Жирандоль

В голове Айбара все уже случилось: он поехал домой, потешил мужское, Ак-Ерке забеременела и родила дочку. Осталось только подобрать имя. Теперь он уже не мог оставаться под вагоном, прятаться от зноя в пыли и полынной трухе. Запланированное должно осуществиться, иначе – никак, иначе – как будто у него похитили эту ночь – заслуженную, которая ему полагалась по предопределению свыше. Не зря же судьба периодически стучала ему бревном по голове. Снова мимо протелепал желтолицый сержант, ни на кого не посмотрев. Точно, скоро не двинутся. Можно не два денька побыть, а все пять, чтобы его Кобелек уж наверняка забеременела. Почему он раньше не требовал от нее нового ребенка? Почему дозволил кормить грудью старшего до трех лет? Ведь знал, что, пока сочится сладкое молоко, кровь не придет. А потом почему соглашался выплескивать семя на овечью шерсть? Эх, дурак! Надо срочно все исправить. Не зря судьба навела его на эти благостные мысли, теперь-то все образуется. Нытье внизу живота стало невыносимым, плоть встала, заставив покраснеть. Ой-бой, хоть бы товарищи не заметили, засмеют.

Но бойцы отложенного на потом подкрепления вовсе не обращали внимания на Айбара и его вспучившиеся штаны. У каждого находились похожие мысли об оставленных дома женах и детях, о скотине, которая станет зимой выть от голода и околевать, глядя остекленевшими глазами в щелястый потолок скотника. Один сочинял письма, другой – стихи. Разлука – лучший катализатор для романтических чувств.

Глядя на всеобщую атмосферу сонной покорности, Айбар решился.

– Пройдусь до деревни, может, семечек куплю, – бросил он желтолицему сержанту и размашисто зашагал через поле.

Лошади подыскались легко, стоило только предложить за их наем буханку белого заводского хлеба, две пайки табака и полфунта сахару. Такие товары приравнивались в деревне к деликатесам, а табуны у казахов во все времена не переводились. Справные, откормленные жеребцы понесли его по родным тугаям, распугивая степных тушканчиков и радуясь спадающей с облаков вечерней прохладе. Скоро растворились в сумерках звуки железнодорожной станции, редкий рык заплутавшего трактора и позвякивание коровьих колокольцев. Он скакал к своей Ак-Ерке, смелый, как первородный батыр Великой степи, как удалой Козы-Корпеш [76] или отважный Тулеген [77] . Он рассекал плотный, напитанный травным духом воздух, и хрусткая до первой стирки гимнастерка незримо превращалась в шелковый чапан, в каких щеголяли бесчисленные мергены [78] победоносных чингисханских туменов [79] . В зарослях за рекой совсем стемнело, теперь он казался себе лазутчиком, что пробирался к ставке хана с важным донесением: чем быстрее доберется, тем больше сарбазов [80] останется в седлах, тем меньше их заберет строгая старуха с косой. Он скакал к своей Кобелек, и ветер пел в ушах знаменитую песню про любовь, сложенную великим Абаем [81] верной подруге Айгерим [82] . Короткий привал требовался больше лошадям, чем всаднику. Айбар переседлал коней и снова вскочил в стремена. Скорее к ней, вслед за душой, которая обгоняла скакунов, как бы они ни старались.

76

Козы-Корпеш – казахский фольклорный персонаж, влюбленный герой.

77

Тулеген – казахский фольклорный персонаж из легенды о Кыз-Жибек, влюбленный герой.

78

Мерген – стрелок (каз.).

79

Тумен – военная единица в армии Чингисхана, 10 000 бойцов.

80

Сарбаз – солдат (каз.).

81

Абай Кунанбаев – выдающийся казахский поэт и просветитель.

82

Айгерим – возлюбленная и супруга Абая.

В Вишневку он прискакал затемно. Перед зарей немного поспал, дал отдых коням. Мать удивилась и обрадовалась:

– Тебя отпустили, балам? Насовсем?

– Нет, анам, я в отпуск.

– Ой-бай, баурсаки надо поставить, бешпармак [83] накатать. А у нас уборка, – засуетилась она.

– Да я же еще и повоевать не успел. К чему хлопоты? Я сейчас переоденусь и в поле с вами пойду. Нельзя ни одного денечка терять.

Привычный трудовой день выбил из головы все мысли про войну. Как будто не было эшелона на путях, желтолицего, озабоченного задержкой сержанта и башибузука Кудрата с запахом конского сала, пота и чеснока. Как будто завтра снова в поле, а не на войну, не на смерть. Впервые он подумал о фронте в связке со смертью. Ведь он может и не вернуться. Тогда тем более нужно оставить побольше детей, погуще навтыкать среди человеков отростки его семени, его рода. Ак-Ерке положительно должна забеременеть этой ночью. В крайнем случае, он согласен на второго сына. И никак иначе.

83

Бешпармак – национальное казахское блюдо.

Вечером женщины пошли топить маленькую баньку, долго мылись, а отец играл с сыном, сюсюкал считалочку про басбармак, балан уйрек, ортан терек, шылдыр шумек, титтай бобек [84] . Нурали, осоловевший от целого дня важных малышачьих хлопот, норовил задремать на руках. Тугие щеки свисали наливными грушами, маленький ротик собрался нераспустившимся бутончиком. Материнские ресницы – крылья бабочки – трепетали испуганными концами, как будто злой волшебник хотел отогнать сказочные сладкие сны. Как у него мог родиться такой красавчик? Любовался бы, глаз не отводил. Хоть картинки с него пиши. Эх.

84

Басбармак, балан уйрек, ортан терек, шылдыр шумек, титтай бобек – название пальцев на казахском языке, детская считалочка.

Хорошо бы сфотографироваться на память, один Аллах знает, удастся ли еще свидеться.

