Житие Дон Кихота и Санчо

У нас не было ни великих еретиков в теологии, ни великих еретиков в философии. Ведь точно так же как существует ортодоксальная католическая догматика, от которой ни один верующий не может отойти под страхом смертного греха и опасности погубить душу, ибо спасение возможно только в лоне Церкви, существует и современная научная догматика. Эта последняя является догматикой более широкого плана, чем та, от которой ни один образованный человек не может отойти, опасаясь прослыть чудаком, страдающим зудом ори- гинальничания или мономанией на почве парадоксов и не могущим пожертвовать кредитом доверия со стороны ученых — этого невыносимого класса людей — и даже уважением остальных. Для многих Геккель, — приведу в пример именно его, поскольку это ученый основного направления, и к тому же ученый, для которого закрыто самое ценное в человеческом духе, — так вот Геккель для многих стал кем-то вроде святого отца современной научной церкви.⁶ Особенно в тех случаях, когда Геккель не скупится на пошлости, а то и на безвкусные и грубые выпады, что случается очень часто.

Итак, полагаю, что отсутствие способностей к философии, которое наш народ всегда проявлял, и поэтическая неспособность — ведь поэзия и литература не одно и то же — привели к тому, что на «Дон Кихота» напали толпы эрудитов и духовных лентяев и возникла, если можно так сказать, школа сервантесовской Мазоры.

Мазора, как, несомненно, знает читатель, это иудейское изобретение, критика древнееврейского текста Священного Писания, совместный труд нескольких ученых раввинов Генисаретской школы в VIII-IX вв. Мазореты, как называли этих раввинов, сосчитали все буквы, встречающиеся в библейском тексте, подсчитали, сколько раз каждая из них предшествует другой и проделали ряд других забавных вещей в том же духе.⁷

До таких крайностей еще не дошли мазореты–сервантисты в отношении «Дон Кихота», но они недалеки от этого. Были отмечены по поводу нашей книги всякого рода незначительные мелочи и пустяки. Мазореты бесконечно мусолят их, рассматривая книгу как литературное произведение, но едва ли хоть кто-нибудь проник в ее суть.

Более того, если кто-то попытается проникнуть в сущность книги и понять ее символический и аллегорический смысл, на него тут же нападут мазореты и их союзники, беллетристы в чистом виде и всякого рода трусливые умы, расчихвостят и поднимут на смех. Время от времени вдруг появляется какой-нибудь светоч критики — благонамеренной и зашоренной — и возвещает, что Сервантес не хотел и не мог сказать то, что тот или другой символист ему приписывает, а намерение его состояло лишь в том, чтобы отвратить от чтения рыцарских романов.

Согласен, что так могло быть; но что общего имеет то, что хотел сказать Сервантес в своем «Дон Кихоте», если вообще он хотел сказать что-то, с нашим представлением об этом? С каких пор автор книги должен понимать ее лучше всех?

С тех пор как «Дон Кихот» был напечатан, издан и оказался в распоряжении всякого, кто возьмет его в руки и прочтет, книга уже принадлежит не Сервантесу, а всем, кто ее читает и воспринимает. Сервантес извлек Дон Кихота из души своего народа и из души всего Человечества и своей бессмертной книгой вернул эту душу своему народу и всему Человечеству. И с тех пор Дон Кихот и Санчо живут в душах читателей книги Сервантеса и даже в душах тех, кто никогда ее не читал. Едва ли сыщется какой-либо мало–мальски образованный человек, у которого не было бы представления о Дон Кихоте и Санчо.

Не так давно немецкий ученый А. Калкхофф в интересной книге («Das Chris- tus Problem») вернулся к старому тезису, у которого всегда были сторонники, о том, что Христос из Назарета исторически не существовал,⁸ причем ученый аргументировал свою мысль — более или менее основательно или неосновательно — тем, что Евангелия, эти апокалиптические повествования, были составлены в Риме евреями–христианами и что Христос всего лишь символ христианской Церкви, зародившейся в недрах еврейских общин вследствие социально–экономического движения. Калкхофф добавляет, что для христиан это не имеет большого значения, потому что Христос не является историческим Иисусом, образ которого стремится восстановить во всей чистоте и исторической точности либеральная протестантская школа,⁹ каковую автор называет «теологией жизни Иисуса» («Leben Jesu Theologie»), а является этической и религиозной сущностью, которая жила и живет в коллективном сознании христианских народов, преобразуясь, укрепляясь и приспосабливаясь к нуждам разных времен.

