Жизнь и реформы

Наши отношения не оставались безоблачными. Развитие событий ставило обоих перед непредсказуемыми ситуациями, взгляды каждого претерпели эволюцию, не обошлось без моментов непонимания, обиды и даже раздражения. Не рассудить, кто был прав в каждом конкретном случае (ко многим эпизодам я буду не раз возвращаться), но при всем этом должен сказать, что и сейчас считаю правильным тот выбор. Рыжков был моим первым соратником в деле реформ, мы действовали тогда в одном ключе, и, что бы ни случилось потом, за это товарищество я останусь ему благодарен.

Следующей по значению кадровой проблемой стала смена первого секретаря МК, в просторечии — московского губернатора. Всем было очевидно: руководство столицы выдохлось, полагаться на его способность работать по-новому безрассудно. Москва, которую торжественно обещали превратить в «образцовый коммунистический город», переживала серьезные трудности с жильем и снабжением, падал ее производственный и интеллектуальный потенциал. Конечно, тогдашнее состояние столицы может считаться образцовым по сравнению с тем, во что превратили ее за два года своего правления наши демократы. Но все, как известно, познается в сравнении. Тогда мало кто сомневался в необходимости замены Гришина, хотя сам он думал по-другому и даже претендовал на более высокие посты. Человек крайне самоуверенный и болезненно властолюбивый, он не терпел вокруг себя сколько-нибудь ярких, самостоятельно мыслящих людей. Неудивительно, что в Московском комитете не оказалось фигуры, обоснованно претендующей на роль «первого», — пришлось искать ее на стороне. Так совпало, что одновременно надо было менять председателя Моссовета. В.Ф.Промыслов, занимавший этот пост на протяжении двух десятилетий, прослыл бездельником. Он умел и себя подать публике, и начальству «втереть очки», на том держался.

Отсюда начинается политическая карьера Ельцина, во всяком случае — столичный ее этап. Я уже упоминал о его назначении заведующим отделом строительства ЦК КПСС. Обычно претендентов на подобные роли искали среди секретарей, а среди них выбор на Бориса Николаевича пал не случайно. Он отвечал всем требованиям по анкетным данным: несколько лет руководил домостроительным комбинатом, работал заведующим строительным отделом обкома, а с 1976 года — первым секретарем Свердловского обкома.

Лично я знал его мало, а то, что знал, настораживало. В бытность мою секретарем ЦК проверялась работа свердловской парторганизации в области животноводства. Комиссия критически оценила деятельность обкома. Ельцин позвонил мне и попросил не вносить в ЦК подготовленную аналитическую записку, а направить ее в обком для обсуждения и принятия мер на месте. Тогда я курировал Секретариат ЦК и решил пойти навстречу свердловчанам: пусть разберутся сами, дело ведь не в том, чтобы устроить им разнос. Однако, вынеся записку формально на обсуждение, он не только не счел нужным ознакомить с ее содержанием участников пленума обкома, но, по сути дела, дезавуировал основные выводы комиссии. Присутствовавший на пленуме представитель ЦК Иван Капустян — человек прямой и твердый — взял слово, огласил для начала саму записку, а затем дал нелестную оценку поведению первого секретаря обкома.

Я тогда отметил для себя, что свердловский секретарь неадекватно реагирует на замечания в свой адрес. К этому прибавилось такое наблюдение: как-то в разгар дискуссии на сессии Верховного Совета Ельцин покинул зал, опираясь на чью-то руку. Многие заволновались — что произошло? Доброхоты успокоили: ничего, мол, особенного, подскочило давление. А земляки улыбались: с нашим первым случается, иной раз перехватит лишнего. Поскольку в памяти всплыли эти факты, я решил побеседовать с Рыжковым, он ведь в бытность руководителем Уралмаша был членом Свердловского обкома.

— Наберетесь вы с ним горя, — ответил Николай Иванович. — Я его знаю и не стал бы рекомендовать.

Это заявление усилило мои сомнения. Лигачев, ведавший кадрами, предложил:

— Давайте я съезжу в Свердловск, посмотрю на месте. Выехал, через несколько дней звонит:

— Я здесь пообщался, поговорил с людьми. Сложилось мнение, что Ельцин — тот человек, который нам нужен. Все есть — знания, характер. Масштабный работник, сумеет повести дело.

— Уверен, Егор Кузьмич?

— Да, без колебаний.

Так Ельцин оказался в ЦК. При его оформлении состоялась у нас короткая беседа, она мне не запомнилась. Работать начал он активно и на фоне предшественника выглядел неплохо. В то время пришлось повсюду «высматривать» людей деятельных, решительных, отзывчивых ко всему новому. Их в верхнем эшелоне, так сказать, поблизости, было не слишком много. Ельцин мне импонировал, и на июльском Пленуме я предложил избрать его секретарем ЦК. Не скрою, делал это, уже «примеривая» его на Москву.

