Жирандоль

– Надо идти, господа идише. Гам зу ле-това [103] . Лучше десять раз разориться, чем один раз умереть [104] .

– Пойдемте уж, – равнодушно согласилась Берта. – Одним все равно не выжить.

Люди и лошади согласно закивали головами, признавая справедливость ее слов. Они побрели за партизанами и к вечеру предстали перед негласно избранным командиром отряда – могучим Тарасом со свисавшими по обеим сторонам лица белесыми усами, точь-в-точь как у его знаменитого тезки [105] .

103

Гам зу ле-това – и это к добру (идиш).

104

Лучше десять раз разориться, чем один раз умереть (еврейская поговорка).

105

Имеется в виду Тарас Бульба – главный герой повести Н. Гоголя «Тарас Бульба».

– Ну, граждане евреи, шо привезли с собой поживиться? Золотишко, часики, бумажки – все скидывай в корзину, теперь все будет обчее, как у коммуняк.

Берта догадалась, что в этой банде советская власть не в большом почете, и придержала за руку любопытную Сарочку. Дед Ефим тоже понял, перешел на просительный тон:

– Нам, господин начальник, только бы крышу над головой… и перебраться подальше.

– Хм, перебраться. – Тарас снял меховую гуцульскую шапку и почесал затылок: – А шо нам будэ за это?

– Ша, не торопитесь… Что будет? А это смотря в какую сторону перебраться поможете. – Оказалось, Ефим тоже не был простаком.

Берта насторожилась, но Тарас внимательно посмотрел на прибывших и увел Ефима в сторонку, усадил под брезентовый навес за как попало оструганный деревянный стол. Старик наклонил голову, широкоплечий командир совсем закрыл его от соплеменников богатырской спиной.

Женщины пошли устраиваться, пацанята распрягли лошадей, повели на водопой. Лагерь состоял из двух больших землянок и кружившегося вокруг них десятка буданчиков [106] из еловой коры. Ровнехонько посередине, как будто кто-то линейкой отмерял, стоял длинный стол. За ним сидели бабы и чистили бульбу [107] . Много настрогали – два ведра. На прибывших они обращали мало внимания, только одна молоденькая девка с толстой косой, кажется, толще ее самой, вскочила и молча показала на правую землянку. Берта кивнула Лии, чтобы таскала баулы куда велено, а сама присела на край скамьи.

106

Буданок – дом (бел.).

107

Бульба – картошка (бел.).

– Добро раницы, сябруйки [108] . – Она масляно улыбнулась, закивала, чуть не раскланялась.

– Привет.

– Помощь нужна?

– От жидов – не нужна, – буркнула бровастая босоногая молодуха и презрительно выпятила нижнюю губу.

– Погоди, Варька, не лайся, – одернула ее самая старшая. – Тарас сам порешает.

– Я ведь не с пустыми руками, у меня масло есть, яички из дому прихватила. К общему столу, – продолжала Берта с улыбкой, как будто не услышала ничего обидного.

108

Добро раницы, сябруйки – доброго утра, подруги (бел.).

– Жидовское масло. – Варвара сплюнула под ноги.

– А давай, тащи сюды, – разрешила старшая. Она вытерла руки о передник и перевязала платок, блеснув аккуратно расчесанной сединой.

Берта метнулась к своим узлам и вернулась с харчами. За это время строптивую Варьку отослали за водой и разговор пошел веселее.

– Меня Иванной величать, я Тарасикова мати. Прячемся по лесам с начала войны. Вы от кого хоронитеся?

– От немца, от кого еще.

– Есть от кого. – Старуха нахмурилась. – Я вот, например, не хочу, чтобы мой сына за коммуняк кровушку проливал.

– Так и… мы не хотим. – Берта осторожно ступила на тонкий лед. – Разве ж кто спрашивает?

– Фриц жидам спуску не дает. – Иванна потеплела, кажется, приняла за свою. – Тебе нельзя к ним… Слыхала небось про Варшавское?

Берта потемнела:

– Вы думаете, что всем евреям… смерть?

– Ой, грехи наши тяжкие! – Иванна перекрестилась и поскучнела: – Надо вам уходить… Уже не только в Варшаве, уже и в Луцке, и в Минске.

– Куда уходить? Мы уже ушли вроде… А вам?

– А нам некуда. Это наша земля, наша белая, синеокая [109] . Не советская, не немецкая, а наша. Будем ее отвоевывать. У всех.

109

Беларусь из-за обилия рек и озер ласково называют синеокой.

Берта прикусила язык. У всех означало и у СССР, и у евреев. Не стоило говорить про Наума и Юрася.

Она поднялась:

– Пойду к своим, узнаю, как они. А вам, теть Иванна, спасибо.

Берта поклонилась и положила на уголок стола тоненькое золотое колечко с янтарной капелькой, выменянное по случаю на продукты у одной уезжавшей навсегда дамочки еще в горячие годы Гражданской. Не больно изысканное украшение, без царских завитушек или купеческих крендельков, но все равно золото. Она берегла для Сары, хотела в приданое отдать, хоть Наум и смеялся над ее приземленными планами, говорил, что все эти побрякушки – вчерашний день, что бабам следовало вправлять мозги, а не бренчать безделушками. В тех спорах Берта быстро уступала, признавая за мужем и правоту, и просвещенность, и вообще его право решать за всю семью. Но теперь, увидев, как заблестели Иваннины глаза, она засомневалась, так ли уж устарели ее патриархальные привычки. Да и вообще, так ли резонно кичился заядлый коммунист Наум победой социализма, восславлял триумф советского строя и предвещал ему в скором времени победу над империализмом на всей планете?

В буданке нашлось место только крошкам и кормящим матерям. Остальные провели две бесконечные ночи, скучившись под ивовыми плетями под уханье филина и крадущиеся шорохи, под стоны и всхлипы со всех четырех сторон. На третий день отряд взгромоздился на телеги и пошел вглубь Полесья, раздирая сросшиеся ветки тяжелыми топорами, разбрызгивая болотную жижу из-под ног. Двигаться надлежало споро: во-первых, немец шерстил захваченные территории, во-вторых, подступали холода. Лагерь стали сооружать только через неделю, оказавшись уже под захваченным Витебском. Гомель к тому времени тоже сдался, новости приходили неутешительные.

– Все, здесь спокойно перезимуем, – сообщил Тарас. – Фриц уже прочесал леса и дальше идет, ему недосуг ковыряться под пнями, а остатней солдатни на все про все не достанет.

И они начали копать землянки, строить каморы из бревен – все как на прежнем месте, только прочнее и теплее. Внутри складывали печки, ставили перегородки, потому как надолго, до весны. К отряду продолжал прибиваться народ: с пару дюжин дезертиров и не меньше полутора десятков еврейских семей с детишками, снохами и даже козами. Ефим оказался отличным переговорщиком, примкнувшие к партизанам соплеменники его слушались, признавая негласным вождем.

В многотерпеливой, измученной войнами Белоруссии нагло хозяйничали фашисты, истории про желтые лоскуты подобрались к лесным опушкам, в Гомеле уже объявили гетто, с окрестных сел сгоняли еврейский люд, всех – от мала до велика, и младенцев, и старичье. Идише умирали от побоев, от случайной пули. Не случайные, прицельные выстрелы тоже косили толпы безоружных везде, где только слышался мягкий картавый говорок. А иудейского племени до войны насчитывалось около трети всего населения. Это как же? Треть земли выкорчевать с корнем? За что? В конце сентября громом Бабьего Яра разорвало перепонки. Берта и Лия плакали навзрыд каждый день, Иванна смотрела на них сочувственно, Тарас отводил глаза и хмыкал, мол, видите, хорошо, что прибились к отряду. Даже противная Варька присмирела, перестала тыкать «жидами». Все-таки большая кровь заставляла смотреть на мир по-другому.

Правильно написал Наум, вовремя они сбежали. Только не сложить бы головы здесь, в этой непонятной партизанщине. Тарас с товарищами иногда уходили на два-три дня, возвращались с лихорадочно блестевшими глазами, ведрами пили горилку и валились спать. Проснувшись, хвастались у костра пьяными голосами, что столкнулись с фрицами нос к носу или подошли вплотную к окружению и едва сумели унести ноги. На самом деле никаких подвигов за ними не числилось: националисты придерживались тактики выжидания, наверное, на тот момент самой надежной. Они собирали и берегли силы, чтобы в нужный момент сковырнуть ослабевших оккупантов: хоть со свастикой на рукаве, хоть с красной звездой на буденовке. Для Тараса и его сябров все они оккупанты, от всех следовало избавляться, а если передушат друг друга перед тем, как отдать белорусам их исконную землю, то совсем замечательно.