Жизнь Матвея Кожемякина

...Медленно и скучно прошла зима. Весною Кожемякина снова ударило горе. Раз прибежала Наталья, тревожно крича:

– Иди-ка, Матвей Савельич, чего-то Пушкарёв притомился у нас!

Солдат сидел в двери амбара на большом клубке отшлихтованного каната и, упираясь руками в полотнище плевал на землю кровью, приговаривая:

– Хм-на! Как будто того, - Матвей... проштрафился я... н-на... в грудях чего-то, что ли...

Рабочие, стоя сзади него, лениво попрекали:

– Надо тебе было экую тягу ворочать...

– Пошли прочь!
– слабо сказал солдат, вытирая ладонью кровь с губ. Текёт, скажи на милость...

Попробовав встать на ноги, он пошатнулся, едва не упал и, сконфуженно качая головою, пробормотал:

– На-ка! Пил - назад с год, а похмелье - вот...

Когда его подняли, канат оказался облит кровью и одежда его влажною. В кухне, перекрестясь на образа, он вытянулся на лавке, приказав рабочим:

– Ну, пошли отсюда! Стряпка - принеси-ка мне лёду, я поглотаю малость.

И, оставшись с глазу на глаз с Матвеем, строго заговорил, глядя в тёмное чело печи:

– Это крышка мне! Теперь - держись татарина, он всё понимает, Шакирка! Я те говорю: во зверях - собаки, в людях - татаре - самое надёжное! Береги его, прибавь ему... Ох, молод ты больно! Я было думал - ещё годов с пяток побегаю, - ан - нет, - вот она!

Он наморщил брови и замигал глазами. С лавки на пол тяжко падали капли крови. Наталья принесла лёд и встала у двери, пригорюнясь.

– Ну, - чего тебе? Иди, иди, - ишь ты!

И, когда она ушла, хозяйственно сказал:

– Ты её не тронь, она - ничего баба! Шакир её вышколил. С бабами осторожно! Шутки - шутками, а бабы своей цены стоят! Жениться захочешь, гляди невест в слободе у нас, наши хоть и нищие, голодные, а умнее здешних, - это верно!

Он устало завёл глаза. Лицо его морщилось и чернело, словно он обугливался, сжигаемый невидимым огнём. Крючковатые пальцы шевелились, лёжа на колене Матвея, - их движения вводили в тело юноши холодные уколы страха.

– В голове шум, - говорил Пушкарев, - словно тараканы шуршат, н-на... Жениться не торопись: от судьбы и на четвереньках не уйдёшь...

Матвею хотелось утешать его, но стыдно было говорить неправду перед этим человеком. Юноша тяжко молчал.

– Как помру, - сипло и вяло говорил Пушкарь, - позови цирульника, побрил бы меня! Поминок - не делай, не любишь ты нищих. Конечно - дармоеды. Ты вот что: останутся у меня племянники - Саватейка с Зосимой - ты им помоги когда!

– Ладно, - с трудом сказал Матвей.

– Больно-то добр не будь - сожрут до костей! Оденьте в мундир меня, как надо! Ты не реви...

– Жалко тебя!
– всхлипывая, сказал Матвей.

– Ничего, - сипел Пушкарёв, не открывая глаз.
– Мне тоже жалко умирать-то... Про мундир не забудь, - в порядке чтобы мне! Государь Николай Павлыча, может быть, стречу...

Он вдруг как будто вспыхнул и отчётливо выговорил:

– Семьдесят два года беспорочно служил, - везде дела честно вёл... это у господа записано! Он, батюшка, превыше царей справедливостью...

Легонько оттолкнув Матвея, он снова ослабел.

– Что же попа-то нет? Плохо мне, - иди-ка, пошли Шакира... скорее!

Матвей выбежал в сени, - в углу стоял татарин, закрыв лицо руками, и бормотал. По двору металась Наталья, из её бестолковых криков Матвей узнал, что лекарь спит, пьяный, и его не могут разбудить, никольский поп уехал на мельницу, сомов ловить, а варваринский болен - пчёлы его искусали так, что глаза не глядят.

Юноша стоял на крыльце и, видя сквозь открытые двери амбара серые нити, скучно вытянутые по пустырю, думал:

"Теперь мне около этого ходить..."

Ему хотелось идти к Пушкарю, окно кухни было открыто, он слышал шёпот солдата и короткие, ноющие восклицания Шакира:

– Будь покойна, бачка! Моя - верна - ахх!

Потом татарин высунул из окна голову, крикнув:

– Касяйн!

Солдат ещё более обуглился, седые волосы на щеках и подбородке торчали, как иглы ежа, и лицо стало сумрачно строгим. Едва мерцали маленькие глаза, залитые смертною слезою, пальцы правой руки, сложенные в крестное знамение, неподвижно легли на сердце.

– Не слышит!
– говорил Шакир, передвигая тюбетейку с уха на ухо.
– Не двигаит рука...

– Матвей, ты здесь?
– спросил солдат.
– Пальцы мне... сложи крестом...

– Я сложил, - сказал Шакир.

– Руки на груди... Что же вы попа-то... беси...

По полу медленно, тёмной лентой текла кровь.

"В подпечек нальётся, будет пахнуть", - вздрогнув, подумал Матвей.

Челюсть солдата отваливалась, а губы его всё ещё шелестели, чуть слышно выговаривая последние слова:

– В руце твои... Саватейку с Зосимой не забудь... Матвей... Прощай... Шакир-то здесь?..

– Тута, бачка, тута!

Татарин стоял и, глядя на свои ладони, тоже шептал что-то, как бы читая невидимую книгу.

– Скажи дяде, Рахметулле... Спасибо ему за дружбу! Ежели что неладно зови его... Матвей... Рахметулла - всё может, герой... Благодарствую за дружбу... скажи...

Пришёл высокий и седой монастырский батюшка, взглянул на умирающего и ласково сказал:

– Нуте-с, оставьте нас...

– Ух какой!
– тихонько говорил татарин Матвею, сидя с ним на завалинке.
– Сколько есть кровь-та, - до последний капля жил...

– Жалко мне его, - сердечно отозвался Матвей, - так жалко! Отца я не жалел эдак-то...

– Я ему мальчишкам знал-та... теперь такой большой татарин - вот плачит! Он моя коленкам диржал, трубам играл, барабанам бил - бульша двасать лет прошёл! Абзей моя, Рахметулла говорил: ты русска, крепка сердца твоя - татарска сердца, кругла голова - татарска голова - верна! Один бог!

Матвей взглянул на дворника и с лёгкой обидой спросил:

– Не любите вы русских-то?

– Хоруша - все любит, нехоруша - никакой не любит,- татар прямой! Это - русска никого не любит, ни хоруша, ни плохой - врать любит русска! Пушкарь - прямой, ух! Наша народ простая, она прямой любит...

Татарин говорил долго, но Кожемякин не слушал его, - из окна доносился тихий голос священника, читавшего отходную. На крыше бубновского дома сидели нахохлившись вороны, греясь на солнце.

Потом поп вышел на крыльцо, говоря хозяйственно: