Жизнь Матвея Кожемякина
Шрифт:
Поминутно расправляя усы и бороду короткими пальцами, он расхаживал по комнате, выкидывая ноги из-под живота, не спеша и важно, точно индейский петух, его степенная походка не отвечала непрерывным движениям рук, головы, живой игре лица. Было в нём что-то смешное, вызывающее улыбку, но все слова его, чёткие и ясные, задевали внимание и входили в память глубоко.
Серая попадья, подняв очки на лоб, положив на колени руки и шитьё, сидела у окна, изредка вставляя в речь дяди два-три негромких слова, а поп, возбуждённый и растрёпанный, то вскакивал и летел куда-то по комнате, сбивая стулья, то, как бы в отчаянии,
– Но позвольте же, дядя Марк...
А дядя Марк говорил спокойным баском:
– Не прыгай, это недостойно твоего сана! Я говорю - снимите цепи с человека, снимите их все и навсегда, а ты - вот, - готовы другие!
– Но ведь невозможна же, неосуществима эта свобода ваша!
– Что ты - и все вы - говорите человеку? Человек, - говорите вы, - ты плох, ты всесторонне скверен, ты погряз во грехах и скотоподобен. Он верит вам, ибо вы не только речами, но и поступками свидетельствуете ваше отрицание доброго начала в человеке, вы отовсюду внушаете ему безнадёжность, убеждая его в неодолимой силе зла, вы в корне подрываете его веру в себя, в творящее начало воли его, и, обескрылив человека, вы, догматики, повергаете его ещё глубже в грязь.
– Ах, это же бог знает что!
– кричал поп, вскакивая и топая ногою, точно капризный ребёнок.
Из угла раздавался охлаждающий возглас:
– Саша!
Поп, дёрнув головою вверх, бросался на диван, и снова густо, уверенно, не торопясь звучали веские слова:
– Не внушайте человеку, что он и дела его, и вся жизнь на земле, всё скверно и непоправимо скверно, навсегда! Нет, убеждайте его: ты можешь быть лучше, ибо ты - начало всех деяний, источник всех осуществлений!
– Вам не интересно это?
– вдруг услыхал Кожемякин тихий вопрос, вздрогнул, поднял голову и встретил серые, пытливо прищуренные глаза попадьи, наклонившейся к нему.
Он смущённо провёл рукой по лицу и сказал, глубоко вздохнув:
– Очень интересно, как же! Очень, - прямо по моему недугу! Только понимаю трудно.
– А кто, по-вашему, прав?
– спросила она, улыбаясь и опустив очки.
– Дядюшка!
– твёрдо и неожиданно для себя быстро ответил он.
Попадья выпрямилась, восклицая:
– Слышишь, Саша?
Дымясь и фыркая, дядюшка стоял среди комнаты, смотрел на Кожемякина, весело подмигивал ему и говорил:
– Ну, разумеется! У кого виски белые, тот меня одобрит, ибо жизнь ему знакома. А проповедники - разве они знают действительность, разве считаются с нею?
– Но ведь вы же сами яростный проповедник, вы!
– крикнул поп.
Дядя Марк отмахнулся от него, сел рядом с Кожемякиным и заговорил:
– А вот что, почтенный Матвей Савельич, нужна мне квартира, комната какая-нибудь, ищу её более недели, и - нет!
– Не надо этого!
– проворчал поп.
Кожемякин встал и, кланяясь, взволнованно предложил:
– Позвольте мне представить, - у меня есть сколько угодно, целый дом, я один, ей-богу!
Ему захотелось, чтобы этот человек жил рядом с ним, чтоб можно было видеть и слышать его каждый день. Он чувствовал, что просит, как нищий, и что это глупо и недостойно, и, волнуясь, боясь отказа, бормотал, спустя голову.
Попадья почему-то строго и сухо сказала:
– Видите ли, Матвей
Савельич, вы должны знать: дядя - недавно приехал из ссылки, из Сибири, он был сослан по политическому делу...Кожемякин сел, радостно улыбаясь, и сказал:
– Знаю-с...
– Уже?
– То есть - догадался я. По уму, извините!
– Ах, вот как!
– ласково вскричала попадья, а поп с дядей засмеялись, переглянувшись, и дядя как-то особенно спросил:
– Что, попишко?
Поп, взяв его под руку, прижался к нему плечом, говоря:
– Воистину - так! Ой, дядя, я вас весьма люблю - и всё больше!
Кожемякин почувствовал себя легко и свободно и говорил попадье:
– У меня, изволите видеть, жила в прошлом годе одна женщина, госпожа Евгения Петровна Мансурова...
– Мансурова? Ба!
– вскричал дядя.
– Это, батенька мой, знакомое лицо, - помнишь, Анна, Сысоеву? Это она! Во-от что... Я же её видел месяца два тому назад!..
Он пристально поглядел в лицо Кожемякина, собрал бороду в кулак, поднял её ко рту и, пустив клуб дыма, сказал сквозь дымящиеся волосы:
– Ушиб её ваш городок!
– Да?
– тихо спросил Матвей Савельев.
– Как это?
– Так, - по голове. Раньше она всё мечтала о геройской жизни, о великих делах, а теперь, согласно со многими, утверждает, - даже кричит, что наше-де время - не время великих дел и все должны войти в простую жизнь, посеять себя вот в таких городах!
– Воротится?
– с робкой надеждой воскликнул Кожемякин.
– Сюда? Нет, не воротится...
Дядя Марк уставился в лицо Кожемякина светлыми глазами и, качая лысой головой, повторил:
– Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной почве - это слова слабого давления! Все люди на Руси, батенька мой, хотят жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это - от востока дано в плоть нам, - стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного...
– Дядя!
– просительно и негромко воскликнула попадья.
Дядя Марк снова зашагал по комнате, веско и упрямо говоря:
– Никогда и ничего доброго не будет у нас, если мы не научимся находить удовольствие в труде. Не устроишь жизни, в которой удовольствия преобладали бы, ибо жизнь по существу своему - деяние, а у нас самый смысл деяний подвергается сомнению. Это следует наименовать глупостью и даже свинством! Ибо, унаследовав великие труды людей прошлого, многострадальных предков наших, живя на крови и костях их, мы, пользуясь всем прекрасным, ничего не хотим делать к умножению его ни для себя, ни для потомков наших это свободно может быть названо поведением свиньи под дубом вековым, говорю я и - буду говорить!
Он высоко поддёрнул штаны, так что одна штанина выскочила из голенища, наклонился, заправляя её, и стал похож на козла, собравшегося бодаться.
– Всех больше лицемерят и лгут лентяи, ибо всего труднее в мире оправдать лень. Создана жизнь, но надо досоздать её до совершенства, и те, кто не хочет работать, должны, конечно, утверждать, что вся жизнь, вся работа предков - бессмысленна, бесценна...
Он выпрямился, красный, и, отдуваясь, сказал:
– Всем пользуясь - всё отрицать, эдакая подлость!