Жил-был мент. Записки сыскаря

— Ну, пошли.

И он пошёл, а мы закурили. Сами понимаете — следы, отпечатки, улики, эксперты, собака, ну и далее по списку.

Ф. дошёл до негра, закурил и резко приподнял штанину висельника. Нога под штаниной была белой. Нет, покойный кальсон не носил.

— Босота вы, а не сыщики. Обморозился он, да висит уже прилично. Почернел, глядя на вас, раздолбаев.

— Слышь, Барбосыч, где у вас тут кильдим, а то холодно что-то…

Бывший негр весело качнулся нам вслед, а водитель и местный сыщик тихо матерились, обсуждали, как снимать покойника.

Примечание: «смежники» — КГБ СССР.

Аналитики

Я знавал лично двух настоящих аналитиков. Они не выступали по ящику, закатывая глаза и надувая щеки. Мои знакомцы выступали по жизни. Да и кто бы пустил их в ящик? Один, чуть с перепугу не пристрелил меня из АКМ (об этом как-нибудь в другой раз), а второй, Саша Лебедев, земля ему пухом…

В каждом ОУРе должен быть аналитик, человек, который, по идее, должен систематизировать все тяжкие преступления и, исходя из этой систематизации, искать схожие по почерку криминальные свершения. А также чертить всякие дурацкие графики и таблицы по заказу начальства. Что Саша и делал. Он любил вино (старшее поколение помнит «Кавказ», «Бело мецне», «Агдам» — напитки ужасного качества, имеющие свойства тяжелой артиллерии, бьющей по своим). На вопрос «Саш, может, водочки?» Саша неторопливо отвечал: «Истина в вине! Древних надо уважать». Он тяготел в графиках и схемах к зелёным линиям, так как считал, что чертям легче ходить по ним. Красного цвета рогато-хвостатые боятся, а поднимаясь на пики дутой раскрываемости преступлений, могут упасть и разбиться. А живность Лебедев любил, в том числе и чертей. Саша часто жаловался, что стареет. По его утверждению, показателем этого был насморк, который он заработал, пока спал в сугробе. Ведь в молодос­ти, рассказывал он, иду домой, устану, зароюсь в сугроб, посплю. Потом встану, лицом снегом протру, ну и как огурчик в пупырышках — домой и по борщечку! «А щас нет — насморк, да и не спится».

Умер он в 45 лет, не успел похмелится — шла борьба с пьянством, времена были тяжёлые — горбачевские .

Чистые пруды

Позвонили из районного военкомата и попросили сходить на урок мужества в соседнюю школу. Паша пытался промямлить, что он занят. Ему напомнили, что он стоит на квартирной очереди и, когда ему нужны были бумаги для райисполкома и собеса, то он получил их без проблем и проволочек. Паша аккуратно положил тяжёлую телефонную трубку. Из туалета доносились песни тёти Клавы. Тётя Клава рассказывала всем, что она племянница Шульженко. Был ещё в коммуналке дядя Миша, который два раза по пьяни пытался сжечь квартиру, крича, что все узнают, что такое Москва, спалённая пожаром. Тихая библиотекарша Люда тайком водила к себе читателей районной библиотеки. Из её комнаты вечерами доносились вскрики. Утром на кухне она, смущаясь, говорила, глядя в мутное немытое кухонное окно, что её кот такой шалунишка и эта весна для него испытание. Иосиф еврей и бухгалтер Московского областного театра драмы смотрел на неё печально, грустно и с безнадёжной любовью. Тётя Клава, толстая женщина в синем халате, слюнявила чёрный карандаш, глядясь в коридорное зеркало, засиженное мухами, и подводила брови в полутьме коридора. На Чистых Прудах звенел трамвай, а из гриль-бара, что на углу, воняло палеными куриными перьями. Пашина жена, держа руку их ребёнка, стремительно вышла из комнаты, что была за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой, махнула сумкой, и старая рассохшаяся дверь тяжело ухнула. Загремел лифт. Паша привычно растёрся жёстким полотенцем, зажмурившись побрызгал на свежевыбритое лицо жгучий одеколон. Воротник рубахи впился в шею. По телевизору лысоватый пожилой мужчина, когда-то физик и бывший трижды, а ныне просто герой, рубил правду-матку с трибуны. Диктор новостей после сюжета взахлёб рассказывал о гласности. В зеркале, что висело на двери их комнаты, отразилась сухощавое Пашино тело в коричневом костюме и нелепой розоватой рубахе, крепко сидящая Красная Звезда. Медали весело качнулись, тихонько звякнув. До блеска начищенные туфли отразили солнечный зайчик. На улице суетливо бежал московский народ. Толпились люди на трамвайной остановке. Равнодушные лебеди на пруду скучно совали головы в воду и хлопали крыльями.

В школе пахло паркетной мастикой и табачным дымом из туалетов. Классная руководительница, невысокая и решительная женщина, крепко пожала Пашину ладонь и распахнула дверь в класс. Дети встали. Паша откашлялся. Он коротко рассказал о боевом пути его воинской части, потыкал ручкой в карту Афганистана. На вопрос о наградах буркнул привычно:

— Было дело.

И, отмучившись, ретировался в учительскую. Там был чай и песочные пирожные. Завуч чёркнула на райвоенкоматовской бумажке и лихо шлёпнула печать. Какая-то учительница смотрела оценивающе на Пашу и, обернувшись к подружке, произнесла со значением:

— А мне знакомый полковник рассказывал, что Там, — она потыкала пальцем в расписание уроков, — творилось чёрт знает что. Наркотики, убийства, вот и Сахаров об этом вчера говорил. Видели?

