Жизнь и судьба Федора Соймонова

На очередном докладе по кабинетским делам императрица спросила Волынского:

— Ты кого именно изволил описать в доношении?

Артемий Петрович ждал этого вопроса и уже не раз думал над тем, что и как на него ответить...

— Куракина и Головина, ваше императорское величество... А паче всего Остермана, да токмо говорить о том не смею...

Анна помолчала. Отвернулась и поглядела в окно. А потом произнесла недовольным тоном:

— Одначе ты нам советы подаешь, как будто молодых лет государю.

Чуткий кабинет-министр всполошился. Обостренным чувством опытного придворного он понял, что допустил ошибку и вызвал недовольство и раздражение повелительницы. Он вдруг растерялся и стал просить государыню не отдавать более никому его доношение, кроме князя Черкасского... А когда несколько дней спустя толстый и одышливый князь сообщил ему, что императрица, отзываясь о его записке, сказала: «Знатно взял он то из книги Макиавеллевой...», совсем пал духом. Чтение книг Макиавелли, Бокалини и особенно Юста Липсия, который в своем сочинении «Политические учения» разоблачал «нравственный и политический разврат эпохи Римской империи и современного Липсию общества», не поошрялось. Очень уж прозрачны были аналогии.

Федор Иванович подумал, что ему тоже неплохо бы отвезти в академическую библиотеку взятые там книги, в том числе и Макиавеллия... Да и деньги в лавку книжную надо бы отдать. Поди накопилось на нем рублей с сорок... В кружок Волынского входили завзятые книжники, обладатели прекрасных по своему времени библиотек.

Говаривали, будто граф Остерман был сильно задет словами о «закрытых политиках, производящих себя дьявольскими каналами под политической епанчой...»

Герцог стал избегать Артемия Петровича. Недовольство государыни и высших персон, будто вихрем, разогнало льстецов, которые комариною тучею вились вокруг всесильного кабинет-министра. Среди придворных поползли слухи, что-де «не по уму взял» Волынский и «планида его вот-вот закатится»...

Зашевелились мелкие недоброжелатели, обиженные и обойденные. В канцелярии стали поступать челобитные. Писали кто раньше и пикнуть не смел, не то чтобы пожаловаться в голос или того паче письменную жалобу подать.

Артемий Петрович сперва приуныл, потом испугался, потерял голову. Сел писать новое доношение — бестолковое, покаянное, но одумался и изорвал. Перебирая свой архив, перечитал письмо Бирона двухлетней давности, в бытность его на Украине в Немирове:

«В одном письме вашего превосходительства, — писал фаворит, — упоминать изволите, что некоторые люди в отсутствии вашем стараютца кридит ваш у ея императорского величества нарушить и вас повредить. Я истинно могу вам донести, что ничего по сие время о том не слыхал и таких людей не знаю, а хотя б кто и отважился вас при ея императорским величеством оклеветать, то сами вы известны, что ее величество по своему великодушию и правдолюбию никаким не основательным и от одной ненависти происходящим внушениям верить не изволит, в чем ваше превосходительство благонадежны быть можете... Октября 3 дня 1737 года».

— Господи, где те времена?.. — жаловался он своим партизанам. — Что за беспокойная, что за вредительная жизнь, хуже пса последнего. Приманят куском, то надобно ласкаться, а как не с той стороны станешь, то и хлыста отведаешь. То ли, как польские сенаторы живут, ни на что не смотрят, и им все даром... Нет! Польскому шляхтичу и сам король не смеет ничего сделать. А у нас — всего бойся...

Шло время, и никаких особых ожидаемых последствий доношение не имело. Остерман и Миних занимались турецкими делами и улаживанием последствий неуклюжего политического убийства шведского майора Цынклера, вызвавшего бурю негодования в Стокгольме. Курляндский герцог совещался с придворным банкиром Липпманом, задумавшим новую аферу. Императрица скучала. Предстоял осенний переезд в столицу, а это всегда ее раздражало.

