Жизнь и судьба Федора Соймонова

Михаил же Голицын, вкусивший европейской цивилизации, страдал от унижения. Но страдал молча. К описываемому времени ему было уже к пятидесяти. Робкий и неуклюжий, он постоянно служил мишенью для злых шуток как со стороны придворных, так и своих товарищей-шутов и других приживальцев. Однажды жарким летом в Петергофе, испивши квасу, императрица вылила остатки из бокала ему на голову. Князь Куракин и другие громкими возгласами приветствовали поступок государыни, объявив его новым крещением. И, вспомнив, что мать шута была урожденная Квашнина, тут же нарекли его «Квасником». С той поры вслед за достоинством князь Михаил потерял и родовое имя.

К сороковому году от постоянного унижения, от побоев Квасник совсем опустился. Он надел на себя личину полного идиота, решив не противоречить никому и ни в чем. Не возражал он и против женитьбы на Бужениновой. Согласно гыкал и делал непристойные жесты в ответ на похабные намеки вельмож о подробностях супружеской жизни с «дикой калмычкой». Он был готов на все, лишь бы не били, не пинали, не щипали до синяков и крови, не выдирали последние клочья серых седых волос из плешивой головы... Квасник боялся боли.

Почему Бирон так стремился унизить шута? Куда, кажется, больше? За что он питал к несчастному Кваснику столь сильное злопамятство, — неужто только за его принадлежность к могучему некогда клану его, Бироновых, обидчиков Голицыных? Так ведь не тишайший же Михайла Алексеевич их причина... Скорее всего, такая постановка вопроса неправильна.

Ненависть — сильное чувство. И способны на него натуры тоже сильные, глубокие и страстные, с богатым внутренним миром. Разве таков был герцог Курляндский? По характеристикам современников, он в общем ведь довольно прост, даже примитивен — не в смысле необразованности, а, скорее, недостаточной развитости натуры, мелкости мыслей и взглядов. Может ли человек с развитым чувством собственного достоинства, — а это условие необходимое, чтобы быть личностью, — довольствоваться ролью альковного правителя? Оказавшись «в случае», Бирон понимает незаслуженность своего общественного положения, его непрочность. Постоянное опасение за собственную судьбу вырабатывает в таких людях известную хитрость, ловкость, умение ориентироваться в мире узких, частных интересов, карьеристских происков и дворцовых интриг. Чаще всего они не злы и не добры. Главное качество их характера — подозрительность, которая может перейти в хроническую паранойю, может быть, и незаметную для окружающих на фоне общего климата преследований и подавления настоящих и мнимых противников. Зложелательство таких людей вполне может являться отнюдь не природным качеством их души. Скорее, это оборонительная функция разума, средство самозащиты. И проявляются чаще всего эти черты в тех, кого вынесла судьба за пределы допустимого, по разуму ли их, по душевным ли свойствам. Не исключено, что, верни та же судьба этого человека на свой уровень, и — куда что подевается? Ни злорадства, ни злонравия. Совсем другая персона...

Судьба клана Голицыных при Анне Иоанновне была трагической. В 1730 году князю Дмитрию Михайловичу шел шестьдесят восьмой год. Утомленный полувековой царской службой, отпросился он на покой в подмосковное свое село Архангельское и там часто болел. Однако страх перед силою старого русского аристократического семейства был так силен у «новых» — у Остермана, вошедшего в полную силу, у Волынского, еще входящего и потому особенно жадного и завистливого до всего, что вскоре нарядилось следствие против старого князя Голицына. Кем нарядилось — никто и не ведал. А невидимые руки дергали и дергали за ниточки, пока не подписали двадцать «лучших» людей государства, из которых многие сочувствовали идеям князя и к нему относились с уважением, смертного ему приговора.

