Жиденок

Меня определили спать на первую койку нижнего яруса.

Когда старшина скомандовал «Отбой!», я разделся, как мне показалось, со скоростью звука, вскочил под одеяло и мгновенно заснул.

Спал я ровно секунду. Потому что ровно через секунду меня разбудил крик:

— Рота, подъём! Сорок пять секунд — одевайсь!

Карантин вскочил, кое-как натянул на себя непривычное казённое обмундирование и замер возле коек.

Старшина снова скомандовал:

— Отбой! Сорок пять секунд — раздевайсь!

…Таким манером нас «отбивали» около часа. Мы успели раздеться и одеться раз пятьдесят. Когда ни у кого уже не было сил, старшина тихо сказал:

— Отбой. Пиз…ец.

Бойцы улеглись, но спать никто не мог. Скрипнула чья-то койка. Старшина зловеще прошептал:

— Спать, бл…дь!

Скрип повторился.

Старшина не любил скрипа. Скрип его раздражал. Поэтому он заорал:

— Ноги пистолетом! Пресс держать!

Измученные и уставшие бойцы подняли ноги «берёзкой».

Я выдержал немного. Через минуту мои ноги стали неотвратимо идти вниз. Я оглянулся на остальной кубрик и обнаружил, что все лежащие на нижних койках держатся пальцами ног за пружины верхних. Я, естественно, сделал то же самое.

В ту же секунду из-за поворота вынырнул сержант. Он увидел только меня. Меня одного. Теперь вы понимаете, что такое «еврейское счастье»?

Сержант разулыбался кровожадной улыбкой и отправил меня на верхний ярус. Дальше начался отбой-подъём для отдельно взятого индивидуума. Я прыгал с койки и на койку ещё около часа. Я собственной шкурой ощутил, что произошёл от обезьяны. Это продолжалось до тех пор, пока у меня не началась дрожь в коленках.

Говорю об этом безо всякой иронии. Я просто не мог поднять ногу. Не мог физически. Вся эта «гимнастика» сопровождалась таким отборным тихим матом, что у меня устали уши.

Через час утомлённый сержант отправил меня под душ. По дороге я подумал: «Кажется, отмучился…»

И ошибся второй раз.

После водных процедур сержант завёл меня в Ленинскую комнату и спросил фамилию.

Я сказал.

Он задумался. Он крепко задумался. Он посмотрел на меня долгим сочувственным взглядом. Он посадил меня за стол, а сам сел напротив. Он сказал:

— Ну, ничего.

Я сказал:

— Так точно.

Он сказал:

— Понимаешь, есть евреи, а есть жиды. У меня сосед — еврей. Человек. Мы с ним знаешь, как живём?! А жидов я, бл…дь, ненавижу. Вот ты вроде как еврей. Твоё счастье.

Так вот я и спрашиваю: знаете ли вы, глубокоуважаемые неевреи, что такое «еврейское счастье»? Нет?

А сержант карантина, видно, знал.

* * *

Русский: У нас в армии был еврей-генерал!

Еврейка: Ну, и?..

Русский: Ну, — генерал…

Еврейка: Ну и что?

Русский: Ну, еврей-генерал!!

Еврейка: Ну, так что?!

Русский: Ну, он был хороший человек…

Из разговора в очереди за израильской гуманитарной помощью

Сны я вижу крайне редко. Та первая ночь в армии была исключением.

Мне приснился человек с густой чёрной бородой, длинными вьющимися пейсами, большим семитским носом и с ермолкой на макушке. Одет он был в форму сержанта Советской Армии. Раввин-сержант стоял посреди казармы и протяжно пел:

Жи-и-ды-ы! По-одъё-ём!

Жи-и-ды-ы! О-отбо-ой!

Я из вас, пархатые, сде-елаю евреев!

