Жил человек

– Так вот, о Сергее, - помолчав, продолжает Леонид Иванович, отклонился я... Не только участием помог - это уже само собой. Со всеми похоронами. Гроб у них в столярке сделали. Машина от них же. С могилкой...

В такой момент поважнее это любого участия. Для меня тогда - и подавно. Куда ни кинусь - никого не знаю.

После похорон и заночевал у меня. Понимал, как непросто: сразу - и один...

Опережая незаданный вопрос, который, конечно, я так бы и не задал, Козин, помолчав, спокойно, даже вроде бы скучновато говорит:

– Там же, на похоронах, и со своей бывшей супругой встретился... Пришла, поплакала... Спросил, почему дочь не привела - бабушка все-таки? Оказалось, на экскурсию куда-то там уехала. "Большая?" - спрашиваю.

"Большая, замуж скоро выходит".
– "Получила ли мои письма?" - "Два, говорит, получила".
– "Что ж, мол, матери не показала? Не сказала даже?" "Собиралась уже, говорит, уходить, ни к чему было - лишние разговоры. Ты же ей потом написал..." Предупредил: Юлю пришли. Или сам приду - хочешь не хочешь. Дочь... "Приходи, отвечает. Муж знает, что ты приехал". До этого еще тешил себя: что заплакала - по всему. Нет, вижу, - для приличия.

В скучноватом, очень уж спокойном голосе Козина пробивается горечь, не поддаваясь ей, он невозмутимо пожимает плечами.

– Что ж, - никаких претензий, как говорится. Ушла и ушла. Задело меня только, что муж у нее - дьяк. Никогда она набожностью не отличалась. Расчет в этом какой-то почудился. Хотя понимаю, что и дьяк - человек.

Может, и хороший... Обидно другое: дочь потерял. Вернулась из экскурсии - пошел к ним в гости. Звучит:

к жене и к дочери - в гости?.. Дьяк этот - мужчина довольно представительный. С тактом: удалился по своим церковным делам. Посидели, поговорили вежливо. И - все, понимаете! Жена - ладно, но дочь, дочь! Совсем чужая. Ни малейшего движения, порыва, ни смущения - ну, ничегб! Пришел - обнял, поцеловал. Уходил, не удержался - снова поцеловал. Простите за грубость: чужие с пьяных глаз искренней целуются!.. Свадьбу делали в институте, в Пензе. Приглашение передавали - не поехал.

Чего ж всякие кривотолки возбуждать, в неловкое положение ставить: невеста - при двух отцах сразу!.. Мать, безответная душа, - когда я уж в дороге был, - дом продала. Помочь спешила. Помогли мне: долг Альберту перечислили. А что осталось - на приданое отдал. Это - приняли, охотно... Тогда-то и понял: близкий человек у меня один - Сергей...

Солнце наконец настигает нас и тут - под ветлой; дальше пятиться некуда, остается одно - вперед, в воду.

По пути устанавливаем полнейшую тождественность желаний - есть хочется; решаем быстренько окунуться и прямиком в "Ласточку" - в ней, оказывается, Леонид Иванович постоянно и кормится. Зайдя по пояс, он останавливается и, словно заканчивая урок, подводит итоги всему нынче сказанному:

– Красивый он человек был. Не внешне. Внешне - не Аполлон. Коренастый, голова непропорционально большая. Ваш брат литератор, такие головы лошадиными зовет. Хотя у лошадей очень красивые головы - присмотритесь. Кстати уж, к коняге вообще бы попочтительней относиться надо. Можно сказать, на ней, на лошади, Россия в люди выехала.
– Леонид Иванович усмехается.
– Так что бог с ней, с внешностью... Внутренне, душой, красивый был. Цельный. Озаренный. Добрый, доверчивый - все вместе. Поэтому к нему и тянулись. Одинаково - и ребятня, и взрослые... Жил красиво и умер красиво. В воскресенье, только рассвело, вышел в сад свои яблони окапывать. Копнул разок - под той же яблоней и лег...

