Жизнь (не) вполне спокойная

Таможенница решила проблему точно так же, как и ее немецкий коллега.

— Знаете, сначала пройдите паспортный контроль…

Я последовала ее совету. Пока мы с ней беседовали, водитель такси успел выскочить и зарысил к нашему пограничному пункту. Поскольку ему дали четкое распоряжение передавать информацию обо мне, да еще перепуганный моим долларом, он пытался объяснить, в чем дело: дама отстала от поезда в Берлине и потому она так странно путешествует.

Как я уже упоминала, он жутко шепелявил, и наши из его болтовни поняли только то, что он везет труп. То есть чьи-то останки. Дело житейское, всякое случается, спросили, опломбировано ли тело? Он ответил, мол, ну что вы, какие там пломбы, этого добра очень много, причем мелкими частями.

Это уже показалось подозрительным. Ошарашенные таможенники начали лихорадочно соображать, где же случилась ужасная катастрофа, почему им еще ничего не известно и кто же покойника собирал воедино?

Они выскочили из дежурки на улицу и узрели меня в черной броской шляпе. Подозрения подтвердились: вдова везет тело покойного мужа. Ладно, но почему по кусочкам?

Потом, конечно, разобрались, обещали ближайшие двадцать лет помнить меня и приглашали приезжать почаще, потому что таких развлечений у них пока еще не было. Они угостили меня кофе и купили сто граммов самой простецкой колбасы. А таможенный досмотр проходил трогательно: мой багаж свалили у подъезда, похожий на цыганский табор, таможенница к нему даже не приближалась, выглядывала из окна и заливалась хохотом, корректируя некоторые пункты таможенной декларации, так как, например, я от одной старушки везла посылочку к другой. В посылке были луковицы и корневища растений, выкопанные в саду у Алиции. В декларацию я вписала полтора килограмма.

— А вы взвешивали все это? — осведомилась таможенница.

— Да что вы, какое там, на глаз…

Она попробовала расписать мою ручку на клочке бумаги.

— Вы этим писали?

— Этим.

— Ну так замените единицу на ноль, разрешается ввозить до одного килограмма.

Затем без особого интереса осведомилась, есть ли у меня новые вещи. Даже если бы я везла живого слона, из-за всей этой неразберихи я и про него забыла бы. Естественно, я везла много новых вещей, но твердо помнила только об одной.

— Знаете, — грустно призналась я, — помню, что только одна вещь у меня не была в употреблении — это пластмассовый малиновый ночной горшок. Не себе везу и могу гарантировать, что никто им не пользовался…

Отцу я позвонила в кредит — двадцати трех злотых и пятидесяти грошей на разговор не хватило. Он один должен был быть на работе, остальные могли шляться где угодно. К счастью, я поймала его на месте.

— Папа, — выдохнула я, — нахожусь в Швецке…

— Где-где? — перебил изумленный отец.

— В Швецке.

— А почему в Швецке, где это?

— На границе.

— Но ты же едешь поездом. Почему ты вышла в Швецке?

— Нипочему! Я вообще не выходила.

— Так зачем ты там оказалась?

— Господи Иисусе! — в отчаянии взвыла я. — Это совершенно неважно! Поезд от меня убежал в Берлине, и я еду другим путем.

— Ничего не понимаю…

— Неважно. Я тебе потом объясню, а теперь слушай и запоминай! Правда, всё сложно…

Я, наконец, сумела собрать мысли и объяснить отцу, что приеду в Варшаву каким-нибудь поездом из Познани. Не знаю, каким, не знаю, во сколько, на какой вокзал, тоже не знаю, но вся семья должна меня встречать, у меня куча вещей.

Оглушенный новостями отец, так и не поняв ничего из моих объяснений, обещал все устроить.

Затем мне заказали такси марки «Варшава», багаж в ней поместился, и я на такси доехала до Познани. В Познани варшавский поезд уже готовился отойти. Мне повезло — носильщиков было много, они не только галопом перенесли мое имущество, но и успели по дороге вытащить меня из поезда на Рачибож, куда я упрямо лезла только потому, что он стоял ближе всех.

