Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
– Ежели он вроде комара, - вьётся, вьётся... эдак-то разве бьются?
– Эй, Кулугуров!
– гордо кричит победитель.
– Ну-ко, иди!
– Не люблю я поодиночке...
– Не любишь?
– Я - в стенке...
– А на печке?
Ребятишки слободы радостно поют во всё горло:
– На печку, под печку, на тёпленький шесток залез толстенький коток! Вздули, раскатали, зубы расшатали!
Среди горожан осторожное движение, глухой ропот.
– Эй, наши, гляди в оба!
– командует Ключарев.
– Федька Ордынцев, иди сюда! Гришка
И вдруг, махнув руками, он бросает своих на кучу горожан, выкрикивая высоким альтом:
– Вали-и на Шихан! Бей женихов, не жалей кулаков! Вали-и...
Сшиблись ребята, бойко работают кулаки, скрипят зубы, глухо бухают удары по грудям, то и дело в сторону отбегают бойцы, оплёвывая утоптанный снег красными плевками, сморкаясь алыми брызгами крови.
– Не робь, наша!
– кричит Кулугуров.
– Держись, слобода!
– звенит Мишкин альт.
Кипит крутой бой, бойцы сошлись и ломят друг друга во всю силу, яростно оспаривая победу.
– Бей женишков, оладышников!
– покрикивают слободские.
– Стой, наши, не беги!
– командуют Кулугуров с Базуновым, но городская молодёжь уже отступает, не выдерживая дружного и быстрого натиска слободских; так уж издавна повелось, что слобода одолевает, берёт бой на площади и гонит городских до церковной ограды.
Зрители-горожане, видя, что дети их сломлены, горячатся и кричат своим взрослым бойцам:
– Чего глядите? Гонят наших-то! Вона, как бьют! Айдате вы, пора!
И вот, сбоку, на зарвавшихся слобожан бросаются Маклаковы, Коптев, Толоконников, бьют подростков по чему попало, швыряют их о землю, словно траву косят.
– Ого-го-го! Пошли наши, пошли!
– радостно гогочет толпа зрителей, подбодряя свою сторону, и, вприпрыжку следуя за боем, будто невзначай дают пинки в бока лежащих на земле слобожан.
– Лежачего не бить, дьяволы!
– злобно завывают побеждённые, отползая в сторону.
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями лица свои от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то бежит, смеясь. Но увидав, как бьют лежачих, останавливается и тихонько идёт в стороне. Ему хочется крикнуть людям:
"Почто нечестно бьёте?"
Но он не находит ни времени, ни смелости на это и знает, что его крик не услышали бы.
Ловко, точно уж, вьётся меж ногами бегущих Мишка Ключарев, катается по земле, как бочонок, сын лучшего бойца слободы Ордынцева Федька и пыхтит от злости, умывая снегом разбитое лицо.
Растерялась слобода, рассеялась, разнесло бойцов, словно вихрем.
– Ого-го!
– ревут победители, стоя на берегу реки, а снизу, со льда, несётся:
– Держись, наши, идём!
Короток зимний день, уже синий сумрак окутал реку, тают в нём снежные лачуги слободы; распуганные звоном к вечерней службе, улетели по гнёздам птицы с колоколен; становится холоднее.
По льду реки, не спеша, тёмным
облаком идут на город слободские бойцы; горожане, стоя у обрыва, присматриваются к ним, считая:– Стрельцов идёт, старый чёрт...
– А Квашнин тут?
– Вон, сбоку-то...
– И Македошка вышел!
– Ордынцев впереди...
– Многовато их высыпало сегодня!..
– Эй, полупочтенные!
– кричит с реки всегда пьяный слободской сапожник Македон.
– Пожалуйте на поле, мы бы вас потяпали!
Горожане, подтягивая кушаки, спускаются на лёд, уговариваясь:
– Ты, Коптев, в середину встань, а Маклаковы - с плеч тебе...
– Севачева с Ермилом да Толоконниковым на левое бы крыло, да ещё туда которых посильнее, да тем крылом и хлестнуть их, когда они разойдутся.
– Приятели! Припятили?
– кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одёрганный, многие бойцы уже сильно выпивши, все - и пьяные и трезвые - одинаково бесшабашно дерзки на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
Македон, пьяненький и весь вывихнутый, приплясывая, поёт во всю глотку:
Окуровски воеводы
Знамениты куроводы;
Живут сыто, не горюют,
Друг у друга кур воруют...
А чей-то развесёлый голос вторит:
У них жены всё - Матрёны,
Кулаком рожи крещёны - их, ты!
– Эй вы, - угрюмо кричит Толоконников, - выходи, что ли, кто против меня, весёлы воры!
– Еруслан Лазарич? Здорово ли живёшь? Тоскует мой кулак по твоему боку!
– А ты выходи!
– А ты погоди!
– Трусишь?
– Трясусь. Ноги за уши заскакивают!
– Вот я те обобью их, уши-те!
– Эко хорошо будет! Оглохну я - никогда глупой речи твоей не услышу!
– Ну-ко, ребята, с богом!
– говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на голову.
– Вались дружно! Бей воров!
И свирепо воет, возбуждая себя и своих:
– Давай бою-у-у! Пошла наша, пошла-а! Бей их! Бей! Бей!
Хлынули горожане тяжёлой волной на крепкую стенку слободских, забухали кулаки, заляскали некрепко сжатые зубы, раздался оглушающий рёв и вой:
– У-ух! А-ахх!
– Молодчики-слобода, стой дружно!
– громогласно кричит высокий ражий Ордынцев и, точно топором рубит, бьет по головам горожан. Против него Коптев, без полушубка, в разорванной рубахе. Они давние приятели, кумовья.
– Егор Иванычу - эхма!
– здоровается Ордынцев, с размаха ударяя кума по виску.
– Изот Кузьмич, получи-кась!
– отвечает Коптев, нанося ему удар в грудь.
А сапожник Македон, держа в зубах шапку, быстрыми ударами хлещет Маклакова с уха на ухо и мычит. Тяжёлый Маклаков мотает головой, ловя какую-то минуту, и вдруг, ударив сапожника сверху, словно заколачивает его в лёд.
– Накось!
Снова размахнувшись, он хочет сбить Ордынцева, но длинный шорник Квашнин бьёт его одной рукой под мышку, другой - по зубам; городской силач приседает, а Квашнин кричит: