Живая статуя

Эдвин отвернулся от меня, но я видел, как он до крови прикусил губу, будто хотел наказать сам себя за все давние и недавние происшествия, и за свой последний колдовской трюк. Наверное, так демон отворачивается от каждого и прячет глаза, чтобы никто по необыкновенному, пронзающему насквозь взгляду не смог догадаться, что перед ним не человек. В эти глаза, в которых обитает злой дух, дано взглянуть только самому отъявленному грешнику, тому, кому уже не миновать встречи с собственным карателем и губителем. Я видел, как тонкие, длинные и необычайно сильные пальцы Эдвина, играя, пробежали по решетке, омытой дождем. Они бы без труда смогли разогнуть железные прутья, раздробить камень, из которого сложены стены, и сокрушить весь мир. Сложно было догадаться с первого взгляда, что в этих изящных аристократических руках сокрыта всесокрушающая сила. Я сам понял это только после многих малоприятных доказательств, и теперь все время ждал, что вот-вот на чуть удлиненных розоватых ногтях отрастут острые драконьих когти. Даже не лапы дракона, а обычные человеческие руки Эдвина могли бы легко разодрать мне горло, но почему-то медлили.

Эдвин не спешил ни убивать меня, ни наказывать, хотя я ждал от него наказания, не потому что оскорбил его, как короля, а потому что он был так похож на карающего ангела. Его бледные, красиво очерченные губы сложились в приятную, невыразимо притягательную усмешку, и, хотя с них не слетело ни звука, я отчетливо услышал вопрос: «а может мне стоит просто отпустить тебя». От этих слов я отшатнулся, как от огня. Испугала меня, конечно же, не перспектива очутиться на воле, а полная противоположность такой снисходительности и злого персонажа. Разве не противоестественно для демона такое милосердие? И нет ли здесь подвоха? В моем дневнике Эдвин всегда вырисовывался типичным героем темной стороны, очаровательным, лицемерным и беспощадным, так не может же он в действительности оказаться совсем другим.

— Можешь считать, что ты заслужил свое освобождение, — уже вслух произнес Эдвин и повернулся к окованной железом двери так, будто собирался пройти сквозь нее.

— Смерть заменена на опалу, — провозгласил он. — Сегодня же ночью ты уберешься из моих владений и будешь счастлив, потому что покинул государство демона.

— Почему ты меня отпускаешь? — удивился я. — Только не говори, что я оказался настолько умным собеседником, что стал для тебя незаменим. Я знаю, что это не так.

Казалось, что Эдвин вот-вот тяжело и утомленно вздохнет, но вздоха не последовало. Возможно, подумал я, один этот чудом сдержанный вздох мог бы спалить и меня, и камеру, и даже половину дворца.

— Я не могу ни в чем отказать тем, кого люблю, — вдруг с грустной усмешкой признался Эдвин, и признание это больше походило на ложь. Разве может он любить кого-то? Ему ведь положено быть тем, кто всех ненавидит, и кого поверженный и воспламененный мир яро ненавидит и боится в ответ. Такова природа дракона. Он тот, кого не любит никто и не может любить, по крайней мере, если верить легендам. Им верил и я до тех пор, пока не увидел перед собой дракона в восхитительном человеческом обличье.

— И скольких же людей ты любил? — осмелев, спросил я.

— А почему ты считаешь, что они были людьми? — с почти что искренним изумлением осведомился Эдвин.

— Тогда, кем же? Этими жуткими тварями, которые повсюду снуют за тобой. Ими полон твой мир и, наверное, ад, и вы все, волшебные создания, красивые и безобразные, беззаветно преданы друг другу, потому что вас породила одна и та же темная природа.

Он, наверное, с трудом сдержал смех и отрицательно покачал головой.

— Среди нас, как и среди людей, тоже уживаются ложь, интриги, предательство, целый ряд низменных страстей и инстинктов, а любовь встречается крайне редко, и еще реже можно встретить в любви взаимность.