Когда распаренные, пахнущие терпким можжевеловым духом Рахима и Ак-Ерке вернулись в дом, мужчины – малый и большой – крепко спали на расстеленной на полу корпе, прижавшись друг к дружке. Мать осторожно взяла малыша, сняла грязную рубашонку и положила голенького к себе под бок. Муж остался на полу.

Утренняя заря разбудила Айбара простывшим за ночь, твердым и неудобным полом. За окном серело, скоро в поле. Как он мог проспать самую главную ночь? Не просто ночь, а долгожданный пир, где яства сводят вкусивших с ума, ночь, когда следовало зачать ребенка – дитя любви, возможно, последний подарок завтрашнего фронтовика? Он ополоснулся колодезной водой и присел на завалинке. На парадной, раскрашенной золотом и пурпуром колеснице на небо въезжало солнце. Придется остаться еще на один день. Он поскачет назад не сегодня, а завтра вечером. Приготовленные под супружеским покрывалом блюда не скиснут и не заветрятся.

Вечер подарил все, что обещал: кислый квас соседки Варвары-татешки, разваливавшиеся в руках шелпеки [85] с джусаем, приятную ломоту в спине. Рахима все не ложилась, а приступать к главному блюду при ней не выходило.

– Пойдем прогуляемся к лесу. – Айбар потянул за руку свою Кобелек, шепнул на ухо: – Прихвати корпе.

Она шикнула:

– Ой-бай, стыдно же! – но послушалась.

В ивовых зарослях под музыку не знавшего устали Ишима он наконец-то отдал супруге все, что копилось в солдатском теле. Над ними деликатно квохтал филин, наверное, попросту завидовал. В камышах дважды вскрикнула горластая выпь. Синяя прозрачная темнота причесала покосившиеся плетни и залатанные чем попало крыши. Село казалось пасторальной картинкой, впрыгнувшей на минутку в окно поезда. В больших влажных глазах Ак-Ерке отражались звезды и надежда. Что-то шуршало в уставшем за долгое лето лесу, кто-то с сожалением и вздохами пробирался вглубь, к волкам и шакалам. Может быть, их несытое счастье?

85

Шелпеки – лепешки (каз.).

Они вернулись под крышу за полночь, Рахима спала, обняв Нурали. Айбар не мог уснуть. Он старался запомнить каждый завиток волос любимой, выслушать от начала и до конца каждый ее вздох. От долгого лежания в чреслах снова заворочался зуд. Надо возместить вчерашний прокол. Он потянул на себя белую атласную руку, положил на пах, сладко зажмурился. В тишине спящего домика скоро раздалось довольное кряхтенье и опасливый шепот.

Утром Айбар вскочил пораньше, наколол дров, натаскал воды. Потом снова все вместе отправились в поле. Вечером он запряг отъевшихся и отоспавшихся за три дня коней и пустил их вскачь назад, к Акмолинску, к солдатскому эшелону, к войне.

– Солдат Байкулаков, ты где пропадал, сволочь?! – набросился на него желтолицый сержант.

– Так… вы же… того-самого… все равно стоите на месте… – Айбар растерялся, он считал, что всем понятны его мотивы и слова про военную дисциплину – это не всерьез, это просто положенная дань военному времени.

– Дезертир! – выплюнул сержант. – Сдать ремень и сапоги. На гауптвахту его!

Подошли двое в другой форме, не такой, как у новобранцев. Они и двигались не так, и смотрели иначе. Свинцовые пальцы схватили его, стянули ремень, повели вдоль насыпи. Шли долго. Он пытался заговорить, но вместо ответа получал только тычки в спину.

Станция находилась примерно в двух верстах от состава. Она походила на муравейник. Эвакуированные и солдаты, горожане и колхозники – все спешили, причитали, матерились, у всех на лицах застыло озабоченное, страдальческое выражение – одинаковое, одно на всех. Айбара втолкнули в сарай не больше рядового курятника. За табуреткой, заменявшей стол, сидел на ящике сухопарый военный с глубокими прорезями продольных морщин вдоль красивого прямого носа. Он был бледен, перо в руке дрожало.

– В от, товарищ комиссар, дезертира привели, – отрапортовал один из конвоиров.

– А, сука, расстрелять.

– Слушаюсь. – В голосе проводника ничего не изменилось, не дрогнуло.

Айбар затрясся. Хотел заголосить, оправдаться, вымолить прощение, но из горла выползал только сип.

– Стойте, не надо расстреливать. Потом не оберешься… – Комиссар покрутил над головой пальцем, видимо, подразумевая вышестоящее руководство. – Под трибунал.

Глава 13

Изюм навалили горами, утрамбовали и присыпали еще сверху. Справа синий, приторно сладкий, с черносливовой отдушкой, мягкий, слева – янтарно-желтый, попрочнее, но покислее. Он лучше освежает, такой хорошо запивать чаем. А дальше начиналось волшебство – настоящий урюк, засушенные солнышки в абрикосовой кожице, расфасованный в наперстки мед. Курага лежала устойчивыми уступами, как павлиний хвост, а фундук едва держался друг за дружку, того и гляди сверзится с хлипкого прилавка в грязь, под ноги. Горы сушеных сладостей громоздились таким бугром, что продавца не разглядеть. Эх, дурачина этот приказчик! Стащат ведь у него товар, как пить дать, стащат. Хоть по горстке, хоть по штучке. Кто ж поленится попробовать такое баловство, раз оно само катится с крутой насыпи? В этот миг одна, вторая, третья, десятая, тридцатая чернильно-глянцевые кишмишины проворно побежали по сладкому склону, запрыгали, подхватывая на ходу все новых и новых подружек. Сенцов дернулся, чтобы поймать их, и проснулся.