Жизнь Бальзака

Здесь, на самой окраине города, почти в деревне, «между монастырем кармелиток и площадью, где устраивают казни»⁴⁰⁵, Бальзак заперся, сосредоточившись в изоляции, зажег четыре свечи, закрыл ставни, задвинул шторы и начал писать. Он выходил из дому, только когда ездил к герцогине д’Абрантес в замок Маффлье в окрестностях Шантийи. В ноябре он целыми днями трудился над «Физиологией брака», а вечерами, точнее, с девяти вечера до двух часов ночи, – над «Сценами частной жизни». Шесть произведений о семейных тайнах и несчастьях отличают темные, рембрандтовские тона; в них, наверное, сохранилась и атмосфера, в которой они создавались. Иногда при чтении возникает смутный образ писателя за работой. Его молчаливая сосредоточенность нашла отражение в персонажах, которые иногда бывают не похожи на него в других отношениях: «Во всякий час дня прохожие видели эту молодую работящую девушку, сидевшую в старом бархатном кресле, с головой, склоненной над пяльцами, страстно поглощенную работой»⁴⁰⁶. Или в «Изгнанниках» (Les Procrits): «Вернувшись в свое жилище, незнакомец заперся в комнате, зажег лампу, внушавшую вдохновение, и отдался ужасному демону творчества, прося слов у тишины и замыслов у ночи»⁴⁰⁷.

В каком-то смысле Бальзак готовился справляться с грядущим успехом. Скоро он бежит из Парижа в то время, когда революция, казалось, вот-вот переломит ход истории Франции. Переломный момент наступил и в жизни Бальзака. В тот период словно образовался водораздел, давший начало двум крупным рекам. Глубоко, почти с мазохистской отрешенностью, погрузившись в работу, Бальзак считал, что занят бесполезной борьбой.

В январе 1830 г. он писал: «Дни тают в моих руках, как лед на солнце. Я не живу, я изнашиваюсь самым ужасным образом – но, умру ли я от работы или от чего-то другого, мне все равно». Он сам заранее готовился к катастрофе, так как намеревался сочетать написание романов с сочинением пьес. Автор «Кромвеля» уже настолько хорошо изучил себя, что не учился на своих ошибках: неудача в конечном счете служила для него поощрением. Среди его замыслов были «Дон Жуан» в соавторстве с Эженом Сю и целая серия драм, которые он собирался продавать по франку штука. Писать их он подбивал соседа-журналиста, Виктора Ратье. Ратье неоднократно приходилось наблюдать за тем, как работает Бальзак. Он просиживал за столом в течение огромных отрезков времени. «Обедал он неизменно консоме, бифштексом и салатом, запивал еду стаканом воды, за которой следовали многочисленные чашки кофе. Кофе подавала ему Флора с терпением, достойным восхищения»⁴⁰⁸. С драмами так ничего и не вышло; вместо них Бальзак подарил Ратье рукопись короткого романа, сделав его одним из первых в длинной веренице людей, которые будут получать от него подобные дары. Скоро он прославится, говорил Бальзак, и тогда рукопись можно будет продать за целое состояние. Тот роман, кстати, был написан тем же, свойственным Бальзаку, способом. Бывало, он на пари запирался в комнате с бумагой, пером и чернильницей и через двенадцать часов выходил с законченной рукописью. Ратье писал, что для Бальзака подобное поведение «не было самонадеянностью. Внешне он казался крайне деспотичным, и все же на самом деле я не знал человека скромнее его. Никто не умел признавать свои ошибки быстрее, чем он сам, и никто не делал этого искреннее. Никто не судил себя так строго».

Другая река текла совсем в ином направлении. На публике Бальзак почти не подавал виду, что буквально только что всю ночь просидел над рукописью. Появляясь в чьем-нибудь салоне, он тут же заполнял собой все пространство; когда он что-то рассказывал, непонятно было, стоит он или сидит⁴⁰⁹. «Казалось, он висит в воздухе над полом. Иногда он нагибался, как будто хотел подхватить с пола новый замысел, затем поднимался на цыпочки, следя, как его мысли выстреливают в бесконечность»⁴¹⁰. Очевидцам, видевшим и слышавшим Бальзака в тот период его жизни, часто не хватало эпитетов для его описания. Хорошо и вместе с тем неряшливо одетый; приземистый, коренастый, но казался настоящим великаном; не толстый, но и не худой… Задолго до того, как Бальзак набрал вес, он обладал присущей только ему округлостью – «податливый конверт, ни в коей мере не ноша, которую тяжело носить». Его вес служил не якорем, но движущей силой.

Бальзака трудно было описывать не только из-за его внешности. Выйдя из неизвестности в тридцать лет и написав примерно 10 процентов того, что выльется в «Человеческую комедию», обитателям модных салонов он казался веселым жуиром, который охотно расхваливает свои опусы. Он занимал гостей веселыми историями, что в то время вовсе не было чем-то необычным. Правда, немногим удавалось сочинять истории на ходу, как Бальзак, чуть ли не на темы по заказу слушателей. И никто, кроме Бальзака, не умел так перебивать себя, чтобы восхититься сочным пассажем. Время от времени самореклама делалась более откровенной. Заметив в «Меркюр де Франс» объявление о выходе своей «Физиологии брака» и прочитав, что в следующем номере напечатают рецензию, Бальзак тут же побежал к Лакруа, который писал для «Меркюр», чтобы убедиться, что тот понимает, что перед ним безусловный шедевр. На тот случай, если Лакруа этого не понял, Бальзак написал рецензию сам⁴¹¹. Она появилась в номере от 23 января 1830 г.: «Живой, красочный, живописный стиль, остроумный и язвительный, приятные анекдоты, еще приятнее оттого, что их рассказывают целиком. Мы искренне рекомендуем этот любопытный труд, в котором мысль смелее ее воплощения и который, подобно “Физиологии вкуса” Брийя-Саварена, придется по вкусу всем». Уловку Бальзака можно было бы счесть самонадеянной, но, с другой стороны, чего ему стесняться? Оживленную рецензию, написанную в духе задушевной беседы, также, объективно, можно считать доказательством хорошего вкуса автора.

Успех, когда он наконец пришел, очень кстати имел самые разные последствия. После «Физиологии брака» и рассказов, которые начали выходить в журналах, Бальзак стал видной фигурой в светских кругах и в литературном Париже. И все же признание, по сугубо материальным признакам которого он тосковал еще на улице Ледигьер, вызвали его взгляды, прямо противоположные обществу. Его творчество можно назвать провокационным, хотя и весьма дружелюбным, гласом вопиющего в пустыне. Довольно долго Бальзака будут считать только автором «Физиологии брака» – по словам Жюля Жанена, «отвратительной книги, на которую до него никто не осмеливался»⁴¹². То, что пресытившийся «молодой холостяк» – Бальзак, было секретом Полишинеля. Его сочли писателем комическим. Правда, в целом признавалось, что он сделал серьезную попытку нейтрализовать вредоносное действие устарелого института и что ему это в значительной мере удалось. Один рецензент рекомендовал новобрачным читать «Физиологию брака» после медового месяца. Жюль Жанен написал Бальзаку, что его «отвратительные истории» о супружеском несогласии утешали его в период временной импотенции. В 1833 г. старый школьный друг в письме с Мартиники намекал, что из-за книги Бальзака он отложил свою свадьбу⁴¹³. Тем не менее громкий успех Бальзака сопровождался не менее громким скандалом. Аврора Дюпен, молодая баронесса из Ноана, в 1831 г. приехала в Париж. Она одевалась в мужскую одежду и завела роман с Жюлем Сандо (впоследствии она возьмет псевдоним Жорж Санд). Она писала подруге, что требования новизны понуждают писателей выбирать отвратительные темы: «Бальзак достиг высот славы, описав любовь солдата к тигрице и любовь художника к кастрату (“Сарразин”)»⁴¹⁴. Сама «Физиология брака» стала фейерверком, брошенным к ногам степенного общества, которому еще предстояло довольно быстро оправиться после Июльской революции. Это был арьергардный бой, замаскированный под развлечение. Может быть, больше всего возмущало публику то, что Бальзак нашел свою подлинную аудиторию в том подавляемом большинстве, которому он явно не рекомендовал читать «Физиологию…»: женщин.

