Жизнь и судьба Федора Соймонова

Первыми попали под неумолимую руку Тайной розыскной канцелярии Долгорукие. За ними — Голицыны и другие помельче. Да все-то дела начинались с малости. А коготок увяз — и всей птичке пропасть...

13 Прибавление. КТО ЕСТЬ КТО? ОСТЕРМАН ГЕНРИХ ИОГАНН

Он родился в 1686 году в небольшом местечке Бокуп в Вестфалии. Отец Генриха Иоганна, местный пастор, сам подготовил сына в университет и проводил в Йену. Но долго учиться молодому Остерману не пришлось. Легенды говорят о какой-то студенческой ссоре, закончившейся запрещенной дуэлью, и Генрих Иоганн бежит из Йены в Амстердам. Там он поступает на службу к Корнелию Крюйсу — вице-адмиралу русского флота, выполнявшему поручения царя Петра, и в 1704 году переезжает в Россию. Здесь, в отличие от других иноземцев, Остерман в короткое время и в совершенстве изучает русский язык настолько, что своими переводами документов обращает на себя внимание царя. И тот определяет его в посольский приказ.

В 1710 году Остерман — секретарь посольского приказа, сопровождает Петра в неудачном Прутском походе.

В 1713-м — участвует в переговорах со шведскими уполномоченными, а в 1721-м — вместе с Брюсом заключает долгожданный Ништадтский мир, за что царь возводит его в баронское достоинство, награждает деньгами и поместьями. Чтобы закрепить Остермана за Россией, Петр решает женить его на русской аристократке. И сватает за него Марфу Стрешневу, которая приходится родственницей царской фамилии. Женившись, Остерман умудряется не изменить вероисповедания и остается лютеранином.

В 1723 году его усилиями Россия заключает выгодный торговый договор с Персией, что доставляет Остерману звание вице-президента Коллегии иностранных дел. Прозванный в шутку с легкой руки царицы Прасковьи «Андреем Ивановичем», он оставляет за собой это имя. Остерман — постоянный советник Петра и в делах внутренней политики. Участвует в составлении «Табели о рангах», в преобразовании Иностранной коллегии, уточняет и разрабатывает многие другие нововведения. В последние годы Петр был недоволен Шафировым из-за его вражды с Головкиным в связи с плохо скрытым желанием занять место канцлера. Но чем сильнее умалялось значение вице-канцлера, тем сильнее возвышался Остерман, его правая рука...

После смерти Петра многим казалось, что авторитет Остермана пошел на убыль, «но это, — пишет историк Соловьев, — не надолго. Без Остермана было трудно. Юные широкие натуры русских людей, оставленных России Петром, были мало склонны к постоянному усидчивому труду, к соображению, изучению всех подробностей дела, чем особенно отличался немец Остерман, имевший также важное преимущество в образовании своем, в знании немецкого, французского, итальянского, усвоивший себе и язык русский. И вот при каждом важном, запутанном деле барон Андрей Иванович необходим, ибо никто не сумеет так изучить дело, так изложить его, и барон Андрей Иванович идет все дальше и дальше; его пропускают, тем более что он не опасен, не беспокоен, он один, он не добивается исключительного господства: где ему? он такой тихий, робкий, сейчас и уйдет, скроется, заболеет, он ни во что не вмешивается, а между тем он везде, без него пусто, неловко, нельзя начать никакого дела; все спрашивают: где Андрей Иванович? Для министров иностранных это человек важный и опасный: он при обсуждении дела не закричит, как неистовый Ягужинский, но тихонько укажет на такую «конъюнктуру», что испортит все дело. 24 ноября 1725 года, в день именин императрицы Остерман был сделан вице-канцлером». Прекрасно написанная характеристика. Грешно не отдать должное удивительному литературному таланту историка.

Фигура Остермана была совершенно непонятна и чужда русскому придворному окружению. Непонятна была его крайняя осторожность, подозрительность и недоверчивость ко всем, даже самым близким людям. Имея острый, сметливый ум, он усвоил непривычные русским манеры: умел ловко притворяться больным и немощным, легко при случае пускал слезу и умилялся по любому поводу, одновременно придумывая собеседнику коварную ловушку. Одерживая верх над простодушными, он торжествовал внутренне, никогда не показывая своего превосходства, проявляя скорее льстивость в отношениях. И тем не менее ко всем русским без исключения он в глубине души относился свысока. Работая много лет с посольскими делами, он усвоил себе манеру такого туманного способа выражения мыслей, что лишь очень немногие могли похвастаться, что понимают его речи полностью. Каждое его высказывание, каждое письмо могли быть при желании истолкованы в противоположных смыслах. Пожалуй, главным его качеством было трудолюбие. Чуждый русской культуре, несмотря на семейные связи, он любил только свою работу, только ею интересовался: Андрей Иванович не был корыстолюбив, не крал и не мздоимствовал, не копил богатств неправедным путем. Россия была для него лишь ареной для непонятного окружающим честолюбия. И, наверное, точно так же он трудился бы в любой другой стране. Но работником он был отменным.

После смерти Екатерины — он на стороне Меншикова и из рук последнего получает звание «воспитателя» юного императора Петра Второго. И притом едва ли не он последним и подтолкнул светлейшего к опале. В кабинете Голицыных и Долгоруких Остерман всячески демонстрирует свою преданность аристократам, но тем не менее уклоняется от подписания кондиций, ограничивающих самодержавную власть. И, как только чаша весов начинает склоняться в сторону монархически настроенных лидеров дворянства, предает «верховников» и становится первым советчиком будущей императрицы.

