Жизнь без конца и начала

— Виконт, Вика, сы'ночка!

Эхо! Бедная нимфа, высохшая от муки неразделенной любви. От Нинели тоже остался один только голос, потому что он предал ее. И он мчался к Нинели, оставляя Сонечку в смятении, отчаянии, обиде.

— Виконт, Вика, любимый!

Эхо! Бедная нимфа Сонечка. Он предал и ее.

Они окликали его, он метался между ними, понимая, что погубит обеих. Конец его метаниям неожиданно положил Николай, Виктор Евгеньевич отдалился от Нинели и больше не встречался с Сонечкой.

Он так давно не видел ее, что не мог вспомнить ее лицо, может, потому и не узнал сразу, лишь почувствовал, как сжалось сердце тоской и предчувствием одновременно. Замешкался на пороге палаты, прикрыл на мгновение глаза, и она сразу явилась ему, как это часто бывало — изнутри, лучом света, сполохом костра, взвившимся в ночи, звездой, упавшей с неба, которую они поймали, соприкоснувшись кончиками языков, в райском саду бабушки Раи.

— Виконт! У нас с тобой есть ребенок от падающей звезды. Помнишь? Я думала, что рожу его, а Нинель сказала — это зародыш моего счастья, что он всегда будет со мной. И правда, перед операцией, когда тебя еще не было, кто-то пришел ко мне, позвал изнутри, и все страхи ушли, и стало легко и весело. Я даже смеялась. Знаешь, я почему-то думаю, что это девочка Вероника, о которой рассказывала Нинель, ее маленький ангел-хранитель. Это про нее, наверное:

Дитя мое не рожденное Плод рокового пророчества…

Не помню, то ли я написала о ней эти строчки, то ли где-то читала. Ты не знаешь?

Медсестры подвезли каталку, подошел Кузьма:

— Помощь нужна, Виктор Евгеньевич?

— Ты что, в санитары разжалован?

— Да нет, просто хотел помочь, — смутился Кузьма.

— Я сам справлюсь, Кузя, иди, — ему было неловко за свою бестактность. — Идите все, я сам все сделаю.

Виктор Евгеньевич взял ее на руки, Сонечка обняла его за шею.

— Виконт, ты теперь всегда будешь носить меня на руках, мы так долго ждали этого — и я, и мама, и бабушка, в нашем роду никто не носил женщин на руках, только ты один раз на закорках через лужу, но это, конечно, не в счет.

Она сияла. И вдруг мрачная тень наплыла на лицо. Он понял, о чем она думает, и прижал ее к себе покрепче, к тому месту, где рвалось наружу растревоженное сердце.

— Но ведь Нинель была счастлива с ним, правда?

«Эта женщина — не судьба моя, — подумал Виконт. — Она — моя сущность».

КАРТИНА СЕДЬМАЯ Снова в райском саду

«Она моя сущность, — думал Виконт, глядя на Сонечку. — Она моя сущность, и к черту весь алгоритм. Да здравствует непредсказуемость!»

Вот яблоки в райском саду бабушки Раи в этом году пышно зацвели в апреле, хотя недавно еще стояли белым-белы от снега. И то и другое походило на флердоранж на свадебных шляпках невест.

И не случайно — в райском саду справляли свадьбу.

Бабушка Рая, как всегда, во главе стола, строго, торжественно, гордо вздернут подбородок — у нее событие, которое она пропустить не может. И маме велела быть во что бы то ни стало. Что из того, что они ушли отсюда навсегда и все это знают, но так же ведь знают, что свадьбы в семье никогда не было.

Никогда.

