Жизнь как квеч. Идиш: язык и культура
Шрифт:
II
Набожность и законопослушание не спасают от темных сил. От них нужно защищаться апотропеическими заклинаниями и ритуалами, только они руэха на скаку остановят. Слово «апотропеический», от греческого — «отвращать [опасность]», «отводить». Такие речи или действия служат оберегами, они мешают злым силам, которые жаждут вам навредить.
В традиционном иудаизме множество защитных обрядов; впоследствии им придумали более современные, более рациональные объяснения, чтобы скрыть их истинную природу; на самом-то деле это суеверия. Наверное, самый известный пример — обычай разбивать бокал в конце свадьбы; как утверждает молитвенник издательства Artscroll, «в знак того, что наша радость не может быть полной, пока Храм не отстроен». Интересно (и показательно), что ультраортодоксальные издатели из Artscroll предпочли это национально-рациональное толкование традиционному талмудическому: «Map, сын Равины, женил своего сына. Увидел, что мудрецы слишком развеселились, принес дорогой бокал ценой в 400 зуз и разбил перед ними, и они загрустили» (Брохойс 30а).
Similia similibus curantur —
Но иногда мелкое изменение церемонии может повлечь за собой новое истолкование обычая в целом; в итоге все напрочь забывают о его защитной функции. Один из ключевых моментов пасхального седера — перечисление десяти казней египетских. При упоминании каждой казни участники седера окунают указательный палец в бокал с вином, а затем стряхивают капли вина на блюдечко, и горе тому непослушному ребенку, который посмеет облизать палец.
Эту традицию принято считать показательным примером еврейского великодушия. Мы так мягкосердечны, так незлопамятны по отношению к врагам, что выпиваем на четверть глотка меньше, то есть лишаем себя части наслаждения в знак сочувствия египтянам. Это толкование подобно пластинке «Ramones», первых панков: и то и другое — блестящая попытка выдать примитивное за прогрессивное. Такую трактовку обряда еще в пятнадцатом веке предложил выдающийся толкователь Торы Исаак Абарбанель{47}, но чтобы укорениться в еврейском сознании, ей понадобилось около четырехсот лет. До того общепринятая версия была совсем иной: «мы уменьшаем количество вина в кубке так же, как Бог уменьшил количество египтян», вполне понятная интерпретация. Мысль Абарбанеля подхватил и распространил Шимшон-Рафаэль Гирш (1808–1888), основатель и идейный руководитель неоортодоксального течения в иудаизме. Немецкие евреи, представители этого течения, стремились к тому, чтобы сочетать неукоснительное соблюдение религиозных обрядов, прогрессивное светское образование и свободное владение немецким языком. Гирш хотя и был убежденным противником реформистского иудаизма, но быстро сумел отличить вечное от преходящего — и охотно изложил свою мысль, причем не на иврите или идише, а на немецком, то есть на языке, понятном даже гоям.
Вероятно, Гирш надеялся, что благодаря его объяснению мы будем выглядеть более здравомыслящим народом, но немцы ничего такого не заметили. Зато сами евреи восприняли новое толкование с таким энтузиазмом, что о предыдущей трактовке сейчас уже почти никто не знает. Но изначально — очень давно, задолго до появления идиша, — называя каждую из казней, люди не окунали пальцы в вино, а трижды сплевывали: так, упомянув в разговоре какое-то несчастье, добавляют «тьфу-тьфу-тьфу».
Все это происходило за длинными столами, где люди сидели лицом к лицу. Куча родственников — многие из которых имеют зуб друг на друга или просто ищут, с кем бы подраться, — сидят за одним столом и плюются. Египетских казней десять: по три плевка на каждую казнь, стало быть, по тридцать с человека плюс еще восемнадцать (троекратное «тьфу-тьфу-тьфу» до и после перечисления казней), итого сорок восемь плевков от каждого участника седера. Умножьте на количество гостей, хватайте зонтик и спасайтесь, кто может.
Перечислять казни, не защитившись апотропеическими средствами… нет, об этом и речи быть не могло. Вопрос был только в том, как совершить обряд, избежав хамства, антисанитарии и домашних раздоров. Слюна нужна, а плеваться не хочется. Выход, который евреи нашли — окунать палец в вино и брызгать, — мог появиться только в культуре, запрещающей пользоваться зонтиком в субботу (раз Тора не разрешает нам ставить палатку в субботу, то и зонт подпадает под запрет).