Я привожу здесь эти сведения не потому, что принимаю теорию Калкхоффа, не для того, чтобы оспорить ее, — я ненавижу споры, они обычно становятся образцом дурной литературы и еще более дурной философии, — а только для того, чтобы прояснить то, что думаю относительно «Дон Кихота». Никому (кроме меня, впрочем) не придет в голову отстаивать всерьез мысль о том, что Дон Кихот действительно существовал и в самом деле совершил все то, о чем нам рассказывает Сервантес, но ведь верят почти все христиане, что Христос жил и сказал то, о чем повествуют Евангелия; можно и нужно, однако, считать, что Дон Кихот существовал и продолжает существовать, жил и продолжает жить жизнью, может быть, более интенсивной и более продуктивной, чем если бы он существовал и жил обычным, заурядным образом.

Каждое новое поколение добавляло что-то к этому Дон Кихоту, он менялся и становился все значительнее. И это интереснее, чем всякие мелочи и пустяки, которые накопили в отношении «Дон Кихота» сервантисты–мазореты и им подобные; было бы интересно собрать различные суждения всевозможных писателей о том, как они понимают ламанчского идальго, различные их высказывания. В сотнях произведений действовал Дон Кихот и его заставляли говорить и делать то, чего он не делал и не говорил в сервантесовском тексте; при этом можно было бы создать образ Дон Кихота и вне книги о нем.¹⁰

И если бы Сервантес воскрес и вернулся в наш мир, он не имел бы никакого права протестовать против такого Дон Кихота, потому что его собственный — всего лишь одна из ипостасей Дон Кихота, отправная точка; это все равно как если бы мать, видя, что ее сыну выпадает судьба, о которой она и не помышляла, или же у нее отнимают его, вознамерилась бы вернуть его в детство, прижать снова к своей груди, кормить своим молоком, если уж нельзя вернуть его в собственное лоно. Сервантес дал миру Дон Кихота, а потом уже сам Дон Кихот должен позаботиться о своей жизни в нем; и хотя добрый дон Мигель полагал, что покончил с ним, и предал его земле, и представил нотариальное свидетельство о его смерти, чтобы никто не осмелился воскресить его и снова отправить в странствие, сам Дон Кихот воскресил себя, сам собою, и вот он шествует по земле и поступает на свой лад.

Сервантес написал свою книгу в Испании начала XVII в. и для Испании того времени; но Дон Кихот путешествовал и путешествует по всем странам мира вот уже в течение трех веков, которые прошли с тех пор. И так как Дон Кихот не мог быть в Англии XIX в., например, таким же, как в Испании XVII в., он изменился и преобразился там, доказав свою могущественную жизнеспособность и чрезвычайную реалистичность своей идеальной реальности.

Не что иное, как нищета духа, чтобы не сказать хуже, движет некоторыми нашими критиками, старающимися объявить «Дон Кихота» только литературным произведением — сколь бы ни было велико его значение, — и готовыми обрушить презрение, шутки и нападки на тех, кто ищет в книге более глубокий смысл, чем тот, что лежит на поверхности.

Если Библия приобрела неоценимое значение, это произошло потому, что в нее много вложили целые поколения людей, которые чтением Библии питали свой дух, а ведь известно, что вряд ли в ней найдется отрывок, который не был бы истолкован на сотни ладов, каждым толкователем по–своему. И это величайшее благо. Не столь важно, хотели ли создатели книг, входящих в Библию, сказать то, что богословы, мистики и комментаторы в них находят; куда важнее то, что благодаря огромному труду поколений в течение целых веков Библия стала вечным источником советов, надежд и сердечного вдохновения. А то, что произошло со Священным Писанием христианства, разве не может произойти с «Дон Кихотом», который должен был стать национальной Библией в патриотической религии Испании?

Разве трудно соотнести незначительность, вялость, пустоту нашего патриотизма с узостью целей, нищетой духа и угнетающей пошлостью мазоретизма наших сервантистов — и критиков, и литераторов, которые изучают нашу книгу?

Я заметил, что когда в Испании цитируют «Дон Кихота», восхваляя его, в ход идут чаще всего наименее сильные и наименее глубокие места, наиболее литературные и наименее поэтические, которые менее всего могут служить точкой опоры для полета философской мысли или благородных порывов сердца. Фрагменты нашей книги, которые можно видеть в антологиях, в трактатах по риторике — сжечь бы их все! — или в сборниках отрывков, выбранных для чтения в школах, кажутся намеренно извлеченными каким-нибудь писарем или мазоретом, которые объявили войну духу бессмертного Дон Кихота, оживотворяющему его, после того как он восстал из гробницы, запертой Мигелем де Сервантесом Сааведрой, который его похоронил и засвидетельствовал его смерть.