Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.

— Давай сюда! — Я взял листовку. Это было обращение Советского командования к группе генерал-фельдмаршала Шернера.

— Восьмого мая в Берлине, — читал я, — подписан акт… — остановился, перевел дыхание, расстегнул ворот гимнастерки и с еще большим нажимом на самые значительные слова продолжил: — О безоговорочной капитуляции германской армии…

Солдаты вплотную придвинулись ко мне, словно и дышать перестали. Едва справляясь с волнением, я прочитал последние слова листовки, напечатанные крупным шрифтом: «Война окончена!»

Несколько секунд глубокой тишины… И вдруг возглас:

— Ох и отосплюсь теперь! — То был голос наводчика Потапова.

Что тут началось! Заговорили, радостно зашумели все разом. Полетели в воздух пилотки, шлемы, фуражки. Размахивали руками, толкали друг друга в бока, обнимались, палили в небо из пистолетов. Потапов хотел было садануть из пушки, но я запретил.

— Рацию включите, включите рацию! — переходя от танка к танку кричал командир первого взвода Жмакин.

— Ка-пи-ту-ля-ция! — растягивая слога, с восторгом и удивлением произносили это еще новое тогда в нашем солдатском лексиконе слово. И, наверно, у каждого вертелась мысль: «Как же будет дальше? Какие перемены произойдут с этого часа?» Люди не будут убивать друг друга, мир, тишина придут на истерзанную землю. На душе и радостно и беспокойно перед неизвестностью. Где ж она сейчас, поверженная нацистская армия, как капитулирует?

Я залез в свой командирский танк, включил рацию. Какая-то станция передавала на мадьярском языке модную тогда песню «Голубка» об оставленной в Гаване девушке. Внезапно нежная мелодия оборвалась. Перебила другая радиостанция. Твердый мужской голос говорил по-английски, сообщая явно нечто важное и срочное. Я прислушался, хотя не понимал языка. Но одно слово, которое диктор много раз повторил, слово «реасе», — понял. Переключил приемник на другую волну и снова услышал это слово, означавшее «мир!». В тот день оно победно звучало на всех языках народов земного шара.

Я попросил связать меня с командиром полка Кукиным, доложил о листовке. И в ответ неожиданно услышал:

— Подожди радоваться. Приказываю быть в полной боевой готовности. Для нас пока война не кончилась. Шернер нарушил Акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил, отказался сложить оружие. Двигайтесь на Прагу. — Помолчав секунду, он повторил вчерашние слова: — Береги себя… И ребят!

Сняв шлемофон, я поднялся из люка и приказал экипажам танков вытянуться в колонну и следовать за моей машиной.

Танкисты больше не закрывали люки, надоело смотреть на мир сквозь узкие щели, из чрева танков, хотелось видеть все вокруг, радоваться весеннему солнцу, цветущим садам, зеленой траве. Чехословакия казалась красивейшей страной на земле еще и потому, что на ней завершился наш четырехлетний тяжкий ратный путь. К шлемофону Жмакина прилепился разовый лепесток, он заметил его и не снял. Механик-регулировщик роты Корнеев сидел, словно именинник, в новой, без единого масленого пятнышка гимнастерке. Потапов успел подшить свежий подворотничок…

Справа от дороги сквозь цветущие ветки еще совсем безлистных яблонь и черешен заалели красные черепичные крыши. Первая деревня, из которой не надо выбивать нацистов! Но так ли? Вспомнил предупреждение Кукина: «Для нас война еще не закончилась». Приказал остановиться.

— Надо проверить, что в деревне, — сказал комбат пехоты Герасимов.

Майор отдал распоряжение своим офицерам, прихватил трех солдат, и, привычно пригибаясь, они побежали к притаившимся в лощине домам. Но от селения к танкам уже шли чехи в праздничных национальных костюмах, с хлебом-солью на подносах.

