Жизнь и приключения Заморыша

Музыка все играла. Откуда-то беспрерывно несся крик: "Ра-рара-ра-ра!.."

Набежали городовые и начали выталкивать обратно тех, кто сюда прорвался. Но тут все закричали:

– Едет! Едет!.. Царь!.. Царь!..

Кто-то завопил так, будто его убивали:

– На ка-ра-ул!

Солдаты выставили перед собой винтовки со штыками.

Сначала по мостовой проскакали шесть всадников в красных шапочках с перьями. За ними показались еще шесть, но без перьев.

Потом вырвались три здоровенных бородача на вороных конях. И наконец показалась карета. Царь сидел с царицей и дочками, и на голове его была не корона, а обыкновенный военный картуз с белым верхом.

Солдаты, городовые, барыни и важные господа выпучили глаза, перекосили рты и гак заорали "ура", будто всех их кто-то щекотал и бил.

Царь был курносый, русый и мало похожий на свой портрет. А у царицы лицо было длинное, набеленное.

В ответ на весь этот страшный крик царь только лениво прикладывал два пальца к картузу, а царица смотрела в спину кучеру и ни на кого не обращала внимания.

Дочек я рассмотреть не успел, потому что в это время какая-то женщина, вся в черном, отпихнула солдата, так что он чуть не упал, вырвалась на мостовую, повалилась перед каретой на колени и протянула вперед руку со свернутым в трубку листом бумаги. У царя голова дернулась, будто он испугался, но на женщину сейчас же набросились солдаты с офицером, схватили ее и куда-то утащили.

Карета поехала дальше, и царь опять стал прикладывать пальцы к картузу.

В тот же день Петр рассказал мне, что сам слышал в городе. У женщины, которая бросилась перед царем на колени, был сын, студент. Он поехал в какую-то деревню, а там в это время мужики захватили панскую землю. Землей этой они пользовались спокон веков, еще до своего освобождения. В деревню пришли солдаты и стали стрелять в мужиков. Мужики отбивались камнями.

Вместе с мужиками камни бросал и студент. Суд присудил мужиков к каторге, а студента к смерти. Мать уговаривала студента, чтобы он просил царя помиловать его, йо студент просить царя не захотел. Мать узнала, что царь едет в Крым, и тоже приехала сюда, потому что в Петербурге ее к царю не допустили.

Я спросил Петра:

– А здесь допустят?

Петр ответил:

– Нет.

– Но ведь царь видел, что она хочет ему что-то сказать. Она на коленях стояла перед ним. Разве он не может приказать, чтобы ее пустили к нему?

– Может и не может.

– Почему не может?!
– крикнул я.
– Почему?

– Потому что он царь, - ответил Петр.

ТАЙНА ПЕТРА

С тех пор как мы побывали на даче с зеленой лягушкой, Петр сильно переменился: так иной раз задумывался, что даже не отзывался, когда я его окликал. Однажды он сказал:

– Пойдем, Митя, к ключнику. Мне надо разузнать кое-что.

Я спросил:

– Ты опять будешь купать его?

– Это как он себя поведет.

Ворота были на замке. Петр постучал. Ключник выглянул из сарая и опять спрятался.

– Боится, - усмехнулся Петр и громко крикнул: - Выходи, дело есть!

Но ключник не показывался.

– Выходи, я не трону. А не выйдешь - ворота поломаю, предупредил Петр.

Ключник высунул голову и жалобно сказал:

– Побожись.

– Клянусь твоей бородой и твоим горбом, черномор ты этакий!
– Когда ворота открылись, Петр приказал: - А теперь веди куда-нибудь в холодок - нам побеседовать надо.

Ключник повел нас к сараю. Петр велел мне дожидаться под дубом, на садовой скамье, а сам с ключником вошел в сарай. Но дверь осталась открытрй, и я слышал каждое слово:

– Расскажи мне все, что тебе известно о Наталье Петровне. Она была здесь?
– строго спросил Петр.

– Что ты, что ты!
– всполошился ключник.
– Мне строгонастрого запрещено рассказывать, что тут делается. А насчет Натальи Петровны даже особый приказ был. Разве я могу ослушаться барина!