Милостивая государыня заменила смертную казнь заточением в Шлиссельбурге. Только не долго длилось оное. Сломленный болезнями и обрушившимся горем, уже через три месяца с небольшим он скончался. Прах его был предан земле в ограде шлиссельбургской Благовещенской церкви. На могиле этого выдающегося деятеля эпохи, хотя, конечно, далеко и не безупречного сына своего «опасного и суетного времени», была положена простая каменная доска с надписью: «На сем месте погребено тело князя Дмитрия Михайловича Голицына, в лето от рождества Христова 1737, месяца Апреля 14 дня, в четверток светлыя недели, поживе от рождения своего 74 года, преставися».

Нет давно в Шлиссельбурге Благовещенской церкви, нет, естественно, и каменной доски с надписью. Но это не основание для беспамятства. Помолчим немного, читатель, задумавшись над трудной и часто горестной судьбою тех, кто жил до нас, имел идеи и думал не только о себе...

Глава тринадцатая

1

Долго в ту ночь не заснуть было вице-адмиралу. Жарко дышала жена рядом, доверчиво уткнувшись ему в плечо, разметав по подушке пушистые волосы. А он все глядел куда-то незрячими в темноте глазами и думал, думал... Обрывки разных мыслей бестолково толпились в голове, как гости на маскараде, прятали истинную суть свою за масками. При этом одни вспыхивали и тут же погасали, как потешные фейерверочные огни, другие — кружились, время от времени возвращаясь и снова ускользая... И за всеми за ними стояла толстая, неуклюжая фигура Квасника в голубом придворном кафтане и с синей епанчою на плечах. «Легко сказать — уехать, куда и как? А семья, а дела?..»

Воротясь из инспекции по Кронштадту, куда по сенатскому указу ездил обще с капитан-командором Вильбоа и капитаном Калмыковым, Соймонов подал в декабре обширный рапорт... В журнале Адмиралтейств-коллегии сохранилась о том запись:

«19 декабря (№ 5965). Слушав генерал-кригс-комисара Соймонова рапорт, что по должности его в Кронштадте морским, артиллерийским и адмиралтейским служителям им генерал-кригс-комисаром и за болезнию его советником Шепотевым смотр учинен, а сколько каких рангов служителей при том смотре явилось приобщена табель; при том же приобщен экстракт состоящий в десяти пунктах, какие в бытность его в Кронштадте усмотрены противные портному регламенту не только непорядочные, но и казне убыточные поступки...»

И дальше идет запись постановления в десяти пунктах по существу рапорта.

Надобно было проследить, чтобы решение сие не повисло в воздухе, как дым в штиле. Само по себе ничего не делается. Где тут думать об отлучке? Вот еще и с господином генерал-лейтенантом бароном фон Люберасом о встрече. договорено. Господин барон знатно дело инженерное и фортификационное знать изволит. А по Кронштадту по сей части сколько работы... Он усмехнулся во тьме, вспомнив, какой переполох поднялся в столице о прошлом годе, когда неожиданно вблизи императорского Зимнего дома, в самом центре Петербурга, появился вдруг большой торговый шведский корабль. Миновав в тумане Кронштадт, шутник шкипер ввел его в Малую Невку и, не замеченный никем, прошел до главного фарватера... Оттого и потребовал правительствующий Сенат освидетельствовать «в гаванях и в цитадели и у Кроншлота, також и по другую сторону Кронштадта в выборгской стороне от острова и до выборгского берега фарватеров, в какой они ныне глубине состоят и о взятии планов и о прочем...». Вздохнул Федор Иванович — вот эта работа по душе, по сердцу, куда ему в интриги набольших вельмож соваться?.. И еще вспомнилось ему одно летнее происшествие, когда прибыл в июле из Петергофа от императрицы на шлюпке курьер с известием, что на море невдали от резиденции появилась французская эскадра. В сонном по мирному времени Кронштадте толь великое смятение учинилось, что без жертв не обошлось. И по тому поводу получил граф Головин именной указ за подписью государыни «О принятии мер к водворению спокойствия в Кронштадте, в виду напрасной тревоги, поднятой там в отсутствие графа при появлении на рейде неизвестных судов, принятых за французскую эскадру». А были те корабли свои, вернувшиеся из похода, о коем никто извещен не был... Нет порядка в Адмиралтействе, никакого нет порядка. О том сколько раз уже было и на заседании коллегии говорено, и с Артемием Петровичем, господином кабинет-министром Волынским. Тот слушал о делах всегда со вниманием, утешал:

