Жил-был мент. Записки сыскаря

Муж нервно смеялся. А соседка написала на трёх языках объявление, которое они прикрепили на дверь.

«Институт изучения народного языка переехал. Д. И. Намо»

— А зачем на грузинском написано?

— Слушай, а грузины не люди, а? Они тоже учиться хотят! — и соседка толкнула Катю в бок пухлым локтем.

Про синагогу

Коля в Израиль не собирался. Про Израиль знал по журналу «Крокодил»: ну, там такие носатые, в очках, с загребущими руками захватывали землю и делили деньги с мужиком в шляпе как у Пушкина. Короче, такие, с деньгами и при оружии. Перекройка, как и все неприятности, грянула неожиданно. Тёща собрала семейный совет и веско сказала: «НАДО ЕХАТЬ». Выяснилось, что Коля — внук еврея. Тёща знала всё. И Коля с женой уехали. Тёще дали от ворот поворот. Чему Коля был рад. Хотя виду не подавал.

Поселились они в городе у моря. Коля работу нашёл быстро. Токарь — он и в Израиле токарь. И жена устроилась за старичками ухаживать. Посылали тёще фотографии. Одно плохо… Коля пить в этой жаре не мог. Это его колбасило. Ну, пиво не в счёт. А вот чтоб водочки накатить… Не мог. Это его угнетало. Даже, можно сказать, давило на психику. Про зиму он ещё не знал, думал, что её тут вообще нет…

Жена на него смотрела жалостливо, хотя радовалась, конечно. Жалостливо, чтоб понимал, думают о нём. А маме своей писала, Святая Земля, воистину Святая, Коля пить бросил. Двуличная жена у мужика была. Сами понимаете, яблоко от яблоньки далеко не ука-

тится.

И брёл Коля однажды домой после работы, видит, около соседнего дома мужики толпятся, руками машут, его зовут. Типа помощь нужна. Отказать нельзя, в падлу, мало ли что. Его под руки подхватили, на голову кипу нахлобучили, а в помещении книжку открыли, чё-то там забубнили, но недолго. Типа как отмазка, ну чисто партийная ячейка в его бывшем цеху.. А потом его за стол усадили. И здоровый такой, в цветастой кипе — чистый рэкетир, ласково так спрашивает:

— Русси, водка?

Такому отказать, себе дороже. Коля кивнул. Выпил. И вы знаете, пошла! Накатили ещё по одной. Закусили. Коля после третьей стал понимать их тарабарский язык. Выяснил, что это синагога, что не хватало десятого человека для молитвы, а тут он, такой клёвый чувак свалился. Коля конечно в тряпочку помалкивал, что он не еврей, чего людей расстраивать, верят — и ладно. Вон коммуняки его своим считали и ничего. Накатили ещё по одной. А потом про армию говорили, про политику. Коля пытался перейти на английский, но водка кончилась. Домой он пришёл сам, на автопилоте. Жена всплеснула руками. На вопрос: «Где ты был?» — Коля гордо ответил:

— В синогоге! Вот!

— Споили, ироды, — всплакнула жена.

А Коля к евреям проникся уважением: раз пьют, значит, свои. Опять же дедушка, гены — это наука, а не хухры-мухры.

Мадлен

Её зовут Мадлен. Она пыталась научить меня разговорному арабскому. Но я выучил только десяток расхожих фраз. Этот птичий язык мне не даётся. Наверное, я тупой и слишком стар. Последнее слово — оправдание, не более этого. Мой язык общения с Мадлен — иврит. Её семья из Нацерета. Дедушка — атеист, папа и брат — коммунисты. Мама и сестра — католики. Мадлен — дитя прогресса. Что при её фигуре не удивительно. Дальний родственник её семьи учился в Питере.

В Израиле он доктор наук. Работает на стройке. Гордость семьи. Каждый член семьи имеет ксерокс с израильским подтверждением его научной степени. Подарки от родственника, матрёшку и картинку с Петропавловской крепостью, Мадлен поставила на полку рядом с Библией. Я у неё дома не был, но верю на слово.

— У вас всё время дожди и снег. Чтобы согреться, вы пьёте водку и дерётесь.

— Мы ещё пьём пиво, — я пытаюсь разрушить её логические связки.

— Ой, я тоже люблю пиво с чипсами! — радуется она.

— А я с воблой.

— Что такое вобла?

Я пускаюсь в длинные рассуждения о прозаичной сушёной рыбе.

На следующий день она хитро говорит, что прочитала в интернете о том, что сушёную рыбу дают собакам на севере.

А пива не дают. И цитирует учебник физики про минусовые температуры и жидкости. Я отвлекаюсь от созерцания её декольте.

На третий день я покупаю в русском магазине воблу, так написано на ценнике. А в соседней арабской лавке ледяной «Карлсберг». Решительно раздираю рыбу с хвоста. Чешуя падает в жухлую траву и отчаянно блестит на солнце. Мы сидим под зонтиком акации. Мадлен, зажмурившись, пробует кусочек воблы и быстро запивает его пивом.

— Ну, понравилось? — самому противно за избитую мужскую фразу.

Мадлен пожимает плечами. Запах её ментоловых сигарет мешается с запахом рыбы и пива.

— Вы, русские, как японцы. Рыбу любите, суши… — она машет рукой.

— Мы лучше. Мы не пьём тёплую водку.

Она задумывается. Я пью пиво. Потом она уходит. Теряется в изломах арабских улиц Нижнего Города.

Середина сентября. Жара. Хайфа. Наверное, в России где-то бабье лето.

Камушек

Петьку в армию призвали в 44-м. Было ему 18, за плечами семь классов образования, завод и похоронка на отца. Мать в 43-м умерла, утром не проснулась. Доктор сказал, что сердце не выдержало. Землю кострами грели, долго могилу копали, лениво. Могила мелкая получилась. Доски для гроба были свежие сосновые, пахло от них смолой и весенним лесом. Пётр Петрович попал в связисты. Связь — дело тонкое, часто рвётся. Надо было шустро бегать, восстанавливать. Ну и немец какой никакой, а не дремал. Постреливал. Из миномётов и пушек. Вот на Зееловских высотах Петровича и накрыло. Победу встретил в госпитале. Вышел он оттуда с двумя медалями «За Победу над Германией», «За боевые заслуги» и красной плашкой за ранение. В тощем сидоре сиротливо била в спину банка тушёнки и завёрнутая в байковые портянки буханка хлеба. Ехать Петровичу было некуда, и писарь в строевой части с ним мучился, не зная, куда проездные выписывать. Петрович махнул рукой и велел выписывать в Москву. Писарь долго смеялся, но банка тушёнки и ножик с наборной рукояткой решили дело. Вообще Петрович учиться собирался, но семь классов было маловато для института, и он сидел на лавочке смотрел на Москву-реку, идти ему было некуда, в сидоре лежали портянки, по нему медленно и со знанием дела ползали вши. И он соображал, как вечером помоется в реке, костерок разведёт, прожарит барахло свое над огоньком, а золой форму простирает и портянки. И будет парень хоть куда. До ночи далеко было, живот подводило от голода. Хорошо, хоть махорка была, пыль, а не махорка, но всё ж не так скучно. И пошёл Пётр Петрович работу искать, пока суть да дело. Наткнулся на доске объявлений, что требуются заготовители в Потребкооперацию. Принял его начальник. Лысый весь из себя еврей, ну, как говорится, герой Ташкентского фронта. Звали его чудно — Самуил. Так и стал Пётр Петрович работать в Потребкооперации, даже на пишущей машинке научился печатать. А потом до зама Самуила вырос. Ну так жизнь катилась потихоньку. Петрович женился, дочка у него родилась. Квартиру дали. А вообще, Самуил для Петра Петровича первый учитель был по жизни, так уж получилось. Хотя зудело у Петьки внутри, чего Самуилыч не воевал, а в тылу отсиживался, сука такая. Но это по пьяни вопрос возникал, а так в общем-то нет. Петрович и партию вступил, а потом, когда Самуила Яковлевича на пенсию отправили, то сел он в его кресло и по его рекомен-

дации.

Начальником стал, но если трудности какие, то бегал к Яковлевичу за советом или чтоб тот нужным людям позвонил, если уж совсем за горло брали. А в 70-е племянник Самуила зашёл в кабинет и сказал, что дядя уехал в Израиль. Вечером Петрович плеснул себе стакан водки, дёрнул и подумал:

— Наверное, война будет, раз Самуил рванул.

Но войны в СССР не было, да кто на Советский Союз нападёт, кончились психи после Гитлера. Ошибся Яковлевич. Дочка Петровича не ошиблась. Нашла себе еврея. Ну такой смугленький, шебутной в очочках. Из тех, кого бьют не по паспорту, а по лицу. Физик, ну вот он и нахимичил. Охомутал дочку.

Плюнул Петрович на всё это дело, купил дачу и съехал туда с женой. Приезжал, конечно, на квартиру, проведывал. Внука нянчил. Родная кровь, как ни крути.

Ну, а тут 90-е. Молодые — фьють и уехали. В Израиль. И внука увезли. Общались, конечно, по телефону. Но это всё не то. И решил Пётр Петрович, что поедет на Святую Землю. Тем более, что жена в церковь зачастила, иконы купила, попу руки целовать стала. Старуха, что с неё возьмёшь, кроме денег на ремонт храма.

И поехал Пётр Петрович в Израиль. Всё ему интересно было, страна с гулькин нос, а церквей понатыкатано! Мама не горюй, хотя ещё и море есть. На море они с внуком рыбу ходили ловить. Поймали по утречку пару рыб шек, известно дело: кто рано встаёт, тому бог подает.

А просьбу Петровича зять выполнил. Нашёл номер телефона. Ну, и Петрович и позвонил конечно. Дочери Самуила Яковлевича. Умер он десять лет назад.

— Вот, — сказала дочь Самуила Яковлевича, показав на могильную плиту.

Жарко было. Небо пыльное. На кладбище ни деревца, и на плитах могильных закорючки еврейские, Петрович такие в Крыму видел на отдыхе, думал, что татарские. Пётр Петрович неловко сунулся с букетом цветов.

— У нас принято камни класть, — строго сказала дочка Самуила.