Жил человек

Говорю - какой же ты член партии! Ты - гад ползучий!..

Крутым стиснутым скулам Голованова стало горячо.

– Черт!
– заменив тяжелые бранные слова привычным, выругался Голованов и длинно крякнул.
– Не тебе бы такие обвинения кидать. Да прав ты!.. Адрес?

– Чкалова, восемнадцать...

Стиснув зубы, Голованов пробежал по кабинету, остановился перед поникшим, сразу бы вроде обессилевшим парнем, - армейская пружинка подкинула того на ноги автоматически, без его воли.

– Вот что, мужик. Верю, что - по глупости. Спасибо, что пришел. Говорят, лучше поздно, чем никогда...

– Я...
– дернулся было тот.

– Ты слушай!

– окрикнул Голованов.
– Выбрось, говорю, все из головы. Не казнись, не мучай себя. Нужно будет чем помочь - приходи.

– Спасибо, товарищ секретарь!
– Рыжеватые ресницы парня мокро заморгали, он судорожно сглотнул.
– Переночевал я у ребят в общежитии. На заводе. Говорят - с руками возьмут!..

– Ну, все, счастливо. Топай, топай!..

Дождавшись наконец, когда хлопец закрыл за собой дверь, Голованов надолго надавил кнопку звонка; ничего не объясняя, он сунул испуганной секретарше листок с адресом, распорядился:

– Срочно пошлите мою машину. Пусть привезут... этого!

...Уразов-старший - низенький, плотный, розовощекий, в черном костюме и белой сорочке с галстуком - вступил в кабинет, приглаживая обеими руками остатки волос по краям симпатичной благополучной лысинки и опасливо проверяя, не следит ли по ковру своими коричневыми, на толстой микропоре туфлями.

– Доброго здоровьичка, Иван Константиныч!
– почтительно, но не подобострастно приветствовал он секретаря райкома, готовясь обменяться рукопожатием.
– В кои веки довелось свидеться. А мечтал, давно мечтал, признаться!

Небольшие, движущиеся навстречу глаза его смотрели открыто, дружелюбно, ясно, - стоя за своим столом, демонстративно заложивши руки за спину, Голованов на какую-то долю секунды опешил, растерялся от этого, граничащего с наглостью спокойствия.

– Ваши... труды?
– мотнул он головой, черной прядью, взглядом на картонную папку, - кроме нее на широком, холодно сияющем полированном столе ничего не было.

– Позвольте полюбопытствовать, - вежливо испросил разрешения Уразов; он вынул из нагрудного кармана очки, аккуратно пристроил их, не очень внимательно полистал пачку тетрадных страничек; благополучная его лысинка укоризненно покачалась из стороны в сторону.
– Владька таки ляпнул! Дичок, зелень - ни в чем еще не разбирается! Что с него взять?

И снова устремил на недобро окаменевшего Голованова спокойный ясный взгляд.

– Мои труды, Иван Константиныч. Как вы правильно изволили выразиться. Сигнализировал, ставил вопросы, предупреждал. По велению сердца. По долгу гражданскому.

– Уразов, - на каком-то пределе, сдавленно, почти просительно произнес Голованов.
– Вы же с ним тридцать лет вместе работали!

– Точно, Иван Константиныч, - подтвердил Уразов.
– И работал не за страх - за совесть. Что бывало не скажет - расшибусь, а сделаю. С почестями на пенсию проводили. Он же, Сергей Николаич. Поглядите мою трудовую книжку - сплошь благодарности.

– И вы не провалились сквозь землю, Уразов? Получая от него благодарности?

– Иван Константиныч, Иван Константиныч!
– Уразов протестующе и укоризненно развел короткими, в белых манжетах руками.
– Благодарности мне объявляло государство, если вдуматься. По заслугам.

– Не могу, Уразов, понять, объясните, пожалуйста!

Ну как вы могли лгать на такого человека? Из года в год! Ведь ни одна ваша анонимка не подтвердилась!

