Жестокое царство

Он отнимает свою руку.

– Сейчас я начну их искать, – шепчет она, понимая, что говорит чересчур бодро. – Ну, кого там у нас не хватает? – Когда он не отвечает, она не может удержаться и продолжает. – Помню, я дала тебе Бэтмена. – Джоан шарит руками по земле, натыкается на колючую сухую траву, а потом нащупывает гладкий пластик и по рогатому шлему узнает, кто это. – У меня тут Локи. Кого еще поискать?

– Тора, – уныло произносит Линкольн. – Хищника. Парня со светлыми волосами.

Она нашла уже троих. Ей кажется очень важным, чтобы на земле не осталось ни одной фигурки, и она совершает быстрые круговые движения руками. Что-то острое – стекло? Осколок камня? Но она не обращает на это внимания.

– Они ушли? – спрашивает он так тихо, что она с трудом разбирает.

Она вытирает руки о юбку. Потом закрывает сумку, застегивая на замок, чтобы фигурки случайно не выпали.

– Плохие дяди? – шепчет она.

– Да.

– Не знаю. Пока не узнаем, хочу, чтобы мы тихо сидели тут.

– А полиция здесь?

– Не знаю.

– Они убьют нас?

– Кто в твоей истории этот парень со светлыми волосами?

– Они убьют нас?

Она слышит его дыхание. Наверное, дыхание громче произнесенных слов. Жаль, она не видит его лица.

– Могут, – отвечает она. – Если найдут нас. Но они нас не найдут.

Она чувствует тепло его прижавшегося к ней тела. Он говорит что-то еще – слишком тихо, слишком тихо, – и, чтобы расслышать его слова, она наклоняется к нему ближе.

– Что? – шепчет она.

– Если они убью нас, наши тела попадут на небо?

– На небо попадут наши души.

– Ах так, – вздыхает он. – А тела останутся тут?

– Да. Но мы не будем по ним скучать. Души важнее.

– Но мы не видим наши души. И не можем их потрогать.

– Сейчас не можем, – говорит она.

Снова поднялся ветер. Ей холодно, но пока вполне терпимо. Она не хочет спрашивать, холодно ли ему, чтобы эта мысль не засела у него в голове.

Он ерзает, но вопросов больше не задает. Не мурлычет себе под нос и не болтает всякую чепуху. Прислушиваясь к шороху листьев и стрекоту сверчков, она думает о Поле – теперь с ним не связаться – и гадает, вернутся ли сюда те парни. Как трудно сидеть здесь, в этой пульсирующей необъятной тишине.

– Теперь уже недолго, – шепчет она Линкольну.

– Я ужасно голодный, – говорит он.

В тысячный раз Джоан задается вопросом, куда подевалась полиция. Она сможет на время успокоить сына, но сахар у него в крови продолжает падать, и с каждой минутой он все больше уподобляется дикому зверьку, а потом наступит кризис.

Она может оставить его здесь, а сама вернется в зону приматов, пройдет мимо игровой площадки и вольера со слонами и, обогнув кафе «Саванна», окажется у торговых автоматов. Если все пойдет хорошо, она возьмет пачку крекеров и вернется через две-три минуты. Он может подождать здесь, и времени у нее уйдет не больше, чем дома на то, чтобы посетить туалет или подняться наверх за книгой.

Это чистая фантазия, она знает. Разумеется, он ни за что не останется здесь, спокойно ожидая ее. Даже на две минуты. Он не позволит ей перелезть через ограду, а будет требовать, чтобы она взяла его с собой. Если она проигнорирует его просьбу и уйдет, он истошно завопит.

А что, если добыть ему еду не такая уж простая вещь? Что, если они притаились там, выжидая? Какую услугу она окажет сыну, если ее убьют, а он останется здесь и будет звать ее и они найдут его?

Нет, даже если он будет здесь дожидаться ее, польза от этого сомнительна. Страшно подумать о том, что его, напуганного малыша, найдут здесь одного и наставят на него оружие. Ее жутким образом утешает мысль о том, что, если они придут, она прижмет его к себе и…

Она обрывает эту мысль, вспомнив, как подчас ясно представляет себе какое-нибудь ужасное происшествие: вот он, оступившись, оказывается на проезжей части, и его сбивает машина. И Джоан ловит себя на том, что обдумывает слова, которые скажет Полу, если придется сообщить ему эту новость по телефону. Однажды она с трудом подавила приступ паники, глядя, как сестра Пола пристегивает Линкольна к детскому креслу и уезжает с ним, потому что ясно представила себе аварию, в которую они попадут на федеральной автостраде, а потом она услышит по телефону новость из уст рыдающей золовки.

Иногда Джоан заходит в комнату сына после полуночи, чтобы убедиться, что он дышит.

Высаживая его у школы, она едва ли не каждый раз отгоняет от себя мысли о перестрелках в школах, о врывающихся в классы людях, о визжащих учительницах и о том, сколько детей успеет выпрыгнуть из окон, пока в дверь не ворвутся вооруженные преступники. Она всегда говорила себе, что это неразумно, но вот, пожалуйста, они сидят здесь, так что, очевидно, ее фантазии не такие уж сумасбродные.

По мере взросления Линкольна ее болезненные фантазии ослабевают. Когда он был совсем крошкой, она с трудом могла смотреть на окна. Любые окна. Она всегда воображала себе, как он выпадает из них.

Сейчас, сидя на земле в полной темноте и в окружении шумов, которые она не в силах расшифровать, Джоан не может вообразить себе, что его убьют. Она этого не допустит.

– Хочешь лечь? – спрашивает она. – Можешь использовать мои колени как подушку. Или я возьму тебя на руки, как маленького.

Иногда его завораживает то, что она делала, когда он был младенцем. Тот отрезок его жизни, который он не помнит. Он заинтригован мыслью о том, что у нее из груди лилось молоко.

– Нет, – отвечает он. – Я хочу есть.

– Тебе станет лучше, если ты немного отдохнешь, – говорит она, хотя и понимает, что настаивать бесполезно.

И все же ей не хочется отказываться хотя бы от малейшей надежды на то, что он заснет. Что она обнимет его и станет гладить ему лицо, пока он не уснет, и они смогут остаться здесь надолго. И в кои-то веки она жалеет, что у него нет соски, поскольку, стоило засунуть соску ему в рот, и у него закрывались глаза – условный рефлекс. Однажды он сказал ей: «Соска – друг, которого держат во рту», но по своей воле отказался от нее в день, когда ему исполнилось четыре. Теперь она лежит на полке в его комнате в своем маленьком домике из палочек от мороженого, и у нее есть кукольная кроватка и одеяльце.

– Я хочу есть, – повторяет он. – Умираю от голода.

– Просто полежи немножко, – говорит она.

– Не хочу лежать. Хочу съесть ужин.

– Поужинаем немного позже.

– Но я умираю от голода.

– Полежи пять минут, – просит она. – Всего пять минут, а потом посмотрим.

– Ладно, – говорит он, но лицо у него сморщивается, губы выпячиваются, брови ползут вниз и дыхание становится прерывистым. – Лад-но. Лад-но.

– Линкольн…

Плач у него всегда начинается со слов. Он пытается говорить сквозь всхлипывания, и слова у него растягиваются, превращаясь в вой, а потом слова испаряются и приходят слезы. Когда они стекают по его щекам, он переходит в какое-то монотонное ритмическое состояние, как шум океана, только более резкий.