Ни под хупой с Ароном, потому что он так и не женился на ней из-за матушки своей Розалии Львовны, не нравилась ей Рая, своевольная, гордая, самостоятельная, Арон артачился, хныкал, она выгнала его, и он прибежал к Рае. Хорошо жили, дружно, пока в одночасье не умер отец Арона Лазарь Пинхусович, а следом паралич разбил Розалию Львовну. Арон, единственный сын в семье, другие четверо умерли в младенчестве, ни дня не мешкая, вернулся к матери, и Рая готова была ходить за больной свекровью, хоть отношения и незадокументированы, перед лицом смерти кто считается с такими формальностями.

Но нет, не тут-то было, на порог своего дома не пустила Раю Розалия Львовна, уже речь потеряла от паралича и рукой шевельнуть не могла, только глаза жутко таращила и рот беззвучно разевала. Но, вон! — слышалось. Вон! Звенело в ушах. Вон так вон, подумала Рая и ушла, и после смерти Розалии Львовны, последовавшей всего через месяц после этой бессловесной стычки, обратно к себе безутешного Арона не пустила. Он и женился вскоре на красавице Саре с двумя мальчишками-близнецами Воликом и Леликом.

После дружили все и желанными гостями были в райском саду до самого их отъезда на Святую Землю. И сейчас она рада их видеть, лиц не различает, но узнает, мужчин, всех троих, по кипам [1] , которыми головы покрыты, Арона еще и по маленькому молитвеннику-сидуру в кожаном переплете с золотым тиснением по корешку, который никогда не выпускает из рук, а Сару — по грациозности движений и черным крутым локонам, падающим на плечи, только серебряные нити в ее волосах видит впервые, но все равно — это Сара, ошибки быть не может.

1

Кипа — круглый головной убор, надеваемый евреями в знак верности еврейской традиции (иврит). (Здесь и далее примечания автора).

А вот и отец Виктор, в момент их знакомства просто Виктор, без всякого сана, креста и рясы, даже нательного креста на нем не было, безбожник и бабник чистой воды. Рая строгая, целомудренная, ума не приложит, как так вышло, что забеременела от него, гнала, гнала прочь, даже разговаривать не желала. Один раз всего и пожалела, приполз почти без сознания, весь в крови, зубы выбиты, левый глаз заплыл, лицо перекривило от боли, даже стонать не мог — жалкое, безобразное зрелище, она и пожалела, втащила в дом, на свою постель уложила, он кровью харкал, почки были отбиты, а она выходила, снова красавцем стал, только два небольших шрама остались от рваных ран — на левой скуле, ближе к уху, и на тыльной стороне правой руки между большим и указательным пальцем. Долго разглядывал себя в зеркало, потом ее уже заметно округлившийся живот, руку приложил, улыбнулся широко — девочка будет, объявил, распишемся в загсе, венчаться не будем, не жди, и никакой свадьбы, фаты, цветов. Всё будет, как я сказал.

А ей только того и надо было — для девочки, которая родится скоро, чтобы позора безотцовщины не переживала. Он уже был вдовый тогда, вон Наточка у яблоньки стоит, такая же хрупкая, тонкая и тот же платочек белый кружевной ко рту прижимает, а на нем пятна крови. Расписались с Виктором по-тихому, а через много лет явился уже с бородой в сане с большим золотым крестом поверх рясы. И стал захаживать, к дочке привязался, Лизушка моя, девочка моя, приговаривал ласково, и она к нему тянулась, говорила: мой папа в театре работает, потому что в таких одеждах и правда, только артистов на сцене видела.

С Ароном тоже как-то поладили, даже любили поспорить на богословские темы, но спокойно, без национального антагонизма: об иудаизме и христианстве, о вере и безверии, о Рае бывшей жене обоих в разные годы тоже любили по-мужски пооткровенничать, что у кого с ней не состоялось и почему, но эти воспоминания распаляли, они заводились и даже позволяли нецензурные выражения, иудейский ребе Арон и православный священник отец Виктор. Последнее слово всегда оставалось за ним:

— Ты, ребе, тут вообще ни при чем, а у нас дочка-красавица Лизонька и внучка — пупсик Сонечка.