22 декабря состоялось решение Политбюро рекомендовать Ельцина на должность первого секретаря МГК. На городской конференции он выступил с четко выраженным реформаторским замахом. Я поддержал критический пафос его доклада. Мы, правда, беспокоились, как пройдет тайное голосование, поскольку московский партактив был немало раздосадован тем, что не нашли достойного кандидата в столичной парторганизации, подыскали «варяга» со стороны. Но избрание прошло без помех. Ельцин и здесь энергично взялся за дело. Москвичам понравилась его требовательность к чиновникам различного ранга. И я считал такое решение о секретаре столичного горкома нашей удачей.

XXVII съезд КПСС

На рубеже 1985–1986 гг. был всецело занят подготовкой XXVII съезда партии, много размышлял о его «сверхзадаче». Прорыв, сделанный в марте — апреле, последовавшие за этим шаги во внутренней и внешней политике получили поддержку общества. Мои поездки по стране, встречи с руководителями Варшавского Договора, визит во Францию, переговоры с Рейганом, другими лидерами зарубежных стран поставили в повестку дня множество новых задач. В середине января 1986 года мы обнародовали программу разоружения к 2000 году. Теперь нужно было системно изложить и закрепить политический курс на перестройку, конкретизировать направления практической работы. Ну и, разумеется, принять новую программу; работу над ней завершили в октябре, и, рассмотрев на Пленуме ЦК, опубликовали для обсуждения.

По традиции генсек выступал на съездах с отчетным докладом. На сей раз решили назвать его политическим. Это позволяло отказаться от рутинного анализа проделанной работы, сосредоточиться на вопросах стратегического порядка.

К концу декабря материалы к докладу были подготовлены, и в самый канун Нового года я отправился на отдых в Пицунду. В это время у холодного, беспокойного моря своя суровая красота. Волны с грохотом разбиваются о камни, брызги, пена. Воздух настолько насыщен ионами, что кажется осязаемым, весомым, вдыхаешь его, как тонизирующий коктейль. Работается, скажу вам, в такой атмосфере превосходно.

Сразу после Нового года я пригласил в Пицунду Александра Яковлева и Валерия Болдина. В дополнение к материалам рабочей группы они привезли проблемные разработки, представленные по моей просьбе академическими институтами. В маленьком домике, стоящем на берегу моря, были вновь перечитаны, обдуманы, обсуждены все положения доклада. Делались первые попытки продвинуться к новым оценкам и выводам.

Принципиальное значение имел вывод доклада о взаимосвязанности, взаимозависимости, целостности мира, оказавший огромное воздействие на нашу собственную и мировую политику. В самом деле, признав его правильность, нельзя не признать абсурдным и раскол мира на противостоящие блоки. Так, в докладе появляются записи: «Политика тотального противоборства, военной конфронтации не имеет будущего». «Не только сама ядерная война, но и подготовка к ней, то есть гонка вооружений, стремление к военному превосходству объективно не могут принести политического выигрыша никому». Выиграть «гонку вооружений, как и саму ядерную войну, уже нельзя», надо идти по пути сотрудничества «ради создания всеобъемлющей системы международной безопасности». А в таком случае и сама «задача обеспечения безопасности предстает как задача политическая, и решить ее можно лишь политическими средствами».

Преобразование общества связывалось с реализацией курса на ускорение социально-экономического развития страны, взятого на апрельском Пленуме. Речь шла не о революции, а именно о совершенствовании системы. Тогда мы верили в такую возможность. Так истосковались по свободе, что думали: дай только обществу приток кислорода — оно воспрянет. И саму свободу толковали широко, включая действительную, а не декларативную передачу земли крестьянам и фабрик рабочим, простор предпринимательству, изменение инвестиционной и структурной политики, приоритетное развитие социальной сферы. Давали себе отчет — хотя еще не слишком конкретно формулировали эту мысль — о необходимости демократизации общества и государства, развития народного самоуправления.

Прожив почти год после апрельского поворота, мы видели, что политика перестройки наталкивается на большие препятствия, а многими воспринимается как очередная кампания, которая вот-вот выдохнется. Нужно было устранить подобные сомнения, убедить людей в необходимости взятого курса. Так появилась в докладе тема гласности. «Без гласности нет и не может быть демократии». «Надо сделать гласность безотказно действующей системой. Она нужна в центре, но не менее, а, может, даже более нужна на местах, где живет и работает человек». Сейчас подобные «заклинания» воспринимаются вроде банально, но* в то время это были принципиально новые политические установки, сыгравшие огромную роль в пробуждении общественного мнения и активности. Впрочем, гласность остается не менее актуальной и теперь.