Вот - отмечаю я про себя - и дошел, своим ходом, рассказ об Орлове до конца - до того, чем заканчивается всякая жизнь. С той лишь разницей, что не о всякой жизни вспоминают так благодарно... Леонид Иванович мея?

тем затыкает уши пальцами и окунается с головой; делает он это шумно, азартно, на речке возникает шторм местного значения.

– Все, будет!
– натешившись, объявляет он.

Ох, как не хочется выходить из воды, а пуще того - влезать в прокаленную, будто только что из сушилки выкинутую одежду! Подпрыгивая на одной ноге и всовывая вторую в штанину, Козин добродушно бурчит:

– С собой бы чего взять, да что возьмешь? Жареное возьмешь - прокиснет. Сырое - изжарится. Не-ет, не совершенен человек! Это что ж такое? Превыше всего в нем получается - брюхо. Ты о какой-нибудь тонкой материи размышляешь, а оно тебя перебивает, командует: набей меня! Ладно, - набил, ублаготворил, так оно опять выкобенивается: ослобони меня. То ему поесть, то ему - попить, мясорубка ненасытная!..

Кое-как справившись с одеянием - весь какой-то расстегнутый и распахнутый - он засовывает пустую бутыль в авоську и теперь охотно доверяет ее мне.

15

В райкоме пусто, как всегда бывает пусто в сельских райкомах во время уборочной страды. Трудовой день технических работников закончился рабочий день секретарей, заведующих отделов, инструкторов и райкомовских шоферов продолжится поздним вечером, когда они вернутся с полей на короткую оперативку и в гараж: обмыть седые от пыли "газики" с тем, чтобы на рассвете снова подать их к подъезду. Впрочем, бывает и так, что и гараж уже на замке, и весь райцентр вторые сны досматривает, а в райкоме несколько окон все светятся да светятся: значит, что-то не ладится...

Приемная первого секретаря открыта. На всякий случай трогаю обитую дерматином дверь - она легко поддается: Голованов, к моему крайнему удивлению, на месте. По-юношески стройный, черноволосый, он стоит у окна в отрешенно-задумчивой позе и, вероятно, не слышит, что к нему вошли.

– Иван Константиныч!

Голованов резко оборачивается, - сосредоточенно сомкнутые на переносице брови расходятся.

– Давненько, давненько, - здороваясь, упрекает он.
– Говорят, - здесь, а что-то стороной обходите.

Объясняю, что сознательно не искал встреч - не до меня, понятно, что никак уже не надеялся застать его тут.

– А я нынче в хозяйствах не был, - со странной беспечностью признается Голованов.
– Да и делать там уж особо нечего: практически уборка закончена. На месяц раньше срока.

– И что получилось?

– В среднем, по району, зерновые дали по тринадцать центнеров. В прошлом году - двадцать. По семь центнеров с каждого гектара засуха слизнула.
– Нет, секретарь райкома далеко не беспечен - на этот раз в голосе его прорывается досада.
– План по продаже зерна выполнили на пятьдесят процентов. Про дополнительные обязательства и говорить нечего. Вот такая чертовщина!

– Любопытно, а как у Бурова?
– вспоминаю я председателя колхоза, у которого были весной; как сразу вспоминаю и его самого: высокого, худощавого, в тонких золотых очках и с могучим, изрезанным сухими морщинами лбом-лысиной.

– У него побольше - четырнадцать центнеров.
– Голованов чуть приметно усмехается.

– Так в общем-то неплохо, Иван Константиныч, а?

По нынешнему году-то?

– Лет десять - двенадцать назад такой урожай по здешним местам считался хорошим.
– Голованов жестом приглашает к длинному полированному столу, попутно захватывает со своего, секретарского, пачку сигарет и садится напротив, с краю, готовый каждую минуту порывисто вскочить, зашагать по кабинету.
– До революции да и в двадцатые годы при такой засухе колоска бы не взяли. И кончилось бы тем, чем на Руси и кончалось, - голодом.