Жизнь без конца и начала

Соня закрыла глаза. Ей было страшно. Скорей уже пришел бы этот Бог по имени Виктор Евгеньевич, кстати, полный тезка Виконта. Она в Бога не верит, но сейчас готова поверить — ей нужен Спаситель, она хочет жить.

И Шура тоже хочет жить. И исповедаться хочет, очистить душу.

— Грехи давят, Сонечка. Даже к батюшке не пошла, испугалась. Я бы такое не простила, вдруг и Он не простит.

— Шурочка, да ты святая. Тебя все Ангелом называют. Даже Миряка, даже Михаил Ионович, а он главврач, ему не положено.

Соня устала, ей не вытянуть себя и Шуру с Максом. Груз непомерный. Ей тоже нужно облегчить душу, выговориться, вывернуться наизнанку и из всех темных закоулков повытряхивать все, что скопилось за жизнь…

«Помоги, батюшка, страшно помирать, грешна, батюшка, помоги…» Дедушка-отец Виктор, высокий, красивый, в цивильной одежде идет по паперти легко. По сторонам не смотрит, а пьянчужка-нищенка руки в мольбе тянет. Такое воспоминание ничем не вытравить. У него рубашка оранжевая, как яичный желток, из которого мама гоголь-моголь делала, чтобы простуду вылечить, а у нищенки глаза блекло-серые, и ресниц совсем нет, и лицо цвета грязного истоптанного асфальта, и морщины как пыльные трещины, линялый синий платочек в горошек сполз на одно ухо, и волос на голове нет, пушок вьется, как у новорожденного.

Страшное видение запечатлелось навсегда и какой-то сакральный смысл донесло до сегодняшнего дня. Соня хотела догнать дедушку-отца Виктора, но он шел очень быстро, она отстала, присела на парапет, окружающий церковь. Старушка пристроилась рядом, повздыхала, повсхлипывала, поправила сползший платочек и все время подозрительно и умоляюще одновременно посматривала на Соню.

— Помоги, Христа ради, доченька.

Соня, не глядя, вытащила из кошелька несколько бумажек и сунула в костлявую руку, пальцы цепко сжались и куда-то в складки одежды быстро спрятали нерядовую подачку.

— Добрая ты, хочешь, погадаю по руке. Боишься? А я и так все вижу.

Соня отодвинулась, чувствуя, как нарастает пульсирующая боль в левом виске.

Надо уходить, но она совсем обессилела.

— Слева болит? — сочувственно прошептала нищенка. — И у меня слева. Мочи нет терпеть, вот и пью почем зря, врачиха говорит — погубишь себя. А пить не стану — выживу, спрашиваю. Нет, говорит, вряд ли.

Она зашамкала беззубым ртом, будто жевала что-то, замолчала, и Соня прикрыла глаза, чтобы не дожидаться густой пелены, наползающей со всех сторон.

— Ага, с закрытыми глазами не так страшно, я тоже так прячусь, как в детстве в прятки.

Смех был неожиданно молодой и звонкий. Сколько ей лет, интересно, подумала Соня.

— Пятьдесят два стукнуло позавчера, а ты подумала, небось древняя старушенция. Теперь все так думают. А еще недавно за Любкиной юбкой все хахали увивались, не отбиться было. Я и не отбивалась, любовь дело хорошее, божеское, как ни крути, от нее дети родятся.

Посмотрела искоса на Соню, вздохнула протяжно, как всхлипнула:

— И у меня нет. Извела всех. Негде было мне их держать.

И я извела, ужаснулась Соня, а у меня и квартира есть, и бабушкин райский сад. Снова холодок ужаса от пяток медленно пополз вверх, и левый висок отяжелел от невыносимой боли.

— Глотни чуть-чуть, помогает поначалу, потом уже нет — хоть залейся. Глотни.

Она протягивала замызганную пластиковую бутылку с мутной жидкостью.

Как Нинель, подумала Соня, — адский коктейль.

— Ага, сливаю из всякой тары, что где осталось, такая бурда, но пробирает, вишь, наклюкалась с утра.

