Жестокое царство

Они подходят ближе, думает она, почти наверняка по асфальтовой дорожке, параллельной рельсам. Она слышит шаги, то и дело раздается хруст.

Сумрак однородный, непроницаемый.

Она полагает, их с Линкольном не видно. Она представляет себе фонарь, висящий над навесом помоста, и знает, что один край вольера освещен, но каменистый участок, где прячутся они, кажется ей совершенно темным. Пошевелив пальцами, она с трудом различает их движение.

Правда, телефон. Если они заметили свет от телефона.

– Здесь, – тихо произносит голос, ближе, чем она ожидала, и это самое ужасное слово, какое ей доводилось слышать.

– Там? – переспрашивает другой голос.

– Нет. Вот здесь.

Она по-прежнему их не видит. Но создается ощущение, что они в нескольких футах от забора. Может быть, в двадцати футах от них? Тридцати? Достаточно близко, поэтому слышно каждое сказанное слово, хотя и приходится напрягать слух. Похоже, они стоят на месте, выжидая.

Увидели ли они ее? И может быть, сейчас целятся, глядя на нее?

Ее щеки едва касается тяжелыми крылышками мотылек. Над головой скрипит ветка. Волосы попали ей в рот, но она не отводит их.

– Ничего не вижу, – говорит один из них.

– Тише.

Она опускает глаза на телефон, который засунула под ногу, пусть даже она и не видит его в темноте. Она уверена, что они заметили подсветку экрана, и не сомневается, что продолжат поиски, пока не найдут. Это целиком и полностью ее промах. Она понимала, что рискует, но не оценила степень этого риска.

Цена ее ошибки чересчур высока.

– Мамочка, – шепчет Линкольн прямо ей в ухо.

Она не может понять, так ли громко он говорит, как ей кажется.

Иногда они чмокают друг друга в ухо как можно громче. Линкольн говорит: «Сейчас я сделаю тебе чмок» – и звонко целует ее в ушную раковину. Этот сладкий поцелуй и его легкое влажное дыхание, как сейчас, словно переливаются из него и впитываются ее кожей, а потом исчезают в воздухе.

– Исчезни, – шепчет она так тихо, что не знает, услышал ли он ее.

Но вероятно, услышал, потому что он опускает голову ей на плечо.

До нее доходит, что она каким-то образом успела подняться на колени, упираясь одной ногой в землю, приготовившись вскочить и бежать. Ей хочется побежать. Но ничего нельзя разглядеть, а если бы и разглядела, она не знает, куда бежать. Они услышат ее. Ей придется перелезть через ограду с сыном на руках, а ограда хорошо освещена.

Ей следует сидеть на месте.

Она не знает, выдержит ли. Не знает, сможет ли допустить, чтобы они приблизились к ней.

– Уверен? – спрашивает голос.

Она полагает, это те же два человека, которые проходили через корпус приматов, но не уверена до конца. Она больше не различает их голоса. Оба говорят приглушенно.

– Там кто-то есть, – произносит другой голос.

– Прячутся, да?

Другой голос не отвечает. Какое-то время слышен только шум ветра, шуршащих листьев и отдаленное уханье. Она не шевелится, лишь гладит Линкольна по голове.

У забора что-то звякает. Наверное, задели ногой или рукой за сетку или один из них оступился. Ей кажется, она различает в темноте силуэты голов и плеч – плоские и невыразительные, как у бумажных кукол.

– «Ты пропал, но теперь нашелся, – нараспев произносит голос, хотя человек не совсем поет, а фальшиво выпевает слова. – За тобой гнались, вышвыривали, изгоняли, но теперь ты мой».

Голос продолжает. Громче. Она представляет себе, что человек улыбается, и ждет, когда он начнет отбивать ритм.

– «Ты шел впереди, но знал, что я пойду следом. У тебя голая шея, но опусти голову. У меня твой ошейник».