Надо сказать, что действительно в те времена эти переезды были подобны пожарам. Везли за собой все — мебель, посуду, белье... Обоз от заставы Санкт-Петербурга растягивался до Петергофа. В дороге многое ломалось, что-то крали, что-то теряли. Анна, находясь в критическом для женщины возрасте, все время была на грани истерики, превращая и без того нелегкую придворную жизнь в настоящий ад. Все ее выводило из равновесия, она то кричала и топала ногами, то безутешно плакала, то капризничала. А главное — скучала. Придворные с ног сбивались, придумывая новые забавы. Всего хватало не надолго...

В этой обстановке о доношении Волынского все будто забыли. И постепенно Артемий Петрович, распрямившись, снова стал самовластно распоряжаться в Кабинете. Еще больше принялся теснить и преследовать своих врагов. Еще более заносчиво и неосторожно стал вести себя в среде придворных, не обращая внимания ни на злобное шипение, ни на мелкие выпады. А тут еще приключился уже описанный выше случай, позволивший ему окончательно воспрянуть духом и окрылиться, когда получил он всемилостивейшее приказание устроить свадьбу в Ледяных палатах... И ведь устроил! Так-то устроил, как никому другому и в голову не придет. Вот только дурак Тредиаковский некстати под руку подвернулся. Ну, да это пустое...

Ах, как он ошибался, Артемий Петрович Волынский, как ошибался! Что бы вспомнить урок Долгоруких, в искоренении которых сам же принимал самое деятельное участие, вспомнить судьбу Голицына-князя, к делу которого тоже он руку приложил и Соймонова в состав судной комиссии написал. Там ведь тоже с малого начиналось. Каждый неправедный суд с заранее приуготованным концом в малом свое початие имеет. Неужто не знал он сего?..

Глава четырнадцатая

1

Обманный месяц апрель на Руси. В стародавние годы звался он «пролетником» и считался вторым месяцем года. При установлении сентябрьского новолетья стал восьмым по счету, а с указа блаженной памяти государя Петра Великого от одна тысяча семисотого года пришлось апрелю еще раз поменять место и стать четвертым в шеренге двенадцати братьев-месяцев.

Повсеместно считается, что апрель начинает весну необлыжную. По народному поверью, в это время начинает преть земля, готовится к главному своему делу — к рожению всего живого. Зиме — седой немочи приходит конец. Впрочем, апрель — месяц ожиданий более для женского полу, недаром говорит народная мудрость: «Апрель сипит да дует, бабе тепло сулит, а мужик глядит, что будет...» Не оттого ли и начало апреля, первый его день, посвященный великой блуднице Марии Египетской, покаявшейся у креста Господня и ставшей девой праведной, слывет в народе-насмешнике днем всяческого обмана. «Первого апреля не солгать, так когда же и время для того потом выберешь?» Да и зовется сей день памяти преподобной святой, прожившей после покаяния сорок семь лет во пустыне иорданской, как-то вовсе легкомысленно — «Марья — заиграй овражки».

В 1740 году, являющемся главной вехой нашего повествования, начало пролетнего месяца пришлось на Страстную неделю. И с самого понедельника принялась северная столица, город, скажем между нами, вовсе не православного толка, мыться-чиститься-снаряжаться, готовиться к светлому празднику. Тут дел бабам невпроворот: только отмели, отчистили избы от накопившегося за зиму сора, пора готовить «соченое молоко», во вторник скотину поить. А легко ли в голодную вешнюю пору наскрести по сусекам конопляного да льняного семени, чтобы натолочь, приготовить пойло, заговорить, спрятать от мужского сглазу. Потому как попадется «лекарство» мужику на глаза — толку не будет... На ранней зорьке до восхода несут бабы приготовленное снадобье в хлевы да глядят — пьет ли худоба, нет ли порчи?

Во середу принято обливать скотину теплою водою, таянной из снега и посоленной прошлогодней четверговой солью. На весь предбудущий год должно охранить сие действо скотину от всякого «напуска».

Чем дальше катится Страстная неделя, чем меньше дней остается перед Светлым воскресением, тем больше надо успеть сделать. В Великий Четверг старики и старухи пережигают соль в печах. Потом ее целый год хранят в узелках за божницами, как панацею от всякого лиха. Они же, старые люди, советуют в четверг первый раз подстригать волосы годовалому младенцу, а девушкам подрезать концы кос, чтобы росли долгими да густыми...