Соня поднялась и, пошатываясь, будто тоже наклюкалась, побрела прочь.

— А батюшка твой долго не проживет. Бог милостив, я все Ему сама расскажу без утайки, простит меня, потому что поймет. А не простит — поделом, значит. А батюшку твоего накажет, к себе призовет и накажет, объяснит, что человеком брезговать нельзя, всяк — тварь живая, божия.

Соня прибавила шаг — прочь, прочь от шамкающего рта и предсмертного пророчества.

Но почему она сказала «твой батюшка» — остановилась как вскопанная.

Чушь, чушь, чушь! Соня снова нырнула под одеяло, чтобы в темноте и тишине успокоиться, главное, чтобы никто не трогал ее, она хочет остаться сама с собою. И избавиться от этих ложных воспоминаний, так похожих на явь.

Прочитала же вчера в словаре: парамнезия — различные нарушения памяти, не амнезия, не потеря памяти, а гораздо интереснее, разнообразнее. Например, нарушение памяти, при котором ее пробелы заполняются фантастическими выдумками. Или: криптомнезия, когда исчезает различие между действительно происходящими событиями или событиями, увиденными во сне. И то и другое очень интересно. Скорей бы уже пришел этот бог по имени Виктор Евгеньевич, Соня мечтает задать ему вопрос: что у нее — конфабуляция или криптомнезия. Он будет сражен наповал.

Бога тоже можно удивить.

Конечно, она его не для того ждет, чтобы удивлять, своей эрудицией, почерпнутой из словаря, она мечтает, чтобы вся эта история с опухолью поскорее закончилась, потому что жаждет начала, операция — как старт, как новое рождение, и не важно, где будет продолжение: здесь или там. Главное — все с чистого листа. И все как надо, как должно быть.

И еще Соне не терпится увидеть, так ли он похож на Виконта, каким рисует его ее конфабуляция.

— Сонь, Сонь не спи, — возбужденно говорит Шурочка, — пожалуйста, я сегодня обязательно должна тебе все рассказать, больше некому, ты будешь моим исповедником, я тебе верю, я знаю, ты все поймешь, а о прощении не прошу. Я тебе все время говорю мой Львенок, сынок, ты же видела, он мне деньги на кровь прислал, видела?

— Конечно, конечно, успокойся.

— Золотой мальчик, ну, не мальчик, конечно, ему уже двадцать восемь. Главный менеджер фирмы. Умница, мне все завидовали, никаких забот с ним не было. Только он не мой сын, понимаешь? — он перешла на шепот, Соня с трудом разбирала, что она говорит. — Не мой, он это давно знает, я сама рассказала, всю правду, ему первому — чтобы от меня, решила. Он тогда в Ноябрьск и уехал. Знаешь, город нефтяников. За полярным кругом. Больше я его не видела ни разу, звонит на Новый год, говорит — живи, если можешь, да, так и говорит, вот деньги прислал на кровь и еще обещал.

— А чей же он? — оторопело спросила Соня.

— Люськин сыночек, подружки моей школьной, потом в одном техникуме учились в библиотечном, потом я в институт поступила на вечерний, а Люська замуж вышла. А работали вместе, в одной библиотеке. И с Валерием дружили, с Люськиным мужем, ну прямо святая троица — так нас все называли. А вот и не святая. Только Люська, только Люська — чистота непорочная, как Дева Мария, Пресвятая Богородица. А нас с Валериком нечистая сила одолела, попутала — такая любовь вспыхнула, не пересилить, не убежать, и не любовь — страсть, дикая, нечеловеческая какая-то, я даже представить не могла, что так бывает, что так можно хотеть мужчину, после каждого свидания кожа горела от синяков, царапин, укусов, губы как обмороженные и привкус крови во рту. Расставаясь, не глядели друг на друга от стыда, и знали, что снова все повторится — не удержаться. Представляешь, Сонь, ты слышишь меня? Ты слушай, слушай, не спи, пожалуйста.