— Руда Армада! Братри! Соудруги! — радостно кричали они.

— Танкисты, в деревне немцы! — послышались вдруг тревожные возгласы пехотинцев.

Еще не доводилось видеть немцев, которые при оружии и не стреляют. Я приказал взводам рассредоточиться, оставил за себя Жмакина, сам побежал к деревне.

…Широкая улица запружена орудиями, повозками, машинами. Всюду солдаты в дымчато-серых мундирах с алюминиевыми пуговицами, в сапогах с короткими голенищами. Каски пристегнуты к ремням. Сквозь шум и гвалт ухо улавливает какие-то команды. Но никто не бежит, никто не становится навытяжку. Я шел в глубь деревни. Правда, отрываться от танков не следовало бы, но желание собственными глазами видеть то необычное, что творилось вокруг, пересилило благоразумие. Направился в самую гущу гитлеровцев. Я еще никогда не видел, чтобы вот так сразу целая вражеская дивизия в крохотной деревушке сдалась со всем хозяйством!..

Вчерашние враги, сегодня они опасливо расступились, давая дорогу, снимали пилотки, каски, кивали головами… Стоял острый запах пота, прелой кожи и резины. Многие солдаты одеты в широкие, не по росту, вермахтовские мундиры. Не бриты. В глазах заискивание, страх. Офицеры почище. В кителях. Смотрят хмуро или вовсе отворачиваются. Один верзила чуть не сбил меня с ног. Когда понял, что столкнулся с советским офицером, начал заискивающе извиняться.

Только теперь дошло до меня, что такое капитуляция. Это полный крах, признание себя начисто побежденным, готовность выполнять волю победителя. Я всматривался в лица немцев, не веря происходящему. Не сон ли это? Может, ловушка?

— Заманивают нас, чтобы уничтожить?

— Смотрят-то как, смотрят-то!

Я оглянулся: старшина Корнеев. Обрадовался. Захотелось назвать его по имени.

— Как покорны-то, Гриша, — сказал я.

— Словно бы не убивали, не насильничали, не грабили. И меня не хлестали по роже. И свастик на мундирах ни у кого нет!

По сторонам стояли орудия и повозки с боеприпасами. Корнеев покрутил механизм поворота выдвинутой на дорогу пушки, похвалил неизвестно кого: «Хорошо смазана — ничего не скажешь!» Стоявшие рядом немцы понимающе закивали головами, заулыбались.

Неожиданно на северной окраине прогремели выстрелы: один, другой, третий. Словно кнутом стегнули. Гитлеровцев качнуло к дворам. Послышались крики, стоны подмятых толпой. Момент был опасный. Могла начаться бойня… Снова выстрелы, снова крики… Я приложил ко рту ладони рупором, крикнул, что было силы:

— Прекратить огонь!

— Прекратить огонь! — подхватили наши солдаты в разных концах деревни.

— Nicht schissen! (не стрелять!) — закричали немцы.

Стрельба стихла. Гитлеровцы снова заполнили улицу, бесцельно топтались на месте. На вымощенном булыжником дворе толстый, как куль с зерном, немец сорвал с себя погоны, кресты и нашивки, бросил на землю. Наш боец одобрительно хлопнул его по плечу: вот-де когда до тебя дошло!

В соседнем дворе чернявый сержант, подпоясанный офицерским ремнем, приладил к древку белую тряпицу, сунул немцу в руки и показал на крышу дома. Разговаривал он жестами, но для большей убедительности добавил:

— Катюша, бум-бум!

Гитлеровец понимающе кивнул головой. Сержант встал на корточки и, чертя палкой на песке, принялся что-то объяснять. Гитлеровец, должно быть, не понимал, и наш боец снова рисовал на песке. Вдруг немец оживился, захлопал в ладоши, закивал головой. Сержант достал из-за отворота пилотки сигарету, отдал вчерашнему врагу, строго напомнил о белом флаге.