Её подружка усмехнулась и спросила Пашу:

— А вы стреляли в людей?

Паша запил чаем сухое пирожное и кивнул.

— Господи, какой ужас, — протянула она и вышла из учительской. Её колготки скрипели на каждом шагу.

Ночью Паше снилось, что патроны кончились. Крик его был страшен и протяжен. Жена толкнула его в бок локтем. Он встал вышел на кухню. Ночью было тихо, только тихонько где-то тренькала гитара. Сигарета горчила. Из крана капала вода. И он почему-то вспоминал, как они стырили с зёмой тушёнки и нажрались от пуза, а потом пили чуть тёплый чай, пахнувший хлоркой и, опустив ноги в канаву с проточной водой, курили. Было приятно шевелить пальцами в холодной воде, а крепко скрученная козья ножка вместе с дымом уносила далеко, и было на душе светло, грустно, и мечталось о Чистых Прудах, виделись лебеди и слышался звон трамваев. Паша вдавил в консервную банку окурок, поправил сползающие трусы и отправился в свою комнату, что за ржавым корытом и тусклой коридорной лампочкой.

Про зубы

Ведякин ворвался в общагу, как раненная в задницу рысь. Его усы, плацдарм для мандовошек, по замечанию начальника штаба подполковника Чекасина, топорщились, как стрелки будильника.

— Вы тут пиво пьёте, как лошади, и ссыте, как кони, а у нас в полку практикантка медичка. Стоматолог, между прочим! Будущий. На практику прислали! Глаза ВО! Фигуристая. Завтра зубы будет осматривать у личного состава. На предмет лечения или удаления, — и капитан Ведякин нервно закурил. — А у меня не болят.

Балов в полку предусмотрено не было. Не царская армия. Да и с паркетом трудности. Нету его. Народ жил квадратно-гнездовым методом. А те, кто не женатые, ютились в общаге. Солдатам было проще, у них была казарма и мечта о дембеле. Армия. Это вам не гражданка. Некогда рассусоливать. Сунул, вынул и пошёл — боевой и политической подготовкой заниматься.

На следующий день Ведякин бегал по городку, добывая спирт. По его логике, все медики любят спирт. Медицина без спирта не бывает. А как знакомиться с девушкой? Ей налить надо, привычное… для разговора и вообще… распо­ло­жить, так сказать. По-трезвому это не бывает. Спирт был у майора Родина. Который, пожевав губами, произнёс тираду, что спирт сушит, а Ведякин не мелиоратор, а офицер, и здесь воинская часть, а не белорусские болота.

Май­­о­­р отслужил двадцать три календаря и говорил загадками. Отслужите столько, ещё не так говорить будете, а так, что любой психиатр чокнется. Ночью капитан Ведякин меня разбудил и радостно сообщил, что у него, кажется, болит зуб. До утра он строил планы, как войдёт в контакт с практиканткой и заживёт с ней здоровой половой жизнью. Романтик, а не советский

офицер.

После развода он помчался в санчасть. Там его ждало Разочарование. Жена начальника штаба, который подполковник по фамилии Чекасин. Она была нашим полковым доктором. Мастер, можно сказать на всю голову, не говоря о других частях тела. Крупная такая женщина. В белом халате, всегда застёгнутом на одну пуговицу. Остальные пуговицы не удержались, отлетели при глубоком вдохе. Капитан Ведякин понял, что офицеры умирают сидя. В зубоврачебном кресле. Встать ему не давала рука докторши, что глыбой давила на его хрупкое плечико.

— А где практикантка? Ну такая! — Ведякин показал руками какая.

— Руки на колени, капитан! Осмотрела вчера личный состав и уехала. В город. Шире рот! Где болит?

— A!!! — и капитан ткнул пальцем в щёку. В левую. Хотя мог бы и в правую. И это было ошибкой.

— Так у вас дупло! — сказала врачиха.

«Дятел ты, а не врач», — подумалось офицеру. И это было последнее… сознание померкло. Инстинкты остались.

Полк содрогнулся Два раза. От крика. Первый? Когда доктор ошиблась и вырвала здоровый зуб. Второй, когда с дуплом. Хотя дупла там не оказалось. Зубы чистить надо, вот что я вам скажу.

Потом капитан Ведякин жалобно скулил. В соседней части «Красная Звезда» завыли собаки, их там растили для службы в Советской армии. Сочувствовали. У военнослужащих солидарность очень развита. С тех пор капитан Ведякин пришепётывал, а когда он говорил в сердцах:

— Зубы выдру, сука! — то его лицо становилось таким, что оскал мирового империализма казался детской улыбкой.

Авиатор и подводник

Палыч любил рыбалку. Но это редко удавалось. Вы пробовали ловить рыбу из подводной лодки? Нет, конечно. Палыч тоже идиотом не был. Был капитаном третьего ранга и штурманом от Бога. Был любим и обласкан начальством.

***

Петрович был невысокого роста, терпеть не мог море. Потому что у него сорвало поплавок, когда он лихо на редане хотел подскочить к причалу. Это лётное происшествие громко обсуждалось. Девушка, ради которой был затеян этот рискованный трюк, громко смеялась, вскидывала руки и хлопала по коленкам. Коленки были красивые. Да и девушка тоже.

Три часа Петрович слушал Георга Отца «Смейся, паяц, над разбитой любовью». Боль прошла, осадок остался. Тяжело невысокому человеку найти себе подругу жизни.