Впрочем, женщинам не рекомендовали читать «Физиологию брака» не потому, что автор боялся ее разлагающего влияния, но потому, что они, «сами того не понимая, уже прочли ее»⁴¹⁵. Поклонницы осыпали Бальзака письмами; по некоторым подсчетам, количество писем превышает 10 тысяч⁴¹⁶. В 1831 г. поклонницы начали приезжать на улицу Кассини. Дочь одного лионского книгопродавца, «узнав» себя в героине «Загородного бала», в письме благодарила Бальзака за то, что он позволил ей узнать саму себя. Она добавляла во фразе, которая должна была польстить ему, поскольку он сам многократно ее повторял: «Вы видите, что такие чувства существуют во всех классах, потому что я не знатна и даже не богата… Для меня настоящая знатность заключается в гениальности»⁴¹⁷.

Дочь книгопродавца, сама того не понимая, угадала истинную причину двусмысленного отношения общества к новому Бальзаку. Он был во всех отношениях буржуа, чтобы не сказать плебеем; и все же он жил с герцогинями и называл себя де Бальзак. Иными словами, он явно забыл свое место. Один обозреватель светской хроники по фамилии Фонтане оставил характерное описание Бальзака, когда увидел его в салоне художника барона Жерара в 1831 г. Фонтане настолько занят социальными категориями, что его рассуждения практически непонятны современному читателю:

«Там был и г-н де Бальзак; мне наконец удалось увидеть новую звезду, обязанную своей литературной славе “Физиологии брака”. Здоровяк с ясными глазами, в белом жилете, он держится как знахарь, одевается как мясник, выглядит как позолотчик – в целом впечатление внушительное.

Он – типичный коммерческий писатель. «“Ревю де Пари”, беззаботно сказал он, – лучший журнал в Европе; там платят самые щедрые гонорары». Какой позор!»⁴¹⁸

Бальзак становился козлом отпущения для тех, кому так и не удалось пробиться в высшее общество. Даже сегодня некоторые литературоведы снисходительно относятся к неуклюжим попыткам Бальзака подняться выше своего положения. Конечно, в его постоянных заявлениях о внутреннем превосходстве истинных аристократов есть доля снобизма. Конечно, он с явным наслаждением перечисляет имена, родословные и гербы своих герцогов и герцогинь, графов и графинь, как будто тренируется в поклонах. Его герои без конца напоминают, что вести себя нужно непринужденно и нагло, как того требует их происхождение. Почему такая одержимость аристократизмом кажется смешной или обидной – до сих пор остается загадкой. К буржуазии Бальзак подходит с той же общей меркой. Возможно, дело как-то связано с определенными памятными замечаниями, высказанными СентБевом, Прустом и Генри Джеймсом, которым тоже небезразличны были классовые перегородки и собственное положение на общественной лестнице. Может быть, у Бальзака сохранялось и остаточное чувство, что высшие классы наделены большей неприкосновенностью, чем серые массы, которые, как можно предположить, никогда не были для него предметом интереса. Более того, если взять в качестве образцов знати знакомых Бальзаку герцогинь, становится ясно, что персонажи «Человеческой комедии» несравненно человечнее (или несравненно ходульнее) живых людей. Бальзак по-прежнему весьма критически относился к аристократическому Сен-Жерменскому предместью. Его обитатели настолько эгоистичны, что не видят дальше собственного носа и не представляют своей судьбы. В силу же его наивного, неискушенного снобизма он тяжело переживал нападки мелочных и злобных журналистов, которые злорадно сообщали о малейшем промахе романиста в парижских салонах. Хуже всего было то, что и друзья до конца не понимали, где истинное место Бальзака.

