Жизнь и приключения Заморыша

Теперь страх подкрался с другой стороны: "Что, если отец начнет меня бить? Тогда хоть опять беги куда глаза глядят".

Я вскарабкался на забор и прыгнул во двор, на кучу угольной золы. Отсюда тихонько пробрался в нашу комнату. В комнате было темно и тихо. Я даже слышал, как бьется у меня сердце. Вдруг близко зашлепали босыми ногами. Конечно, это Маша. Я проворно залез под кровать. Но Маша услышала шорох и испуганно крикнула:

– Кто тут?..

Не дождавшись ответа, она убежала.

Я затаил дыхание. Через минуту послышался знакомый скрип маминых туфель и шлепанье Машиных ног.

Мама и Маша стали чиркать спичками.

Мама сказала:

– Это тебе почудилось.

– Нет, не почудилось, - ответила Маша.
– Я слышала своими ушами.
– И сейчас же крикнула: - Ой, под кроватью кто-то!..

Мама опять чиркнула спичкой, нагнулась и не своим голосом сказала:

– Боже мой, Митя...

Маша взвизгнула и умчалась.

А еще через минуту отец, мама, Маша и Витя хватали меня руками, прижимали к себе, целовали в щеки, в нос, куда попало.

Потом отец всех из комнаты услал и начал мне говорить, как я нехорошо поступил, что ушел из дому.

Я сидел понурясь на кровати, а он ходил по комнате и все говорил, говорил, говорил. И я уже слов не понимал, а только слышал его голос и с тоской думал, когда же он кончит, чтобы я мог встать и побежать к Вите и Маше.

Наконец он кончил. Я сказал:

– Прости, папочка!

А за дверью стояли Маша и Витя и ждали. Как только я вышел, они потащили меня во двор, чтобы я им все рассказал. Им не терпелось узнать, где я был и почему на мне турецкая феска.

Отец раньше времени закрыл чайную. Мы сели в "этом" зале ужинать. Мама все подкладывала и подкладывала мне на тарелку. И тут, при ярком свете газового фонаря, я увидел, что у отца клок волос стал белым, будто его посыпали мукой.

Мы, дети, очень любили маму, а отца боялись. Но сейчас, когда я увидел этот седой клок, мне стало жалко отца до слез.

Узнав, как арестовали Петра, отец сказал:

– Сволочи! Петра небось сразу нашли, а ребенка, сколько я ни обивал пороги в полицейском управлении, и не подумали искать!

Наконец мы улеглись. Мама потушила лампу и зажгла ночник. Я был счастлив, что вот опять дома, что вижу на потолке знакомый светлый кружок от ночника и слышу, как рядом посапывает Витя. Но седой клок все стоял перед моими глазами и не давал мне уснуть. Я думал: ведь отец любит нас и лезет из кожи, чтобы одеть и прокормить, почему же он часто бывает такой несправедливый с нами? Без него мы громко разговариваем, смеемся, но, только он покажется в дверях, мы сразу умолкаем.

Я уже засыпал, когда отчетливо услышал голос отца: "Выгонят!" Я поднял голову. Но нет, в комнате было тихо. "Выгонят!.. Гадкое, противное, мучительное слово! Это оно всему причиной!" - смутно подумал я.

Но счастье, что я опять дома, с такой силой нахлынуло на меня, что я обнял руками подушку и заснул.

На другой день я узнал, что мое бегство, какое оно горе ни причинило всему нашему семейству, спасло отца.

Медведева из себя выходила, требуя, чтобы отца выгнали. И ему уже объявили, чтобы он очистил помещение.

Но когда узнали, что его сын, боясь наказания за дерзкий смех над дамой-патронессой, бежал из дому, то смягчились и не тронули.

Говорят, за отца хлопотала мадам Прохорова, та, что с усиками.

Мама сказала:

– Дай бог ей здоровья. Все-таки она хорошая, хоть у нее и ветер в голове.

И жизнь пошла по-прежнему: я сидел за буфетом.

Маша мыла на кухне посуду, а Витя играл в "том" зале в шахматы и следил, чтобы босяки не рвали газеты на цигарки.

Когда наступил август и листья на деревьях стали сохнуть, все мы перешли спать из комнаты во двор.

И вот, проснувшись ночью, я опять услышал разговор мамы с отцом. Мама говорила:

– Что же это такое! Переехали из деревни в город, чтоб дети учились, а они пошли в половые да судомойки. Дошло до того, что из дому бегут.

– Чтоб учить - надо деньги иметь, - отвечал отец.
– А где их взять, деньги эти?

– Да ведь немножко от покойного Хрюкова еще осталось, царство небесное неудачнику!

– Те я хотел про черный день придержать...

– Про черный день!.. Куда уж черней, когда вшивых босяков обслуживаем!..
– Мама помолчала и сказала: - Конечно, не в гимназию, а хоть бы так куда-нибудь. В четырехклассное городское, что ли... Там, говорят, за право учения с бедных могут и не брать...

На другой день отец посадил меня за таблицу умножения.

А еще через, неделю мама перекрестила меня, и я пошел с отцом в школу держать экзамен.

В школе за столом сидели учитель с золотыми пуговицами на тужурке и батюшка. Они вызывали мальчишек к столу и задавали им разные вопросы. Вызвали и меня.

Батюшка спросил:

– Молитву господню знаешь?

– Знаю, - ответил я.

– Ну, прочти.

– "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим. Воздадите кесареви - кесарево, а божие - богови!" - бойко прочитал я.

– И все?
– удивился батюшка.
– А где же "не введи мя во искушение, но избави мя от лукавого"? Где "хлеб наш насущный даждь нам днесь"? И потом - зачем ты приплел "кесареви - кесарево"? Это же совсем из другого места.

Я молчал.

– Не силен, брат, ты в слове божием, - вздохнул батюшка.

Тогда за меня взялся учитель. Он сказал:

– Возьми мел и напиши: "Просьба принять меня в приготовительный класс".

Я знал, что Витя держит экзамен в первый класс, и написал на доске: "Прозба принять меня в первый клас",

– Ишь, куда захотел!
– усмехнулся учитель.
– Ну, а таблицу умножения ты, "прозба", знаешь?

– Знаю, - ответил я.

– Ну, скажи.

– Пятью пять - двадцать пять, шестью шесть - тридцать шесть, семью семь - сорок семь, - с готовностью ответил я.

– Здорово!
– удивился учитель.
– А стишки?

Я хотел прочитать стишки про "наоборот", которые читал клоун в цирке, но побоялся участка и прочел про козла с козлихой.

Батюшка так засмеялся, что у него запрыгал живот, а учитель только головой покачал.