Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.

Позвонил Алексею Николаевичу. Он, как обычно, немедленно прибыл в редакцию. Ничего я ему не сказал о причинах вызова, а отвел в свою комнатку отдыха, дал тексты перехватов, попросил прочитать и вышел. Из кабинета позвонил нашему хозяйственнику — сказал, чтобы принесли Толстому перекусить что-нибудь получше. «Получше» означало: немного колбасы, большую тарелку винегрета да чай с печеньем.

Когда некоторое время спустя я вернулся в свою комнатку и увидел, с каким аппетитом Алексей Николаевич уминает все, что было на столе в блюдах, я понял, как скудно жилось в те дни большому писателю. Тут же узнал от него самого, что паек он получает более чем скромный. Я сразу же позвонил наркому торговли СССР, — кстати, интенданту, не помню, сколько у него на петлицах было «шпал», — А. В. Любимову и попросил заменить паек, назвав другую, более высокую, категорию снабжения.

— Такой паек у нас получают заместители наркомов! — сказал мне народный комиссар.

— Да, но заместителей наркомов сколько?! А Толстой, хотя и шпал не имеет, но он один!

— Это верно, — согласился нарком и дал соответствующее распоряжение…

Алексей Николаевич дочитывал врученные ему материалы и сам догадался, чего ждет от него «Красная звезда».

— Я им отвечу, — сказал он.

И ответил, предварительно объездив на редакционной машине Москву и ближайшие подмосковные пригороды. Об увиденном написал:

«Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда… Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники… Разрушено большое здание школы… От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы…

Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электрическая станция? Подъезжаю, но она стоит там же, где стояла, даже стекла не разбиты в окнах».

Писатель побывал также в Кремле и увидел, что «Кремль с тремя соборами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров — Василием Блаженным — как стоял, так и стоит».

Не трудно понять, с какой радостью встретили фронтовики выступление Алексея Толстого, виднейшего писателя, каждому слову которого они безотказно верили. Ответил Толстой на волновавшие их мысли; а как там наши семьи, жены, матери, дети.

«Улицы Москвы полны народа, спешащего по своим делам или занятого устройством обороны. Кое-где на площадях заделывают воронки… у киосков толпятся люди, дожидаясь стакана фруктовой воды… На бульварных скамейках — старички с газетами. На крышах — босоногие стриженые мальчики, наблюдающие за небом…»

Статья немалая. В ней немало написано и о Геббельсе, во всех ипостасях, и о «безумном неандертальском человеке» Гитлере, и о цене всей их пропагандистской «машины»…

3

Был конец августа сорок первого года. Мы сидели четверо — Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург и я — в моей комнатке, где я, как и почти все работники редакции, жил на казарменном положении. Веселый и шумный Алексей Николаевич, как всегда, держал в своих руках камертон шуток и острот, и его раскатистый смех разносился через тонкие стенки комнат по всему второму этажу. В ту встречу мы обсуждали фронтовые новости, редакционное житье-бытье. Толстой рассказал, как он недавно побывал у летчиков, Шолохов — о поездке на Западный фронт, а Эренбург — о командировке на Брянский фронт. Зашла речь о том, что встречается еще у наших бойцов благодушное отношение к врагу. Эренбург вспомнил свои беседы под Брянском. Он встретился с поразительной наивностью: некоторые наши бойцы все еще рассчитывали на то, что в тылу Германии вспыхнет восстание против Гитлера, а на фронте у «добрых» немцев заговорит совесть и они повернут оружие против Гитлера.

Я тоже рассказал об одной из своих поездок на фронт. Немцы были в пятистах метрах от нашего переднего края. Они ходили открыто, во весь рост и хорошо были видны даже без бинокля. Я «проник» в наш окоп, взял у одного красноармейца винтовку. С трудом открыл затвор — его заклинило грязью и песком. Проверил другую — тоже ржавая. Ясно было, что давно из них не стреляли. Почему? «Так и немец не стреляет», — ответил мне боец. В общем, устроили «перемирие».

Толстой вспомнил 1914 год и солдатские настроения в ту пору. Тогда в войсках первое время особой ненависти к противнику не было. Но сейчас другой враг и другая война. Не на жизнь, а на смерть!

— Против благодушия, — сказал Толстой, — есть одно лишь средство — ненависть. Такая, чтобы не давала ни спать, ни дышать… Надо об этом писать больше, острее, постоянно. — А затем мы услышали слова, ставшие одним из наших девизов: «Нельзя победить врага, не научившись ненавидеть его всеми силами души»…

И он писал…

Кстати, эта фраза Толстого, появившаяся в газете, точь-в-точь повторилась в официальном документе — первомайском приказе наркома обороны в сорок втором году. Это было месяцев через восемь после выступления Толстого. Умел писатель смотреть вперед, чувствовал веление времени!

Мне особенно запомнилась статья Толстого «Лицо гитлеровской армии», опубликованная 31 августа сорок первого года. История ее такова. Дней за десять до этого в «Красной звезде» была напечатана его же статья о расстрелах красноармейцев, попавших к фашистам в плен, убийстве детей, женщин, стариков на оккупированной гитлеровцами советской земле. Толстой обличал немецко-фашистских захватчиков: «Зверями вас назвать нельзя, — дикие звери жестоки, но они не убивают для наслаждения убийством и не проливают крови себе подобных. Нельзя назвать вас и сумасшедшими, — вы совершаете зверства обдуманно и планомерно».

Я не раз вспоминал эти слова Толстого: «обдуманно и планомерно», когда читал материалы Нюрнбергского процесса, вскрывшего всю обдуманность и планомерность гитлеровских злодеяний.

А тогда, в сорок первом году, вскоре после выступления писателя, больше, чем кто-либо, раскрывшего существо гитлеровских злодеяний, мы получили «перехват» Берлинского радиоцентра. Геббельс пытался отрицать все, что было написано в статье Толстого, нагло обвиняя его в том, что он «бессовестно лжет», пишет «окровавленным пером».

Когда мы познакомили Толстого с этим «опровержением», он сразу же сказал:

— Я отвечу им…

И попросил нас дать новые факты фашистских зверств, скупые и точные, как он их потом назвал, рассказы свидетелей. Для этого мы, понятно, не пожалели трудов. Корреспондентам газеты были посланы задания написать все, что они видели на фронте и в немецком тылу, встретиться с воинами, вырвавшимися из плена, а также с партизанами. Материалов было много. Все это было передано Алексею Николаевичу, и он быстро откликнулся статьей «Лицо гитлеровской армии», привел рассказы очевидцев, которые «в любой час могут быть опрошены международной комиссией, если такая будет создана».