Вопрос, на который до сих пор не удалось найти ответ: зачем Бальзак присоединил к своей фамилии частицу «де» и почему он так упорно настаивал на своем родстве с Бальзаками д’Антраг? Книги, мебель, обои, посуда, часы, писчая бумага и печатки, даже дверные панели, подушки и облучок кареты, которую он приобрел позже, – все он распорядился украшать гербом Антрагов. В предисловии к «Лилии долины» в 1836 г. Бальзак вынужден был объясниться: «Мой род не знатен и не восходит в глубь веков, чем так гордятся семьи, происходящие от расы завоевателей (франков. – Авт.). И все же я горд своими предками, как гордился мой отец тем, что происходит от завоеванной расы (галлов. – Авт.)»⁴¹⁹. Он утверждал: старинную семью, противостоявшую захватчикам в дебрях Оверни, и Бальзаков из Антрага, род которых пресекся, связывает линия родства. То, что он время от времени упоминает о родстве со старинной семь ей, ведущей свой род из Средневековья, то есть настоящей знатью, в высшей степени несущественно или, скорее, указывает на нечто другое. Обратив надменность в скромность, Бальзак иногда потакал своему лицемерию, предполагая, что «следует вести себя в соответствии со своим положением». Именно поэтому Бальзак сначала дождался успеха и только потом присоединил к фамилии частицу «де». Во всяком случае, эта частица служила указанием на аристократическое происхождение не более, чем двойная фамилия в Англии. Скорее она была сродни модной одежде, позволявшей ее обладателю свободнее вращаться в обществе. Но главное, дворянская частица, возможно, означала нечто куда более важное, чем происхождение. «Аристократия и власть таланта важнее, чем аристократия имен и материальных благ», – написал Бальзак в 1830 г.⁴²⁰ Художников постоянно осыпают ничего не стоящими медалями и лентами, но никогда правительство не было настолько скаредным в финансировании искусства. Общество делало вид, будто деньги служат великим уравнителем – потенциально, разумеется, всегда потенциально, – и все же в конце концов, награждая жадность и посредственность, оно успешно сохраняло старые различия. Следовательно, дворянская частица служила не поводом без спросу вторгнуться в высшее общество, но символом и, как для Вольтера, эстетическим украшением фамилии писателя и вызовом. Бальзака завораживала человеческая комедия в миниатюре, которая разворачивалась в Сен-Жерменском предместье, где принят был свод неписаных правил. Правда, ему самому недоставало главного качества сноба. Подобно своему отцу, он не стыдился своего происхождения и иногда нарочно являлся в дорогой ресторан, одетый как рабочий, или водил в Оперу свою экономку⁴²¹.

Самые ясные указания на «оппозиционное» дворянство Бальзака можно найти на его новом поприще – журналистике⁴²². Устав от бедности и постоянно висевшей над ним угрозы долговой тюрьмы, он начал писать в несколько газет. Все они, каждая по-своему, представляли зачатки современной журналистики. Кроме того, газеты отметили взлет Бальзака в собственном культурном контексте. Главные действующие лица новой прессы в смысле происхождения были похожи на Бальзака. В своей незнатности они черпали нравственные силы, а попутно преследовали свои личные цели. Литограф Шарль Филипон до того, как в октябре 1829 г. основал «Силуэт», разрывался между студией Гро в Париже и обойной фабрикой своего отца в Лионе. Впервые во Франции карикатуры, особенно работы друга Бальзака Анри Монье, пользовались такой же славой, как и тексты. Даже «Вид Турени», опубликованный Бальзаком в этой предтече иллюстрированного сатирического журнала, отличался яркой живописностью. Можно сказать, что он пытался с помощью литературных средств воспроизвести диорамы Дагера.

Кроме того, Бальзак подружился с Эмилем де Жирарденом и часто посещал литературный салон его невесты, Дельфины Гэ. Жирарден был еще одним журналистом, который искал свой путь, стремясь выбиться из неизвестности. Его отец, граф де Жирарден, отказался признавать незаконнорожденного сына, и в детстве и юности Эмилю пришлось много пережить. Его успех на поприще журналистики напрямую связан с желанием отомстить. Жирардена можно с полным правом назвать «газетным магнатом». Совместно с Бальзаком, Ипполитом Ожером и еще двумя писателями-коммивояжерами, один из которых узаконил Эмиля, женившись на его стареющей мачехе, Жирарден основал еженедельник Feuilleton les Journaux Politiques. Основным его содержанием были рецензии на все последние книги. Бальзак, как обычно, бесстрашно расширил отведенное ему пространство и написал две статьи о романтической драме Гюго «Эрнани». Социальный антагонизм выливался в досаду на тенденциозность и банальность. Постановка «Эрнани» сопровождалась такой шумихой, такой, как сказали бы сейчас, агрессивной рекламой, что «Эрнани» до сих пор включают в списки обязательной литературы для филологических факультетов как самую главную романтическую драму, в ущерб другим пьесам, в том числе и пьесам самого Бальзака. Лишь чуть-чуть преувеличивая, Бальзак отмечал в «Эрнани» все недостатки классической драмы, ее затянутость, невероятность совпадений. В угоду сюжету актеры на сцене как будто постоянно глохли, глупели или теряли память.