Жизнь Ленина. Том 2

Хотя к III конгрессу, т. е. к июню 1921 года, иллюзий на этот счет в Кремле больше не было, разногласия с итальянцами и, в некоторой степени, с немцами продолжали оживлять течение конгресса. Между конгрессами Вторым и Третьим Коминтерн зарегистрировал два триумфа. Первым из них был так называемый «Съезд народов Востока», созванный в сентябре 1920 года в Баку. Чичерин как-то назвал этот съезд «перстом, указующим на Азию». Председательствовали на съезде Зиновьев, Радек и Бела Кун. Как видно, предполагалось, что необрезанные председатели имели бы меньше общего с по большей части мусульманским собранием (1891 делегат представлял на съезде 37 национальностей Азии). Перед революцией Ленин как-то подсчитал, что империалистические державы с населением в четверть миллиарда управляют колониями с населением в два с половиной миллиарда. Об этом Зиновьев и говорил на съезде, обращаясь к «народам Востока» с призывом от имени Коминтерна: «Братья! Мы зовем вас на священную войну с английским империализмом».

Итак, вечером 1 сентября 1920 года Г. Зиновьев провозгласил «Священную войну» — газават. Присутствующие в зале, выхватывая кинжалы, сабли и револьверы, поклялись на оружии в верности газавату. Была создана постоянная организация народов Востока, планировались новые съезды, но первый съезд остался последним¹.

Второй победой Зиновьева в течение этого года было его неожиданное, беспрецедентное появление в Халле, где он в течение четырех часов выступал перед членами Независимой социалистической партии Германии и убедил значительную часть делегатов оставить свою партию и перейти к коммунистам.

«Раскол» был лозунгом Третьего конгресса Коминтерна. Немцы выступили с поразительной жалобой: «Мы ни одной секунды не упускаем из виду, в какое затруднительное положение попала русская Советская власть, благодаря задержке в ходе мировой революции. Но мы «в то же время предвидим опасность, заключающуюся в том, что из этих затруднений может вырасти действительное или мнимое противоречие между интересами революционного мирового пролетариата и временными интересами Советской России»^{329 330}.

Прошло много десятилетий, пока иностранные коммунисты осмелились снова мягко намекнуть на то, что Кремль хочет запрячь мировой коммунизм в упряжку русского национализма. На Первом конгрессе Коминтерна, в 1919 году, русских большевиков представляли Ленин, Троцкий, Бухарин и Чичерин — нарком иностранных дел³³¹. В «Правде» появился, помнится, «Дружеский шарж» карикатуриста Дени, изображающий смущение Чичерина при виде Зиновьева, мечущего молний и призывающего к мировой революции. Появился он в тот период, когда советское правительство, креатура Российской коммунистической партии, пыталось в дипломатических нотах отграничить себя от Коминтерна, другой креатуры той же партии. Но при рождении Коминтерна именно Чичерин олицетворял пуповину, соединявшую маменьку РКП и младенца Коминтерна. Всего полемического дара Чичерина было недостаточно, чтобы скрыть эту связь. Ибо сходство между мамашей и дитятей было поразительное, и обремененная заботами родительница не раз прибегала к услугам своего слабосильного, но исполнительного отпрыска. Новые коммунистические партии за рубежом нуждались в деньгах, в средствах и, главное, в престиже первого коммунистического государства. За все это они продались в рабство советским коммунистам и, в результате, утратили свое лицо и революционный дух и своей деятельностью способствовали в дальнейшем приходу фашизма к власти в Италии и в Германии. В своих отношениях к Коминтерну Москва представляла собой матриархат, практикующий детоубийство.

Итальянская партия особенно цеплялась за свою независимость. «Что значат все россказни Серрати и его партии о том, будто русские только того и желают, чтобы им подражали? — говорил Ленин 28 июня на Третьем конгрессе.— Мы требуем как раз противоположного». Ленин знал, что, несмотря на их склонность к коммунизму, итальянские социалисты не хотели покориться Москве. Во время партийной конференции в Реджно Эмилия осенью 1920 года делегат Коминтерна был встречен саркастическими восклицаниями «Да здравствует папа!», а некоторые делегаты «выпустили в зале голубя, чтобы показать, что посол Зиновьева — всего лишь гонец, лишенный собственной воли»³³².

Вежливо отдав должное принципу независимости товарищеских партий, Ленин сейчас же потребовал от итальянцев именно подражания России: «Тов. Лацца-ри сказал: «Мы находимся в подготовительном периоде»,— цитировал Ленин слова сподвижника Серрати (имелся в виду период подготовки к революции и установлению диктатуры пролетариата в Италии). «Это сущая правда,— согласился Ленин.— Вы находитесь в подготовительном периоде. Первым этапом этого периода является разрыв с меньшевиками, подобный тому, какой мы сами совершили в 1903 году с нашими меньшевиками». Итальянские левые разделялись на социалистов, центристов и коммунистов. «Мы, в России,— утверждал Ленин в речи 1 июля,— имеем уже достаточный опыт борьбы против центристов. Еще 15 лет тому назад мы вели борьбу против наших оппортунистов и центристов, а также против меньшевиков, и мы одержали победу не только над меньшевиками, но и над полуанархистами».