– Тут сразу несколько вопросов, Иван Константиныч, - рассудительно ответил Уразов; может быть, разве чуть обеспокоенно, настороженно взлетели, дрогнули его светлые ресницы.

– Не подтвердились - потому, что пристрастно проверяли. Лгать я никогда не лгал - не приучен. Я, Иван Константиныч, разъясняю: сигнализировал.

Может, он потому таким распрекрасным и был, что я его оберегал. На страже, можно сказать, стоял.

– Во-он!
– протяжно, с тихим бешенством, уцепившись пальцами за край стола - чтобы не наделать чегонибудь худшего, - потребовал Голованов.

– Что такое? Что?
– мгновенно ощерился Уразов, лысинка его стала пунцовой, глаза - цепкими, ненавидящими.
– Меня, старого коммуниста, - из кабинета выгонять? Ну, знаете ли!..

– Вон, говорю!
– срываясь, закричал Голованов и, отшвырнув ногой стул, двинулся на побледневшего, испуганного попятившегося Уразова.
– Подонок, падла! Я тебя не из кабинета - я тебя из партии выгоняю! Ты не коммунист! Ты им никогда и не был! Ты тварь, что к нам присосалась! Коммунистом всегда он был - Орлов. Был, есть и будет! А ты гниль, мертвяк! Мухомор!..

Круглым розовым колобком Уразов, повизгивая, выкатился, вылетел в приемную, - почти настигнув его, Голованов захлопнул за ним дверь так, что окна жалобно звякнули.

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО МОЕМУ ЧИТАТЕЛЮ

Дорогой мой друг!

Мне так о многом хочется сказать Вам, что это, завершающее письмо будет, вероятно, самым коротким.

Вот и приспела пора попрощаться нам с Вами. Нынче в полдень уеду домой и с Вашего молчаливого согласия и благословения - уверен, что Вы дадите их, - примусь за работу. Теперь уже окончательно, кажется, представляя, какой она должна быть: непритязательный рассказ обо всем, что узнал и услышал в Загорове о Сергее Николаевиче Орлове, о людях, с которыми он работал и дружил, о мыслях, которые эти знакомства вызвали, наконец - с неотправленными письмами, с которыми время от времени, следуя настоятельной внутренней потребности, обращался к Вам.

Утром мы сходили с Савиными на кладбище - они возвращаются тем же дневным автобусом, что и я. Причем, к моему удовольствию, их сынишка Олег шел со мной: это ни с чем не сравнимое ощущение - держать в своей руке узкую доверчивую руку маленького человека.

Он сразу узнал на обелиске фотографию Орлова, звонко и радостно объявив:

– Деда!..

Пока мы стояли у серебристой ограды с нелепо и любовно выкрашенными красной краской ромбами, малъчонка 6егал, пытаясь поймать желтую бабочку; потом - округлив от восторга и страха глаза - подкрадывался к козе, мирно пощипывающей жирную кладбищенскую траву, и всякий раз отскакивал, когда она взмахивала рогами; потом - притомившись, пораженный какой-то непривычно мелькнувшей мыслью - удивленно и требовательно спросил:

– Пап, а зачем столько умирают?

Что ответить? Что больше все-таки рождаются, нежели умирают, что все это - и есть вечный круговорот жизни, прекрасной и неумолимой! Вырастет сам поймет...

– Они давно умерли, - нашелся Михаил Савин.
– Они - старенькие.

– А деда тоже стареньким был?
– немедленно уточнил Олег.

Мы, взрослые, молча переглядываемся - не находя однозначного ответа. Да, для него, для Олежки, - старенький, очень старенький! Для Люды и Михаила Савиных - не старый, а старший, как всегда старшим бывает и остается для детей отец. Для меня и для Вас, мой друг, - просто ровесник, человек тех лет, которые означают зрелость, опыт и душевную ясность. Да разве ж мы старые!