Было холодно. На нас были гимнастёрки и зимние шапки с кокардами. Мы маршировали «на месте» перед входом в столовую. На крыльце стояли старослужащие из автополка. Их забавляли наши телодвижения. Они ржали и переговаривались. Стоял гул.

…Вначале я подумал, что мне это послышалось. Второй раз я услышал это явственно и стал искать глазами источник. Наконец я увидел: на ступеньках среди гогочущей шоферни стоял стопроцентный еврей в форме рядового Советской Армии. Сложив руки рупором, он кричал, глядя на меня:

— Аид? Ты — аид?

Расталкивая локтями всех подряд, он подбежал ко мне и спросил, глядя в упор:

— Аид?

Я опасливо огляделся по сторонам и выдавил из себя:

— Да-а…

Так произошла наша встреча с луганским (ворошиловградским) евреем, крупнейшим фармазоном города Приозёрск, ротным писарем автомобильного полка Якубом Максовичем Вайсбергом.

Это был самый независимый еврей из всех, которых я знал. Он не только не стеснялся своего еврейства, он гордился им, он нёс его, как знамя, и все встречные уступали дорогу этому правофланговому сионизма, этому символу иудейства, потому что у нас больше всего уважают символы, лозунги и призывы. Якуб Максович умудрялся даже в далёком военном городе обеспечивать себе достаточно комфортное существование, почти ни в чём не отказывать и смотреть на мир глазами свободного человека. Мне казалось, что он сконцентрировал в себе весь многовековой опыт оптимизма и гениальной приспособляемости народа, к которому имел честь принадлежать.

И этот столп советского еврейства взял шефство надо мной — стеснительным жидёнком, брошенным под колёса советской же военной машины. Когда он заходил ко мне в роту, все как-то примолкали. Я делился с ним самым сокровенным, а он давал мне советы, как ребе незадачливому еврею. Помогали они мало, но внушали оптимизм, и я ждал прихода Якуба Максовича почти как демобилизации.

Попав в город Приозёрск, Якуб Вайсберг первым делом выяснил, какие слабости имеют несгибаемые советские офицеры. Поняв, что они неумеренно потребляют алкоголь, испытывают патриотические чувства к игре под названием «футбол», иногда кладут глаз на женщин и всем азартным играм предпочитают преферанс, рядовой Вайсберг своим еврейским умом смекнул, за какие ниточки нужно дёргать. И дёргал.

Нуждающимся в алкогольном допинге он был прекрасным собеседником и на вопрос «Ты меня уважаешь?» неизменно отвечал:

— Так точно, товарищ подполковник (а то и полковник)!

Футболистов поражал точными прогнозами и меткими характеристиками игроков. Озабоченных сводил в нужное время и в нужном месте с аппетитными офицерскими жёнами, отправившими мужей на дальние площадки. У преферансистов умудрялся выигрывать так, что им не было обидно. Многие должны были ему, и он был должен многим. Подполковники и полковники просили у рядового Вайсберга отсрочки, а рядовой Вайсберг скрывался от других рядовых, которые хотели получить с него свои же деньги. Он ходил по городу без увольнительных и маршрутных листов. Патрули не трогали его, потому что были его должниками или собутыльниками. Он жил полноценной жизнью, он купался в ней, хотя был, безусловно, «белой вороной».

Якуб Максович говорил:

— Ты среди этих гоим пытаешься найти нормальных людей. Это заблуждение большинства интеллигентных аидов. Ты посмотри на них: они же все мишигены. И относиться нужно к ним, как к мишигенам. Тогда они, минимум, не будут тебя трогать, а максимум — будут ценить и уважать. Конечно, бывают исключения. Ну, так я тебе скажу, что эти исключения — тоже аиды. Только они об этом пока не знают.

Через год после моей демобилизации Якуб Вайсберг появился в нашем городе. Он снял шикарный номер в гостинице «Интурист» и закрутил какую-то немыслимую афёру с постельным бельём. Через неделю он занял у меня двадцать пять рублей и исчез навсегда.