Теперь голос звучит громко, и она хорошо слышит его. Она думает, это тот тихий парень. Его голос тоньше, выше по тону. Для человека, считающего себя экспертом в погоне, он совсем не старается остаться незамеченным.

Или, может быть, он просто настолько в себе уверен.

– «У меня твой ошейник», – повторяет он, проводя рукой – о нет, чем-то металлическим – по забору из сетки, производя почти музыкальный звук.

Она пытается выровнять дыхание, слыша, как часто и тяжело она дышит. Пытается унять дрожь.

– Один сквоб просил меня оставить его в покое, – говорит один из них, нарочито растягивая слова, но, по крайней мере, пение прекратилось.

Сейчас они разговаривают громко, и она понимает, что это не из-за чрезмерной беспечности или чрезмерной уверенности. Просто они хотят, чтобы их услышали, кто бы это ни был.

Скрежещущий звук от сетки. Неизменный, металлический. С тихим треском падает желудь.

– И что же ты сделал? – спрашивает другой?

– Что я сделал, пупсик? – Растягивает слова. – Я отделал его под орех, и он успокоился.

Оба смеются, и их смех какой-то успокаивающий, согласованный, как старая шутка. Это наводит ее на мысль, что они копируют какое-то шоу.

И хотя слов она не узнает, но уверена, что не ошиблась. У нее был бойфренд, помнящий наизусть целые диалоги из «Челюстей». А когда с ними еще жил ее брат – она с трудом припоминает то время, – он вставлял строчки из «Звездных войн» в обычные разговоры, и это звучало именно так. Ее бойфренд и брат небрежно смешивали слова из разных языков, вкладывая в них разные значения, которые от нее ускользали, и так же смакуя те слова, как эти говорящие нараспев парни.

Итак, в воду вошли тысяча сто человек, триста шестнадцать вышли, остальных сожрали акулы.

Это не те дройды, которых вы ищете.

Забор гремит, когда парни раскачивают его. Разумеется, они его не снесут, единственная их цель – наделать шуму.

Они пересекли дорожку, подойдя ближе к бамбуку. Она различает движение, перемещение теней. Они трясут и этот забор тоже.

– Мой маленький глазок что-то разглядел, – говорит один.

Но они ничего не видят, она это знает. Они играют в игру. Надеются вспугнуть добычу, как ее отец, пока еще был с ними, с помощью своего лабрадора вспугивал голубей. Голуби взлетали, отец стрелял, и собака приносила ему одного. Если голубь был еще живой, отец отсекал ему голову и бросал ее на землю, говоря, что так голубю лучше. Из шеи голубя капала кровь, и в траве лежала маленькая головка с клювом. Джоан припоминает, что он брал ее на охоту только один раз.

– И что ты разглядел? – спрашивает один обычным голосом.

– Что-то темное, – отвечает другой.

Они снова смеются. Уж не выпили ли они? – думает она.

Уткнувшись ей в шею, Линкольн тихо рычит, как Мадлз, когда ему наступают на лапу.

Когда парни смеются, ее страх утихает, и она с удивлением понимает, что разозлилась. Эти идиоты размахивают перед ней винтовками и поют детские песенки. Заставляют ее сына хныкать и прижиматься к ней. Она вспоминает, как в студенческие годы была однажды в доме с привидениями и перед ней шел крупный мужчина – ростом больше шести футов, с фигурой футболиста, – шел так близко, что она натыкалась на него, когда он резко останавливался. Она пришла со своим парнем, но здоровяк был более надежным щитом. И вдруг в свете строба выскочил зомби в маске, в трех дюймах от ее лица держа в руках бензопилу. Она неожиданно громко закричала, и здоровяк, должно быть, тоже испугался, потому что он – при вспышке белого света – стукнул зомби по лицу. На полу вместо зомби оказался подросток, который стащил с себя маску. Он стонал, изо рта у него текла кровь. Ей совсем не было жалко этого парня, и она была благодарна футболисту.