Над этими словами, должно быть, стоило задуматься, но я не хотел сейчас думать. Поразмыслить надо всем у меня будет время потом, когда я побреду прочь от ворот Виньены, а теперь мне хотелось рваться в наступление, спрашивать о том, о чем я не смогу спросить больше никогда. Не каждый же раз предоставляется возможность вызвать на откровение дракона, поговорить с ним, как одно разумное существо говорит с другим, а не подпасть под струю обжигающего огня.

— Многие ли из этих созданий заслужили твое расположение. Жизни скольких ты готов был оберегать вместо того, чтобы, как принуждает тебя долг, подарить им смерть?

— Немногих, — ответил он, скорее всего, откровенно и поднес руку к щеке, словно готовился смахнуть невидимую слезу. — Но никто из моих избранников не любил меня в ответ.

— Почему же? Неужели ты не разу не отважился явиться к ним в своем прекрасном облике? Каждый раз они видели в тебе только дракона?

— Нет, — возразил он. — Вначале, они даже не знали, что я дракон, но инстинкт самосохранения всегда срабатывал безошибочно. Им становилось страшно находиться рядом со своим собственным палачом, даже если внешность этого палача их восхищала. Инстинктивно они догадывались, что рука, предложенная им, в любой миг может нанести смертельную рану.

Эдвин уставился куда-то, в одному ему видимую даль. Внешне он оставался невозмутим. Бесстрастное лицо ничего не выражало, но внутри него боролось множество чувств. Всего за один миг Эдвин снова испытал все: отчаяние, злость, оскорбление, жгучую потерю и конечную ненависть, и хвала богу за то, что все свои обиды он не решил выместить на мне.

— Сверхъестественные существа часто такие же предатели, как люди, — с яростью произнес Эдвин, поднес руку, сжатую в кулак и хотел ударить по стене, чтобы дать выход гневу, но не стал. Сдержался он, наверное, потому, что не захотел тревожить остальных обитателей дворца, ведь от одного его удара, должно быть, содрогнулись бы все окружающие нас стены.

— Не хочешь, чтобы эти камни погребли под собой и нас? — почти дерзко спросил я.

— Я всегда смогу ускользнуть, а вот ты не сможешь. Для такого трюка у тебя еще недостаточно опыта.

— Значит, тебе жалко всех находящихся здесь людей и меня…

— И эти стены. Я привык считать их еще одним своим домом. Ни логовом, ни пещерой, куда можно прятать награбленное, а местом, где я не чувствую себя ни чужим, ни лишним.

Невольно я прикусил губу, чтобы не сказать ничего такого, что могло бы снова вызвать его гнев. Мне не хотелось наблюдать за тем, как где-то, на дне его глаз, разгорается безумное, яростное пламя, как собирается внутри него мощная, ищущая выход сила и готовится нанести сокрушительный удар. Лучше было поговорить о чем-то нейтральном, не способном снова пробудить его злость.

— Ты сказал, что любил только сверхъестественных существ, но ведь Марсель — человек, — неуверенно возразил я, и собственный голос показался мне слабым и чужим. Я не был убежден, что Эдвин испытывает к живописцу какие-то добрые чувства. Сейчас он мог бы просто коварно усмехнуться и начать хвастаться тем, как умело заманил в свои тенета одаренного.

— Для тебя он всего лишь еще один безропотный слуга? Один из твоих земных слуг?

Эдвин не стал ни возражать, ни соглашаться. По его виду невозможно было понять, о чем он думает в этот миг.

— Это Марсель попросил за тебя, — только и вымолвил он. И этим было все сказано.

— Ах, да, ты ведь никогда не отказываешь в просьбах тем, кого любишь, — протянул я.

— Даже если это самые невероятные, отчаянные просьбы. Отпустить тебя будет ошибкой. Для меня это опрометчивое решение, но Марсель считает, что, совершая добрые деяния, даже самые падшие становятся благороднее. Поэтому я открою перед тобой двери темницы и даже не стану лишний раз напоминать о том, что, когда мы снова встретимся, то станем еще более злейшими врагами, и ты не упустишь возможность отомстить мне, если таковая представится. Мы и без слов это отлично осознаем.