Свалив всё барахло возле сортира, носильщики выпрыгивали на ходу, на бегу же ловя гонорар. Я всем решительно платила только долларами, и по совокупности расходов это оказалась самая дорогая поездка в моей жизни.

Мои перипетии на этом не кончились. Я поискала купе, в котором было меньше всего багажа, и попросила помочь парня, сидевшего у дверей. Симпатичный парень мне помог, все перенес, часть засунул на багажные полки, а часть пришлось оставить в коридоре — в купе всё не влезло, после чего явился другой тип, сел напротив первого, посмотрел на мое барахло и заявил:

— Прошу прощения… Я тут сидел и видел, что вы, пан, тоже сидели, а когда поезд тронулся, вдруг вижу: вы идете и несете два чемодана… Потом опять несете два чемодана, а поезд идет. Господи боже, думаю, и откуда у этого человека так много чемоданов, из других купе или как? Я собирался было вам помочь поначалу, да засомневался, вдруг вы их того… свистнули. Извините, пожалуйста…

Пришел проводник и долго не мог сообразить, почему с международным билетом я еду на поезде внутреннего сообщения. Но билет-то я купила, притом за датские кроны, с поезда меня не ссадишь. Зато пришлось доплатить за багаж: его количество превышало все допустимые нормы. От долларов проводник отмахнулся, и я поехала в кредит.

Семья поджидала меня, рассредоточившись по всем вокзалам, ибо поезда из Познани приходили в разное время и на разные вокзалы, и они едва не бросили меня на произвол судьбы: я вышла в этой проклятой шляпе, и родная мать меня не узнала. Она уже повернулась и пошла вон с вокзала, убежденная, что дочь не приехала, я же увидела ее издалека и чудом успела догнать.

И самое удивительное — все мои пожитки влезли в «горбунок». А вот для пассажиров места не осталось.

Говорила же я, что поезда меня не любят…

Сразу же после моего возвращения произошла мерзкая семейная сцена.

Войтек ждал меня на стоянке, я ему сказала:

— Рада тебя видеть.

— Да что ты говоришь? — ответил он.

Primo, он сидел в машине, навстречу мне вылезать не стал, наверняка из-за своего плохого воспитания. Secundo, я сказала правду. Tertio, с такими словами я могла обратиться ко многим людям, и «да что ты говоришь» мне мог ответить любой из них. И прозвучало бы это шутливо, ласково, весело, трогательно, остроумно, по-разному, но наверняка позитивно. «Да что ты говоришь» из уст Войтека, как правило, звучало ядовитым укусом.

Возможно, этот ответ стал последней каплей, и я потеряла терпение, да давно пора было. Оказалось, что обманывал он меня просто скандально, во всех отношениях и во всех сферах, безобразно, подробности перечислять не стану. Клеил он не только чужих баб, но и моих подруг, а уж это бестактность ниже плинтуса, и я наконец-то допетрила — этот человек меня разлюбил.

Ладно, не любит так не любит, нет такого закона, что обязан кого-то любить, но в этом случае на кой черт мне квартирант?

Потом оказалось, что Войтек использовал доверенность на машину, которую я дала ему когда-то в Копенгагене на перегон автомобиля в Польшу. Уболтал бабу в автоинспекции зарегистрировать машину на него. Дескать, так проще: меня нет, ездит он… Баба, должно быть, сомневалась и боялась этого фортеля, да ведь уговаривал-то ее не кто другой, как прокурор! Использовал служебное положение, мерзавец…

Как-то Войтек позвонил и потребовал свой зонт. Он забыл его у меня по ошибке. Я взаимно потребовала вернуть полотенце, то самое, бежевое, купленное для Ежи в Magasin du Nord, которое Войтек забрал, верно, тоже по ошибке. Договорились встретиться с ним на Польной.

У меня как раз была Янка, и мы поехали вместе. Войтек подошел к машине, отдал полотенце, взял зонтик.

— Официально тебе заявляю — я не дам согласия на перерегистрацию машины на тебя.

— Поцелуй меня в задницу, — вежливо ответила я и уехала.