«...в феврале 1917 года... мы составляли еще меньшинство по отношению к меньшевикам... Но мы — организованные и дисциплинированные марксисты... Нам, русским, эти левые фразы уже до тошноты надоели. Мы — люди организации... Достаточно совсем маленькой партии, чтобы повести за собою массы. В известные моменты нет необходимости в больших организациях». Что же до меньшевиков, эсеров и анархистов «быть может, нас обвинят в том, что мы таких господ предпочитаем держать в тюрьме. Но иначе невозможна диктатура».

В своих трех речах на конгрессе Ленин осудил итальянских социалистов за занятие некоторых фабрик и заводов: эти захваты слишком смахивали на анархизм. На основании русского опыта он поучал итальянцев, как подготовлять коммунистическую революцию и пролетарскую диктатуру. Ни единым словом не упомянул он об опасности со стороны Муссолини. Бывший социалист, бывший редактор социалистической газеты «Аванти», Муссолини готовил своих чернорубашечников к захвату власти. Сменявшие одно другое итальянские правительства были слабы. Вместо того, чтобы призвать итальянских социалистов и коммунистов к единству перед лицом фашистской опасности, Ленин призвал их к расколу, к изоляции «оппортунистов» и присоединению к Коминтерну. Ни одна буква 21 тезиса не должна быть изменена, настаивал Ленин от имени делегации РКП. Турати, старого товарища Серрати, Ленин заклеймил именем оппортуниста. Условием вступления итальянских социалистов в Коминтерн было исключение Турати.

Тезисы были приняты без изменений. Партия разделилась. Итальянские коммунисты чистой ленинской пробы присоединились к Коминтерну. Муссолини предпринял «поход на Рим» — в спальном вагоне,— и пришел к власти без боя. Тысячи итальянских социалистов и коммунистов попали в тюрьмы и в эмиграцию.

В основании этой безумной политики, которую большевики почти точно повторили «во время прихода Гитлера к власти, лежала неистребимая привычка коммунистов предсказывать поражение врага и, таким образом, недооценивать его силы. От царской России советская Россия унаследовала чувство неполноценности, которое большевики превратили в миф о непобедимости. В день принятия Петром I титула «Отца отечества, Императора и Великого», 22 октября 1721 года, великий канцлер граф Головкин обратился к монарху с такими словами: «Вашего Царского Величества славные и мужественные воинские и политические дела, через которые токмо единые Вашими неусыпными трудами и руководством (культ личности!) мы ваши верные подданные из тьмы неведения на феатр славы всего света, и тако рещи, из небытия в бытие произведены, и во общество политичных народов присовокуплены...»³³³ Русские всегда и стыдились своей страны, и гордились ею. Так стыдились, что скрывали ее за потемкинскими деревнями пропагандных преувеличений и чувствовали, что должны стремиться к равенству с «политичными народами», и так гордились, что считали ее способной показать пример Западу. С помощью

Коминтерна Кремль надеялся и повести за собою Запад, и уничтожить капиталистического врага. Большевистская революция не зажгла мировой революции. Одно время надеялись, что ее зажжет Италия, но Ленин в трезвые минуты понимал, что Италия не обладает ни продовольствием, ни топливом, чтобы выдержать испытания революции. Но приятие заграничными партиями самого принципа революции было Ленину совершенно необходимо, во-первых, как подтверждение правоты большевизма, во-вторых, как средство связать их судьбу с судьбой Коминтерна, Кремля, России, как средство предотвращения реформ, в которых нуждался развивающийся капитализм. Чем более отдаленной становилась перспектива мировой революции, тем громче раздавались пророчества, тем полнее было подчинение иностранных коммунистов задачам советской внешней политики.

И июня 1921 года Ленин пишет председателю исполкома Коминтерна Зиновьеву: «Безусловно настаиваю, чтобы реферат дали ему» — Отто Куусинену, финну, позже принявшему советское подданство — «и только ему (т. е. не Бела Куну) непременно на этом конгрессе. Необходимо. Он знает и ДУМАЕТ (was sehr selten ist unter den Revolutionaren)» — что очень редко среди революционеров, добавляет Ленин по-немецки¹. С таким отношением к западным революционерам Ленин вряд ли мог много ожидать от Коминтерна, которому суждена была роль скрипучего пятого колеса под российской телегой.