Жизнь и судьба Федора Соймонова

Мы называем наших людей коллективистами. И считаем, что коллективизм — основной нравственный принцип общественного бытия. А точно ли мы представляем себе, что он заключается в простой формуле, которая провозглашалась еще в «Одиссее» и «Махабхарате», которую не трудно прочитать в Библии: «Не делай другому того, чего не желаешь себе». В средние века христианский теолог Августин Блаженный (354—430 гг.) пытался возвести это правило в ключевой принцип теологической морали. Немало обращались к нему и в этике Нового времени. В конце избранного мною восемнадцатого столетия этот принцип получил название «золотого правила»...

Не удивительно ли, что великие законы морали и нравственности, в отличие, например, от физических законов, люди знали уже с глубокой древности. И тем не менее в создании атомной бомбы и ракет мы преуспели куда больше, нежели в культивировании взаимного дружелюбия или хотя бы в усвоении правил приличного поведения.

Мы сегодня задаем себе вопрос: кто виноват? В разрушении ли национальной культуры, в уничтожении ли крестьянства, или в мрачных 1929, 1934, 1937, 1951, 1968... годах?.. Кто?..

Ах, как все было бы просто, если бы можно было удовлетвориться ответом, что во всем случившемся виноват кто-то один, вот он — имярек! Пусть — Сталин. Или Сталин с Берией, Ежов, Абакумов, Мехлис. Пусть ближе: Брежнев, конечно, Суслов, Щелоков, высокопоставленное ворье из республик, из Москвы и Ленинграда... Пусть сто, пусть тысяча, но конкретных, с именами... Не для того, чтобы мстить. Мертвые сраму не имут. А чтобы знать: были и есть выродки, выродки! А не мы с вами — не мы все!

До чего мы с вами дошли — односельчане поджигают дома соседей своих, нажившихся на семейном подряде. А когда судья задает вопрос поджигателям: «А почему бы вам самим не взять такой же подряд, чтобы так же зарабатывать?» — то в ответ: «Больно надо, этакая-то каторга...» — «Так за что же вы разоряете тех, кто добровольно идет на такую-то каторгу?» — «А чтоб не высовывались, чтобы были как все...»

Да разве только на селе? В России и сел-то — раз-два и обчелся. На передовом заводе рабочие в массе ненавидят новаторов. В НИИ неспособные и ленивые сплачиваются и при полной поддержке начальства выживают талантливого инженера, научного работника. Сколько ярких музыкантов, художников, танцоров, владеющих международным языком нот, цвета и движения, уехали за рубеж. Сколько писателей, философов и ученых... Почему? «А чтоб не высовывались!»

Братья! Сограждане!.. Пусть высовываются! И чем больше, тем лучше. Нет другой страны, другой державы, столь же богатой талантами, как Россия. Но нет и другого государства, где бы так мало ценились таланты. Всеми — серостью наверху и серостью внизу.

Так кто же виноват в наших бедах? Кто должен каяться? Нам надо обязательно понять это, всем понять. Потому что — не поймем — все вернется на круги своя.

5

Соймонов тяжело переживал свои допросные речи. Он совершенно не умел ни лгать, ни изворачиваться. Это было противно его натуре. Он прямо отвечал на коварно поставленные вопросы, хотя и понимал, что тем самым роет себе же могилу.

Пожалуй, меньше других говорили на допросах Хрущов и Гладков. По неизвестным причинам в деле Волынского, хранящемся в архиве, показания Хрущова вообще отсутствуют. Но и по свидетельствам других, вел себя Андрей Федорович перед следователями весьма осторожно.

Секретарь же Волынского Василий Гладков «соглашался с показаниями Кубанца на счет взяток, употребления казенных денег, людей и протчаго, но уверял, что не знает ни о каких клятвопреступнических делах Волынского и что тот ему никаких намерений своих не сообщал, ибо с канцелярскими служителями в рассуждения не входил и мало что не всеми мерзил; он же, Гладков, был у него в непрестанных публичных ругательствах».

Восемнадцатого мая, в субботу, императрица слушала общий по сему делу доклад и изволила рассудить, что Хрущова и Гладкова следует подвергнуть розыску, а еще допросить больную дочь Волынского о письмах, кои он приказал ей сжечь.

Девятнадцатого мая, в воскресенье, Хрущова и Гладкова привели в застенок, под пыточную башню. Из документов можно заключить, что под кнутом Хрущов объявил: 1. Волынский действительно причитал себя свойством к императорской фамилии. 2. Хвастался, якобы имеет довольно ума, чтобы самому править государством. 3. Имел намерение напечатать свою родословную и разослать ее как по России, так и за границу. 4. Питал замысел сделаться чрез возмущение государем... Таким образом, вся его осторожность на предварительном следствии пошла прахом... Гладков же и с пытки после десяти ударов кнутом не сказал ничего особо нового.

Двадцатого мая призванный вновь на допрос Волынский по-прежнему то признавал, то отказывался от возводимых на него обвинений, говорил, что соглашался, боясь розыска. При этом он не упускал случая задеть недругов своих. Так, среди слез и признаний он показал, что слышал, как граф Головин осуждал решение императрицы объявить наследником того, кто родится у Анны Леопольдовны, называя это «диким делом, какого еще в государстве не было»...

По-видимому, это опасное для адмирала признание было ему доведено, потому что в тот же день вечером граф Николай Федорович подал императрице свою челобитную... А поскольку, несмотря на прошедшие годы, бумага сия сохранилась в архивах, где ее и разыскали первые исследователи «дела Волынского», я рискну вынести ее текст в отдельное «Прибавление». Делаю я это не только для того, чтобы лишний раз подчеркнуть характер придворной камарильи в годы правления Анны Иоанновны, но и просто потому, что она имеет самое непосредственное касательство не только к Волынскому, но и к нашему герою.

6 Прибавление. ДОНОСЧИКУ — ПЕРВЫЙ КНУТ...

В «Толковом словаре» Владимира Ивановича Даля под словом «донашивать» — множество значений. В середине столбца — жирным курсивом «донос», а дальше, как и полагается, следует пояснение: «донос, довод на кого, не жалоба на себя, а объявление о каких-либо незаконных поступках другаго; извет...».

Нет на свете более гадостного занятия, нежели доносительство, давний человеческий грех. Помните, еще в «Десятисловии» — в заповедях Моисеевых, насчитывающих более трех тысячелетий от роду, говорилось: «не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего». Как же могли мы, люди, так запамятовать, что по изветам нашим в лагерях и в застенках оказалась чуть не четверть населения России?..

Ныне мы охотно говорим о жертвах, говорим о судьях неправедных, но молчим пока о доводчиках. А сколько их — профессионалов и любителей — ходит промеж нас?.. Многие ли удержатся от извета, ежели выпадет случай?..

Адмирал Николай Федорович Головин в истории российской фигура заметная. Он и для морских забот государственных порадел немало, и чрезвычайным посланником при важном в ту пору шведском дворе был, и в Адмиралтейской коллегии президентствовал, а также в 1742—1743 годах командовал Балтийским флотом... Вполне достойный деятель государственного масштаба, смеющий претендовать на добрую память потомков. Даже взятки не умалили бы его вельможных достоинств, ведь кто не брал-то? Но осталась в архивах одна бумага, подписанная именем Николая Федоровича, графа и кавалера. Адресована оная государыне императрице и содержит в себе... Впрочем, не стану я пересказывать ее содержание, — приведу полностью. Кто захочет — прочтет. А не захочет — взглянет в конец, на дату, да сопоставит с вышеописанными событиями и все сам поймет. Итак: