Жила, была
Шрифт:
— Нет-нет, — поспешно еще раз поблагодарила за участие Таня и, закрыв дверь, накинула крючок.
Письмо было, конечно, от Сережи. И были в нем сухие чешуйки репчатого лука, старательно, каждая в отдельности, прихваченные цветной ниткой к листку оберточной бумаги. На ней Сережа крупными буквами обращался к почтовым властям:
«Товарищи проверяющие! Пропустите, пожалуйста, это вложение. Моему школьному товарищу очень полезен лук. Я узнал, что блокадники болеют цингой, а лук, в котором витамин «С», лучшее лекарство!»
Одну чешуйку Таня просто сжевала, остальные
Суп уже доваривался, когда опять позвонили. Пришел Воронец.
— Ну как ты тут?
Она смутно помнила, что Борька, кажется, тоже приходил, когда умерла мама. Во всяком случае, он знал, что Таня осталась одна.
— Ничего. Посылку от Сережи получила.
Борька выпучил без того выпученные глаза. Они у него в блокаду сделались такими.
— В конверте. Лук сушеный, — пояснила Таня.
— Ага. Мировая еда.
И замолчал понуро. Он что-то не договаривал.
— Проходи, — пригласила Таня, но Борька топтался в передней.
Спросил наконец сдавленным голосом:
— Ты как, можешь к Коле Маленькому сходить?
— А что? — почему-то не догадалась на этот раз Таня. — Как у него с огородом? Достал семена?
— Умер он.
И Борька Воронец, заводила и железный дворовый командир, жалобно всхлипнул.
«Как же так?! Ведь только на днях…» Но Таня ничего не спросила, она знала, что дистрофия, как шальной осколок — неожиданно как бы, как бы ни с того ни с сего настигает свою жертву. И ей стало еще страшнее, что и она может вдруг… А дверь на крючке и никого больше в квартире.
— Пойдем, — сказала Таня. — К тете Дусе я завтра поеду.
«Ленинградская правда» напечатала 12 апреля постановление «О возобновлении пассажирского трамвайного движения». Началась нормальная эксплуатация пяти маршрутов. С Васильевского острова к Лафонской улице можно было доехать на трамвае двенадцатого маршрута.
Таня собиралась выехать как можно раньше, но потом рассудила, что утром все равно не успеть: тетя Дуся уйдет на работу. С другой стороны, когда в ночную трудится, по утрам только и можно застать. Если дома живет, не на заводе. Вернее, на слюдяной фабрике. И если, конечно, не умерла, не эвакуирована. В общем, отправляться в путь надо во второй половине дня. Езды не более часа, ночи не белые еще, но темнеет уже поздно.
Она впервые в жизни уходила из дому так далеко и надолго, сама и без разрешения. Непривычно это было. И — страшно: вдруг опять ноги ватными сделаются или подвернутся раздутые коленные шарниры — упадешь.
На глаза нависали давно не стриженные волосы. Таня откинула их назад, прижала цветным обручем, надела беретик. Вместо холщовой хозяйственной сумки взяла курортную, так ни разу и не использованную прошлым летом, но лямки надела не на плечо, а через голову. Для надежности. В сумке лежали бесценные вещи:
хлебная пайка, серебряные часы, продовольственные карточки до конца мая месяца.— Я поехала к Дусе, — бабушкиным голосом произнесла вслух Таня и ответила по-бабушкиному же: — Ну, с богом.
Экономя силы, она дворами вышла к трамвайной остановке на Первой линии. Очередь была небольшая, и Таня села в первый подошедший вагон. Трамвай был чистым, ухоженным, любовно украшен флажками. Не майскими, а еще памятного дня 15 апреля, когда впервые после блокадной зимы вышел на линию.
Почти сразу же повернули налево, на Университетскую набережную, покатили к Дворцовому мосту.
Таня ехала с комфортом, сидя. Место нашлось на задней, «кормовой», как говорил Лека, скамье. Обзор на обе стороны. Если, конечно, пассажиров на площадке немного, не заслоняют.
На въезде Дворцового моста трамвай задержался, пропуская военные грузовики с брезентовыми кузовами. Меж Ростральных колонн, на Стрелке, стояла зенитная батарея. Пушечные стволы косо торчали из глубоких орудийных окопов; по кольцевому брустверу похаживал часовой-наблюдатель с биноклем на груди. Под высоким холмом из бревен и земли скрывался, очевидно, командный пункт.
Вагоновожатый часто и без особой нужды барабанил ногой педаль сигнала. Наверное, ему доставляло удовольствие трезвонить на весь Невский проспект.
И на главной магистрали города были разрушения, но их замаскировали фанерными щитами с нарисованными окнами. На них были изображены даже занавески и тени на стеклах. Уловка, бутафория, а приятно на вид, не угнетают открытые раны от бомбовых ударов.
Белые трафаретные надписи на стенах предупреждали: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».Люди старались ходить по менее опасным линиям проспектов и улиц.
Трамвай миновал двухъярусные аркады Гостиного двора, пересек Садовую. Вспомнился страшный и счастливый случай с мамой.
Швейная артель «1 Мая» размещалась во внутренних строениях замкнутого четырехугольника главного ленинградского универмага.
Ранней осенью, сдав очередную партию армейского белья, мама получила пакет с раскроем и вышла через ворота на Садовую, прямо к трамвайной остановке.
Только переехали перекресток, завыли сирены. Проклиная войну и фашистов, пассажиры вышли из вагона и укрылись в торговых рядах Апракси-ного двора, универмага на Садовой улице. Мама еще подумала, что зря отказалась от чая. Посидела бы лучше с подругами, переждала тревогу у самовара.
Полутонная бомба взорвалась в центре двора Гостиного. Девяносто восемь убитых, сто сорок восемь раненых…
«Не судьба, значит, — откомментировала тогда бабушка. — Долго жить будешь, Маня».
Ошиблась бабушка в своем пророчестве. И в других предсказаниях обманулась. Не сбылись планы, мечты и надежды Савичевых.
Тане ужасно повезло: тетя оказалась дома! Она эту неделю работала в ночную смену.
— Чего раззвонилась, — с порога сделала замечание тетя Дуся. — Не глухая, с единного раза слышу.