И евреи, и неевреи сплевывают, чтобы отогнать беду. Наверно, все знают, что человеческая слюна — верное средство против темных сил. Но она будет охранять вас, только если вы намеренно распылите ее вокруг себя. Если же просто набрать полный рот слюней или случайно брызнуть ими — это ни от чего вас не спасет, разве что от симпатии со стороны противоположного пола. Дело не в самом наличии чудесной влаги, а в ее выбросе. Она проявляет свои волшебные свойства только в полете, что и натолкнуло древних евреев на мысль: «Кто сказал, где штейт гешрибн („записано“), что движение слюны должно начинаться во рту? Давайте просто найдем ее где-нибудь — не внутри, а снаружи — и дадим ей толчок, то есть брызнем, тогда эффект будет тот же, что и от обычного плевка. Но где найти остатки нашей слюны и как их распылять? Ведь это всего лишь остатки…»
Бог, как гласит идишская поговорка, шикт ди рефуэ фар дер маке — «посылает лекарство прежде чумы». Галоха велит выпивать четыре столовых ложки вина в течение седера; бокалы всех участников трапезы, в том числе и детей, наполняются (и осушаются) на определенных этапах седера. Первое обязательное возлияние происходит задолго до перечисления казней египетских — так что к тому времени, как дело доходит до казней, у каждого в бокале
уже достаточно слюны, чтобы совершить апотропеическое действо, и еще достаточно вина, чтобы привести эту слюну в движение. Палец выполняет роль языка.Так возник этот пасхальный обычай. Но логика его преобразований слишком замысловата, чтобы разгадать ее; теперь за столом уже никто не плюется, так что источники обряда были забыты. Большинство людей соблюдают ритуал просто потому что так принято. Предложив другое толкование, Гирш проделал блистательный маневр — нашу попытку спасти собственную шкуру он выдал за заботу о шкуре другого.
III
Итак, еще тысячу лет назад, когда в разговоре упоминались казни, мы чувствовали потребность как-то защитить себя; отсюда видно, что иудаизм — как цивилизация и как образ мышления — пронизан верой в могущество слов и значимость имен. Иудей никогда не согласится с шекспировской Джульеттой:
Что в имени? То, что зовем мы розой, И под другим названьем сохраняло б Свой сладкий запах! Так, когда Ромео Не звался бы Ромео, он хранил бы Все милые достоинства свои Без имени. Так сбрось же это имя! Оно ведь даже и не часть тебя [20] .Джульетта принимает гойише сторону в споре, который волновал западных философов еще со времен Античности: что есть имя человека (или предмета) — просто этикетка или неотъемлемая часть своего владельца? Можно ли «сбросить» имя, не причинив вреда его носителю, или же суть каждой вещи заключается как раз в имени? Из этих двух точек зрения Джульетта выбирает первую, известную в философии как номинализм {48} . Вторая, более еврейская, — реализм {49} . Для евреев роза под другим названьем пахла бы совершенно иначе. То, что произошло со словами шейгец и шиксе, — древнее проявление реализма. Обзовите розу кучей дерьма, и цветочек будет смотреться несколько иначе.
20
Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
Такая процедура используется и для другой цели: при смене имени. Считается, что у еврея может быть только одно настоящее имя, руф-номен, которое остается с хозяином даже на том свете; если кому-то нужно доказательство, что имя — часть души, то вот, пожалуйста. Его разрешается метать только в одном случае: если надо одурачить демонов болезни и смерти, а одурачить их можно, изменив сущность и судьбу больного. Ребенку дают имя Алтер («Старик») в надежде, что злые духи оставят его в покое (дескать, все равно скоро умрет, старик ведь); мальчика или мужчину нарекают Хаим («Жизнь») или добавляют это имя к его руф-номен, чтобы дать больному силы выстоять перед нечистью и перехитрить Ангела Смерти.
Подобные явления совершенно естественны для культуры, которая с самого начала была чрезвычайно реалистической, ведь Бог создал мир посредством слова. В Мишне сказано: «Десятью речениями создан мир» (Овойс 5:1); Бог сказал «Да будет свет» — и был свет. Такие речения и слова вызывают материальные изменения в мире; вот из этой серьезной богословской почвы выросли полусерьезные поговорки вроде «ме зол нор дермонен Мешиехн», «лучше бы мы упомянули Мессию». Это еврейское «легок на помине»: так говорят, когда Менделе появляется через несколько секунд после того, как в разговоре прозвучит его имя. Конечно, это шутка (да и если позвать Мессию, все равно придет Мендл, можно лишь попытаться предугадать Божью логику и завопить «Мендл, Мендл, Мендл» — авось на этот раз явится Мессия), но вообще-то евреи относятся к наименованиям крайне серьезно — вы ни за что не заставите идишеязычного еврея произнести вслух слово рак или нихпе («эпилепсия»). Даже в газетных некрологах обычно пишут не рак, а гевисе махле («некая болезнь») или битере махле («горькая болезнь»); что касается слова нихпе, его чаще употребляли не в диагнозах, а в проклятиях. Эпилепсию называли ди гуте зах («хорошая вещь») и ди шлехте зах («плохая вещь»), ди швере кренк («тяжелая болезнь») и дер рехтер иньен («верная штука)», а иногда даже ди киндерше зах («детская штучка»). Если назвать истинное имя болезни — она тут же явится, как Мендл.
Восприятие существа/предмета и его имени как единого целого крайне важно для еврейского представления о Боге. Настоящее имя Бога, так называемый тетраграмматон (транслитерировать можно приблизительно как ЙЃВЃ, как будто Бог — какой-то гольф-клуб), называют вслух так редко, что его правильное произношение уже две тысячи лет никто не помнит. Сам Бог очень хорошо понимает, насколько значимо Его имя: «И говорил Бог Моше и сказал ему: Я Господь. И Я явил Себя Аврааму, Ицхаку и Иакову как Бог Всемогущий, но под Именем Моим Господь-Превечный Я не был познан ими» (Исх. 6:2–3).