не предполагала, что все будет именно так. Она читала о перестрелках и полагала, что знает, как это бывает. Приходит стрелок и выпускает град пуль, и на землю падают люди, убитые, раненые или просто притворяющиеся, и все это адски ужасно. Но через несколько минут все кончено, потом прибывает полиция, и либо стрелок убивает себя, либо его убивают полицейские. Это жуткая схема. Но схема такова. Она предсказуема, и это всегда шокировало ее больше всего. Убийство – достаточно обыденная вещь, и оно имеет свой установленный порядок освещения в СМИ – заголовки бегущей строкой, снимки хмурых преступников и каникулярные снимки улыбающихся жертв, а также выдержки из «Фейсбука», догадки по поводу того, как они достали оружие, и опубликованные в прессе заявления родственников жертв. Сейчас ей нужна предсказуемость. Ей нужна схема.

Схема не работает – небытие и молчание, час спустя мертвые тела по-прежнему лежат на асфальте.

Ей нужно все хорошенько оценить. Следует ли им здесь ждать? Прятаться независимо от того, сколько это продлится? Это не единственный вариант.

Она знает, что по периметру зоопарк огорожен стенами – «периметр» – какое-то военное слово, – но ей никак не вспомнить, как выглядят эти внешние стены. Она наверняка видела их, пока они были здесь, наверняка проходила в нескольких дюймах от них. Из чего сделан этот забор – сетка или кирпич? Какой он высоты и есть ли там колючая проволока?

Джоан думает о том, что, будь они здесь одни, она бы составила план с участием этих внешних стен.

Пол ненавидит летать на самолете. При взлете ему всегда хочется держать ее за руку. Он пытается оценить количество самолетов, вылетающих из их аэропорта, а потом умножает это число на количество всех аэропортов в стране, сопоставляет эти цифры и подсчитывает некую воображаемую вероятность авиакатастрофы. Эта математика успокаивает его.

Она размышляет о площади зоопарка. Они с Линкольном занимают сейчас около трех квадратных футов. И если площадь зоопарка одна квадратная миля, а в миле 5200 футов, или около того, то, возводя это число в квадрат, сколько мы получим? Больше 25 000 000 квадратных футов, и, если она понесет Линкольна отсюда, они будут занимать в каждый момент всего пару квадратных футов, так что вероятность того, что стрелки окажутся в том же месте, будет один к 12 000 000.

Она понимает, что ее расчеты никуда не годятся.

– У меня всегда было две ноги, – говорит Линкольн, как она думает, голосом зомби. – Правда, две никому не нужны. Нужна только одна.

Что-то двигается в листьях и сосновых иглах. На миг ее охватывает паника. Так много моментов паники, нанизанных друг на друга. Но на этот раз страх быстро проходит. Что бы там ни было, это маленькое существо. Наверное, птица или ящерица.

В детстве она любила вечернее и ночное время. Как будто распахивался какой-то простор, а дом матери был таким тесным, и в темных углах прятались вещи, о которых ей не хотелось думать. Но темнота снаружи была иной. Джоан выйдет, бывало, босиком на маленький бетонный прямоугольник, служивший патио, сядет на растрескавшееся садовое кресло – мать не удосуживалась заменить заплесневелую подушку – и старается различить звуки. Кваканье лягушек, стрекотание сверчков, а иногда собачий лай, и шум от проезжающих автомобилей, и позвякивание на ветру цепи качелей. Ее всегда завораживали звуки, если она давала себе труд замечать их.

Здесь то же самое. То же наслоение звуков. Только сейчас это не повергает ее в изумление. Она с трудом переводит дыхание.

Она вновь слышит детский плач.

18:28

Поднялся ветер, и появляется новый звук: как будто на кухонный пол падают шарики. Джоан догадывается, что рядом стоит дуб. Желуди отскакивают от бетона. Мгновение ей кажется, это похоже на шум от множества бегущих маленьких ножек.

Почувствовав под бедром что-то твердое, она вытаскивает камень размером с кулак – вероятно, обломок бетона. Она отбрасывает его на несколько дюймов, и в этот момент в сумке вспыхивает телефон. Пол спрашивает:

Ты там?

Ей хочется, чтобы муж был рядом. Очень хочется. На самом деле ей этого не надо – она бы не хотела подвергать его опасности, – но она вспоминает мужественные изгибы его тела, плотно прижатого к ее телу, когда они выключают свет, образуя S-образную фигуру – бедро к бедру, живот к спине, пупком она касается его позвоночника.

Она не очень хочет ему отвечать. Не хочет облекать свои мысли в слова.

Ей дана передышка: на экране вспыхивает сообщение о срочных новостях. Ее охватывает радостное предчувствие: наконец-то в телефоне появились актуальные ответы. Что-то произошло – приехала полиция. Преступники убиты. И хотя могут быть разные варианты, она вытаскивает телефон и читает слова, потом перечитывает, ничего не понимая.

Десятки погибших в результате ливневого паводка в Техасе.

Непостижимо, что люди умирают в каком-то другом месте, помимо этого. Непостижимо, что существуют другие места. Перелистывая страницу, она продолжает таращиться на экран. Потом бросает взгляд на Линкольна, который сидит с зажатым в руке Хищником.

Ей нужно ответить Полу.

Выжидаю. Думаю, не поступить ли по-другому.

Его ответные слова материализуются почти мгновенно – в заглавных буквах никакой неопределенности.

ОСТАВАЙТЕСЬ ТАМ.

Неужели он думает, что ее убедят заглавные буквы?

«Знаешь, что…» – начинает она, но потом ее пальцы замирают, и она замечает, что они изогнулись, как у исполнительницы танца хула, вполне отдавая себе отчет в том, что любуется собственными пальцами.

Одна секунда. Две секунды. Три секунды.

Она прислушивается.

Что-то заставило ее остановиться. На краткий миг она воспринимает это как что-то, но в следующую секунду понимает: это что-то – звук.

Потом она вновь слышит этот звук. Такие звуки она издавала сама, идя по извилистым бетонным дорожкам, когда подошвы обуви скользят по гравию. Поскрипывание и шарканье подошв. Возможно, шепот. Звуки раздаются с тропы за забором-сеткой, из обширного темного пространства за их укрытием.

Джоан быстро выключает телефон и прижимает Линкольна к себе. Ей кажется, она всегда тянется к нему, хватает его, прижимает к себе, беспокоясь, что он удаляется от нее – не так далеко, не так громко, не так быстро, – за исключением тех случаев, конечно, когда он хватается за нее, тянет к себе, беспокоясь, что она далеко.

«Мама, на ручки, позалуста», – говорил он, когда еще не умел произносить «ж».

На ручки, позалуста. На ручки, позалуста. На ручки, позалуста.

Джоан всматривается в темноту – теперь уже полную – и за пределами их вольера не видит ничего. Она знает: где-то там бамбуковые заросли, и железнодорожные рельсы, и бетонные дорожки. И надеется, что, может быть, там в поисках укрытия снова бродит женщина с ребенком или кто-нибудь еще, и на этот раз, обещает она Богу, на этот раз она позовет их, чтобы разделить с ними свое укрытие, если они и вправду нуждаются в этом.

Она не видит. Но она слышит.

Шепот, теперь уже безошибочный. Шепчутся мужчины, словно с трудом пробивается какая-то радиостанция.

Они не заперлись в помещении.

– Тише, – говорит она Линкольну, хотя он не производит ни звука. – Плохие дяди.

– Ч?.. – начинает он, но она шикает на него, и он слушается, а она произносит торопливую благодарственную молитву, снова думая, что Бог, возможно, наказывает ее за то, что она ставит жизнь своего ребенка выше жизни другого.

Она снова, не задумываясь, сделала бы то же самое и не испытывала бы сожалений, пусть даже на нее давит чувство вины. По временам она спрашивает себя: а что для нее есть Бог?