— Погоди, Федор Иванович, вот свалим аглинского любезника с копыток, из президентского кресла вытряхнем графа, наведешь порядок. Сам наведешь...

Сладко от этих слов ныло сердце. Забрасывались работы для науки, пылилась карта Белого моря, которую составлял последнее время, лежали неубранными дневники, по которым сочинял статью для «Санктпетербургских ведомостей» о бакинском крае, о нефти и о «куриозных» огнях, вечно горящих из земли...

Мог бы он, конечно, уехать хоть завтра в Кронштадт. Но что толку, слишком близко. Мог бы, пожалуй, податься в Астрахань, там тоже накопилось дел невпроворот. Но и в Астрахань путь для царских курьеров накатан. Кто-то из Долгоруких уже был назначен в губернаторы астраханские... А вместо губернаторского дворца у Пречистенских ворот крепости астраханской угодил на новгородскую плаху. Федора передернуло. Дарья Ивановна, пробормотав что-то во сне, положила ему на грудь мягкую руку. «Ну куды, куды от них убересся? А что с фамилией без меня станет?..» И хотя он понимал, что и с ним и без него, в случае опалы, им будет одинаково, вместе было бы поспокойнее. Мысли его перекинулись на заботы текущие. Вспомнил указ от 7 марта, посланный капитан-командору Берингу, с предписанием, сдав дела и поручив команду над Камчатской экспедицией капитану Шпанбергу, ехать незамедлительно в столицу. Он сам отобрал в нарочные расторопного лейб-гвардии каптенармуса Аврама Друкорта, отличавшегося умением справляться со строптивыми ямщиками дальних перегонов, проследил за тем, как тот, получив прогонные, упаковал в кожаную сумку запечатанные пакеты с указом, письмом и его, соймоновской инструкцией... Инструкция... Все ли он предусмотрел, не обидится ли самолюбивый Мартын Петрович Шпанберг на указания о неточности и худом исполнении чертежей и карт?

В этой же инструкции Федор Иванович написал и примерный маршрут для новых вояжей. Указ недвусмысленно требовал от нового начальника, чтобы нынешней же весною капитан Чириков со штурманом Ендогуровым на двух пакетботах шли отыскивать путь к американскому берегу, а сам Шпанберг с Вальтоном и Чихачевым уже проторенным путем отправлялись к Японии. Наладить «с ними, японцами, соседственную дружбу и для ползы обоих государств коммерцию свести, из чего обоих сторон подданным может произойти немалая прибыль». Именно так он и написал в инструкции, повелев запастись сукном, парчой, бисером, корольками и продавать их японцам «без превышения настоящей цены», а старшин одаривать, чтобы «приохотить и к болшему впредь привозу оных к им из России». Дальше он требовал от Шпанберга, чтобы тот население всех новооткрытых островов приглашал в русское подданство, ежели они не подвластны Японии. А ясак при сем не брать и товары только покупать и обменивать, но не брать даром...

И вдруг, оборвав привычный ход размышлений, все смешала и перебила мысль: что он думает, о чем рассуждает, когда не знает даже, где застанет его грядущее утро — в доме ль, в крепости?.. А может, даст Бог — пронесет?.. Великая спасительная надежда на русский «авось», как фатальное выражение надежды, что все сбудется, станется само собою, обойдется. Как она успокаивает, когда надеяться уже не на что, и сколько мы теряем от этой языческой надежды на «авось, небось, да третий как-нибудь...».