– Выбирай сам, кого ослушаться - меня или своего барина-подлеца. Только смотри не просчитайся.

– Да пойми ты, милый человек, что мне тогда хоть голову в петлю. Только раз я не исполнил его приказа - и с той поры хожу вот с этим добром за плечами.

– Так это он тебе горб сотворил?

– А кто ж? Он самый. Так хватил золотым набалдашником по спине, что у меня и хребет треснул. А на нею какая управа! Все перед ним сгибаются! Мильонщик!

– Все, да не все, - сказал Петр.

– Это верно: нашелся один смельчак, что на Невском при всем честном народе вытащил его из экипажа и об землю хватил. И теперь еще хромает хозяин мой. Да ведь где ж он, тот человек! В два счета на каторгу упекли. Может, и косточки его уже сгнили.

– Может, сгнили, а может, и не сгнили. Ну, начинай, рассказывай, а то как бы твои косточки не сгнили: у меня одинаково тяжелая рука - и на барина, и на его верных слуг-псов...

– Постой, постой!..
– прохрипел ключник.
– Ты кто ж?.. Неужто тот самый?.. О господи!..

– А ты думал кто!.. Ну, будешь теперь говорить?

– Буду, - твердо сказал ключник.
– Теперь буду. Не потому, что боюсь тебя, а потому, что уважаю. Только что ж, невеселая это сказка. И сейчас еще, как вспомню, сердце кровью обливается. Привез он, значит, ее сюда вскорости после того, как гипсы с ноги сняли. Навиделся я тут всяких красавиц, а такой, парень, еще не видывал. Что статностью, что лицом, что голосом - всем взяла. Ну, да что тебе лро это говорить, сам знаешь.

Попервах он все больше лежал, а она хлопотала около него, чуть не с ложечки кормила. Потом, как он поправился, стали они прогулки делать: он в экипаже, а она рядом, на гнедой кобыле. То к "Ласточкину гнезду", то на самую верхушку Аи-Петри, а то и в Бахчисарай...

В Крыму есть где прогуливаться, были бы денежки да охота...

Месяца два так-то ладно жили: "Сережа!" "Наташенька!" "Мерси!" "Пардон!" Но я-то его повадки хорошо знал. Сперва стал он отлучаться один, да так, что домой только к утру заявлялся. Ждет она, томится, пальцами похрустывает. Потом и прямо заявил: "Мне, моя дорогая, не позволяет положение жить под одной крышей с тобой.

Ко мне графы да князья в дом вхожи, а ты, как-никак, цирковая наездница: нехорошо, если тебя будут в моем доме видеть. Переезжай-ка ты в гостиницу: снял я тебе роскошный номер - там и будем видеться". Горько, конечно, ей это было выслушать, но все-таки переехала. Я так думаю, полюбила она его не на шутку. Сам, наверно, знаешь: и собой он красавец что надо, и пыль в глаза пустить не дурак.

Раз вызывает она меня к воротам - ночью это было - и спрашивает: "Что, Пахомыч, дома Сергей Афанасьевич?" - "Дома-то он дома, да не велел, Наталья Петровна, никого к себе допускать".
– "Даже меня?" - "Вас-то, Наталья Петровна, в особенности".
– "Кто же, Пахомыч, в такую пору у него? Наверно, графы да князья?" Жалко мне ее было, я и сказал: "Да, вроде этого, Наталья Петровна. Счета да ведомости обсуждают".
– "Что ж, говорит, пойду, не буду мешать им важными делами заниматься". Вечером другого дня опять она вызывает меня к воротам. В руке что-то большое, в бумагу завернутое. "Пахомыч, доложи обо мне Сергею Афанасьевичу: мне ему надо одну вещь отдать. Скажи, пусть не беспокоится: я его и минутку не задержу".
– "Что ж за вещь такая, Наталья Петровна?
– спрашиваю ее.Как бы нам не рассердить барина".
– "А это, говорит, - горностаевая ротонда. Она ему еще пригодится, а мне уже ни к чему. Видишь, Пахомыч, твой барин три месяца ходил в Петербурге за мной следом, все в любви своей клялся. А любила я другого человека, который у нас цирковых борцов обучал, и кольцами мы уже с ним поменялись. Да, видно, твой барин ловкач не из последних.