Жиденок

Тем местом, где происходила окончательная перековка «бурых солобонов» в защитников родины, была гарнизонная гауптвахта. А тем человеком, который руководил этим процессом, был начальник «губы» прапорщик Шевченко. Рост — два метра, вес — сто пятьдесят килограммов. Спина, переходящая в шею, голос — иерихонская труба. Кулак у прапорщика Шевченко был больше, чем голова коменданта гарнизона полковника Опанасенко. А этой головы боялись все — от последнего салаги до командира полигона.

Так случилось, что дверь мастерской, в которой я «потел» над макетом Приозёрска, оказалась как раз напротив комнаты, где прапорщик Шевченко обрабатывал «губарей». Двери в гарнизонной комендатуре закрывать было не принято, так что я был обречён с утра до вечера являться свидетелем этой обработки.

У товарища прапорщика был железный порядок действий, который очень способствовал педагогическому процессу. Начинал он всегда с команд:

— Сорок пять секунд — раздевайсь!

— Сорок пять секунд — одевайсь! — причём между командами совершенно не делал пауз. Через десять минут любого, даже самого здорового бойца, начинало пошатывать. Тогда товарищ прапорщик переходил ко второму этапу. Он производил короткие и резкие движения кулаками в сторону «губаря», приговаривая при этом:

— Боец, втяни живот! Видишь, мне руки девать некуда!

— Та шо ж ты такой неповоротливый — двинул торцом прямо мне в ладошку!

— Ты на чей кулак челюсть поднял, засранец!

Я очень боялся прапорщика Шевченко. Я обходил его десятой дорогой. У себя в мастерской я сидел тихо, как мышь.

И все же как-то раз потерял бдительность. Умиротворённо выпиливая пенопластовые домики, я вдруг запел. Я даже не запел, а замурлыкал себе под нос какую-то незамысловатую песенку. Когда я оторвал глаза от домика, передо мной нарисовалась физиономия начальника «губы». Я испугался, но петь не прекратил. Мы смотрели друг другу в глаза. И тут я понял, что пою не сам. Чистым и красивым баритоном прапорщик Шевченко подтягивал вторым голосом…

Когда мы кончили, он улыбнулся и задушевно спросил:

— Зёма! Можно я к тебе ещё зайду? Попоём…

* * *

Вся его физиономия была усеяна прыщами. На их фоне выделялись пухлые красные губы и огромные коровьи глаза. Выражение лица отсутствовало. Рост у этого шкилимота был метр девяносто. Фамилия — рядовой Сосиска. Его облик и его фамилия были полным унисоном.

Сосиску призвали в армию с родины Константина Эдуардовича Циолковского — города Калуги. Его родители тоже были Сосисками и работали в НИИ.

Не нужно обладать большой фантазией, чтобы понять, что человеку с такой фамилией и такой внешностью адаптироваться в Советской Армии было непросто. Слово «сосиска» произносилось сержантским составом значительно чаще других слов и неизменно в сопровождении лингвистических оборотов нежелательного употребления.

Кроме фамилии и внешности, у этого шлемазла было ещё два порока: он всегда был голоден и всегда хотел спать.

Как-то ночью я охранял каптёрки. Проходя мимо окна, расположенного в торце казарменного коридора, я обнаружил, что дневальный Сосиска, стоя «на тумбочке», спит. Во сне его плавно раскачивало. Причём, чем больше он погружался в объятья Морфея, тем больше наклонялся вперёд. Доходя до отметки в сорок пять градусов, Сосиска на мгновение просыпался и возвращался в исходное положение.

Я остановился и засмотрелся. Человека, который мог бы так виртуозно владеть своим телом, я не видел даже в цирке.

Должен проинформировать цивильную публику, что пост дневального располагается в казарме как раз напротив входа.

Когда в дверном проёме возник дежурный по батальону прапорщик Копчиков, Сосиска как раз приблизился к сорока пяти градусам. В этот момент ему, видимо, приснилось что-то очень хорошее и доброе, и он, пропустив критическую точку, начал падать на ничего не подозревающего прапорщика. Бедный Сосиска завалил бедного Копчикова на пол и очень испугался. У него не было времени понять, что произошло, и он истошно заорал:

— Смирно! Тревога!

Сонные бойцы, сбежавшиеся на «центряк», увидели странную картину: дневальный Сосиска стоял на «тумбочке» по стойке «смирно» с неестественно задранной вверх головой. Прапорщик Копчиков, поднявшись на носочки, тянул к его носу скрюченный указательный палец и визжал:

— Два наряда вне очереди! Тр-р-р-ри наряда! Четыре! Ты у меня, бл…дь, будешь вечным дневальным! Вечным дневальным! Я тебя сгною на полах!

…Это был пятый подряд день его дневальства. Он спал по два часа в сутки. Он был страшно голоден…

Когда старшина скомандовал:

— Рота, закончить приём пищи, — Сосиска не сумел остановиться. Он схватил «разводной» и зачерпнул им варево из сушёной картошки. И тут же был пойман за руку сержантом Кузнецовым. Кузя зловеще улыбнулся и проговорил:

— Что, бл…дь, не хватает?

Сосиска посмотрел на него честными глазами и кивнул утвердительно.

Быть голодным считалось для салаги смертным грехом. Поэтому, учуяв запах крови, к сосискиному столу подошли все жаждущие расправы старослужащие и сержанты. Перед ним поставили пятилитровый чан «сухой» картошки и буханку хлеба, похожего на пластилин.

Сосиска начал есть. Под аккомпанемент непотребных шуток он уничтожил треть бачка и полбуханки. Поняв, что проглот Сосиска ещё не наелся, истязатели поумерили свой охотничий азарт. После следующей трети картошки и четверти буханки в глазах зрителей возник интерес. Когда Сосиска приканчивал штрафную пайку, говорили только мухи.

…Ему осталось проглотить всего несколько ложек. И тут он остановился. Он поднял на Кузю виноватые глаза и с полным ртом произнёс:

— А можно ещё кусочек хлеба?

После аттракциона в столовой Сосиска сутки жил в туалете. К нему прилепилась кличка «проглот-засранец».

Когда рота уходила в караул, всем бойцам выдавалась суточная пайка колотого сахара. Этот сахар хранился в четырёх огромных кулях.

В тот злополучный день начальники караулов не обнаружили полагающийся им сахар и ушли в наряды недоумевающими и злыми. Свободные от караулов перевернули всё в казарме вверх дном, и нашли сахар под матрацем рядового Сосиски. Воровство было слишком очевидным, и Сосиска в своё оправдание мог только промямлить:

— Я больше не буду.

На следующий день любителю сладенького устроили показательный суд. Рота зашла в ленкомнату. В центре её поставили стол, на котором белела огромная гора колотого сахара. Сосиска сидел, остальные стояли и смотрели. Выдержав паузу, старшина сказал:

— Ешь!

Сосиска вздохнул, опустил глаза и очень робко отправил в рот первый кусочек…

Стояла гробовая тишина. Слышен был только хруст.

Изначально наше молчание задумывалось как немой укор, но когда мы увидели, что гора растаяла на четверть, у нас пропал дар речи. По моим подсчётам, проглот-засранец употребил килограмма два «белого врага человека». Мне стало жаль Сосиску.