В 1730 году Анна возводит его в графское достоинство. Бирон ценит его, но не любит и пытается разными путями уравновесить влияние Остермана на деятельность Кабинета. Одною из таких попыток явилось назначение Волынского кабинет-министром в 1738 году, и позднее сам фаворит оказался орудием возмездия Остермана, убравшего со своего пути неудобного ему вельможу.

Современники не расходятся в своих оценках Андрея Ивановича. Так, дюк Лирийский в своих «Записках» отмечает: «...Он имел все нужные способности, чтобы быть хорошим министром, и удивительную деятельность. Он истинно желал блага Русской земле, но был коварен в высочайшей степени, и религии в нем было мало, или лучше, никакой; был очень скуп, но не любил взяток. В величайшей степени обладал искусством притворяться и с такою ловкостию умел придавать лоск истины самой явной лже, что мог бы провести хитрейших людей. Словом, это был великий министр, но поелику он был чужеземец, то немногие из русских людей любили его, и потому несколько раз был он близок к падению, однако же всегда умел выпутываться из сетей...» Клавдий Рондо писал об Остермане: «...Он имеет хорошие познания в новейших языках, но плохо знает латинский. Никак нельзя отнять у него ума и ловкости, но он преисполнен изворотливости и лукавства, лжив и обманчив; в обращении угодлив и вкрадчив; принимает личину чистосердечия и низкопоклонения; это качество считается вернейшим залогом успеха у русских, а он превосходит в нем даже русских. Он любит пожить (He is a bon-vivant — кутила, весельчак), довольно щедр, но неблагодарен».

Наверное, было бы неправильно отрицать, что многолетняя деятельность Остермана принесла немало пользы империи как в ее внутренней, так и во внешней политике. Но большинство конкретных преобразований, с которыми связано его имя, были подготовлены самим ходом исторического развития страны и предложены другими. Он же был лишь хорошим исполнителем.

Исполнительность — прекрасное качество. Оно необходимо на всех ступенях административного управления государством. Это как абсолютное знание ремесла, без которого не бывает таланта. Если художник не умеет смешивать краски и держать кисть в руках, вряд ли он напишет гениальное произведение. Выдающийся изобретатель должен знать законы механики или электротехники и уметь чинить пробки. Но абсолютное знание ремесла не гарантирует гениальности. И лишь на фоне общей несобранности, непрофессионализма, корыстолюбия и воровства совсем обычные качества ремесленника, которые должны быть правилом, возводятся в превосходные степени. К сожалению, в нашей стране это делалось и делается довольно часто.

14

Федор вспомнил, как осенью того же 1730 года, уже после счастливого вступления государыни на самодержавный престол, пришел к нему, размешивая ботфортами московскую октябрьскую грязь, лейб-гвардии Преображенского полка сержант Коростылев с запечатанным пакетом. Пока продрогший посланец отогревался в людской избе, Соймонов сломал печать и вынул указ. А в указе том велено было явиться ему, флота капитану Федору Соймонову, не мешкая, к господину генерал-прокурору, графу и кавалеру Ягужинскому Павлу Ивановичу...

Вздохнул капитан. Видно, кончился его отпуск. Да то, может, и неплохо. Что-то стало ему последнее время душновато в родных палатах без соленого морского ветра, без натужного гудения парусов и скрипа канатов просмоленных, захватанных матросскими руками... Позже, в своих записках, он сам признается: «...а чтобы оставить морскую корабельную службу, по совести, ни на мысль мою не приходило...»

Тогда же и собрался. Взошел в угловую горницу, где у колыбели первенца-сына сидела жена, перекрестил обоих, сказал, что уходит. Понимал, что не просто так вызывает его «око государево», — понял это еще тогда, при первой встрече. И, ведая нрав Павла Ивановича, еще тогда же подумал, что в покое не оставит. Вот только не мог даже представить себе, на какую службу его вызывает господин генерал-прокурор и почему именно он, человек, вроде бы к флоту касательства не имеющий...

Добравшись не без труда до палат Ягужинского, Федор обчистил ноги у крыльца и велел доложить, что-де флота капитан Соймонов согласно указу явился. И приготовился ждать. А как же, чем выше на административной лестнице сидит персона, тем больше у нее, у персоны, великих государственных дел. Тем дольше выдерживает персона оная посетителей своих в прихожей... Однако ждать ему не пришлось. Лакей в ливрее зеленого сукна обернулся мигом и сказал, что его сиятельство господин граф ждут-с...

«Граф... — не мог не подумать про себя Соймонов. — Давно ли сиятельством-то стал?» Как всякий родовитый шляхтич, он очень болезненно переносил новые пожалования. И, несмотря на дальнее свойство, даже помимо своего желания, никогда не забывал о том, что происходил Ягужинский из сыновей лютеранского органиста, игравшего в одной из московских кирок. Он отдавал должное уму и энергии генерал-прокурора. Но где-то в уголке памяти хоронились сведения о том, что начинал Павел-то Иванович путь свой пажом в свите Головкина, известного своим неравнодушием к красивым мальчикам... А потом от царского денщика дошел до генерал-прокурора, оставаясь в неизменном фаворе. Он даже сохранил свой пост при Екатерине Первой несмотря на вражду всесильного Меншикова... Арестованный «верховниками», он скоро был освобожден и, по воцарении Анны, занял свою прежнюю должность. Объявление же о возведении генерал-прокурора в графское достоинство было сделано вовсе недавно, и указ еще готовился. Но для дворни он был уже, разумеется, «сиятельством»...